– Он не профессионал, – только и нашел в ответ Абель.
Поскольку другой возможности не представится, я могу прямо здесь и сейчас заявить, что доктор Хью Ферн хорошо справился с ролью брата Лоренцо – с той ее частью, что успел сыграть. Никто из тех зрителей, что заплатили за представление, не должен был почувствовать себя обманутым из-за того, что такая содержательная роль досталась человеку, о котором Абель Глейз пренебрежительно отозвался как о дилетанте. Можно только сожалеть, что доброму доктору не дали дочитать свой текст до конца.
Хотя бы потому, что, как я указал Абелю, у Ферна была подходящая внешность. С его круглым лицом и веселой улыбкой, он обладал успокаивающей наружностью человека, которому вы инстинктивно доверитесь и обратитесь. Хотя у него не было общих сцен с Меркуцио, я смог послушать его за сценой, да и после среди «Слуг лорд-камергера» ходило мнение, что в тот день, когда он решил взяться за врачевание, английский театр понес бесспорную потерю. (Заметьте, люди чаще всего говорят в таком довольно возвышенном стиле именно о тех, кто недавно почил.) Но они были правы, он стал потерей. Для медицины, если не для театра.
Если вы считаете, что я говорю слишком взволнованно о человеке, чью руку я однажды пожал и кто однажды пробормотал несколько слов в мою сторону, то мне следует объясниться, что я был одним из последних людей, видевших Хью Ферна живым. Более того, я имел удовольствие беседовать с ним.
Существовала причина припомнить эту встречу позднее, и я неоднократно прокручивал в голове наши слова, точнее, его слова, пытаясь извлечь из них какой-нибудь ключ к загадке. Я даже записал кое-что из нашей беседы спустя несколько часов после его ужасной смерти.
Хотя таверна «Золотой крест» была неплохим местом для театра с точки зрения публики – там было достаточно пространства для желавших постоять, а для тех, кто готов был заплатить несколько больше и разместиться на стульях и скамейках, имелась широкая галерея, огибавшая весь двор, – но для актеров она была несколько убога. Сама сцена представляла собой всего лишь возвышающийся помост; сзади по обе его стороны стояли будки для входа и выхода, посредине же было большое завешенное пространство, удобное для изображения сцен в помещении, например в келье брата Лоренцо или в склепе Капулетти. Задник сцены был скрыт отрезами полотна, разрисованными яркими красными, синими и зелеными завитками, не имевшими ровно никакого значения и потому подходившими ко всему, что бы ни игралось перед ними.
Это была простая обстановка. В простоте нет ничего зазорного. Фактически, игра на постоялом дворе даже по-своему вдохновляет, ибо это возвращает нас к нашим актерским истокам (хотя и не моим лично). Но к небольшим удобствам и приятностям привыкаешь, замечая их только тогда, когда их нет. Дома, в «Глобусе», у нас было полно места для того, чтобы менять костюмы, равно как множество укромных уголков для текстов и хранения всякой всячины, от копий и пистолей до монет и подсвечников, а также отдельные комнаты для человека, ведавшего костюмами, счетовода и актеров-пайщиков.
Естественно, в «Золотом кресте» ничего этого не было. Это был не рай для лицедеев, а постоялый двор, где люди оставались на ночлег или болтали и пропивали свои часы бодрствования. Впрочем, хозяин, Оуэн Мередит, предоставил в наше пользование ряд примыкающих «комнат», удобно расположенных рядом со сценой, где мы могли переодеваться, хранить свою скудную бутафорию и так далее. Эти каморки, не больше шкафчиков для хранения гостиничного хлама, были набиты старыми бочарными клепками, выброшенными бутылками, разбитой мебелью и кучами тряпья. Там стоял пивной и винный дух – он не был противен. Мы прибрались внутри и приспособили каморки для своих костюмов и вещей, но, если бы наши одеяния остались там больше чем на несколько дней, они покрылись бы плесенью, а тупые шпаги – ржавчиной.
Эти «комнаты» находились в дальнем правом углу двора, если войти в него с улицы. Они занимали одну сторону крытого прохода, что выходил в открытый закоулок, который, в свою очередь, вел вас между «Золотым крестом» и соседней «Таверной», откуда вы наконец попадали на обширную Корнмаркет-стрит. Поскольку между двумя постоялыми дворами, кажется, существовала определенная холодность, эту узкую, короткую улочку можно было считать ничейной землей между двумя враждующими лагерями. Она, безусловно, выглядела грязной и запущенной, в одном углу ее валялась пара полусъеденных кошачьих трупов, а крысы величиной почти с дохлых кошек едва давали себе труд сдвинуться с места, если вы просовывали голову за угол.
В каждую таверну можно было попасть через этот закоулок, если идти с улицы. В стене посредине аллеи была дверь прямо в «Таверну», а заканчивалась она крытым проходом, соединявшимся с двором «Золотого креста». В каждую можно было попасть через этот закоулок, говорю я, но совершенно непонятно, кому могло это понадобиться, потому что место это было куда более загаженное, заполненное нечистотами и вредное, чем обычный путь через двор каждой гостиницы.
Во дворе «Золотого креста» возле входа в крытый коридор, в двойной тени от возвышающейся над ней галереи и полотна, закрывавшего задник сцены, стояла кое-как сколоченная скамья. Всего лишь пара досок, пристроенных на двух бочках, – поставили ее, предполагаю, для удобства тех, кто мог утомиться от перетаскивания всякой всячины в кладовки и обратно.
В этот роковой полдень я облачился в костюм Меркуцио. Так как мы находились в разъездах, с нами не было нашего костюмера, чтобы помогать нам влезать и вылезать из костюмов. Точнее, с нами не было привередливого Бартоломью Ридла, который суетился бы и беспокоился о разорванном кружеве и потерянных перчатках. Он предпочел остаться в Лондоне. Так что приходилось за всем смотреть самим. «Все» включало в себя и стирку одежды – весьма значимое обстоятельство, если вы играете в трагедиях и вас ранят или убивают, так что потом нужно смывать кровь.
Оставалось около четверти часа. Из глубин постоялого двора доносился знакомый гул, столь же желанный для актера, как жужжание пчел для пасечника. Так или иначе, этот звук – мед для нас всех. Позади помоста, или сцены, суетилась пара мальчиков-слуг, подметая пол, прибирая все для постоянных хождений актеров взад и вперед. Чьи-то ноги шаркали по доскам нависавшей галереи. Некоторые из моих товарищей уже мешались с прибывающей публикой. Это не то, что я люблю делать до пьесы. После – пожалуйста, когда действие закончено и вы готовы возвратиться к своему настоящему «я», но общение до представления, кажется, несколько сводит на нет интригу.
Я впервые играл Меркуцио перед публикой и потому чувствовал, что под ложечкой у меня щемит сильнее обычного – будто маленький рой пчел сновал в моем животе, а не во дворе, – сильнее, чем то, что я обычно испытывал перед выходом на сцену. За последние несколько лет в труппе я привык к этому чувству и разной степени его проявления. Не раз игранная роль все еще вызывала дрожь в коленках, но в этом страхе как-то не было ничего особенного. Новая роль, с другой стороны, приводила меня в возбужденное состояние, в котором иногда чувствовалась даже примесь чистого ужаса. Поначалу я думал, что это ощущение со временем пройдет, но более опытные актеры утверждали, что оно остается навечно. В самом деле, некоторые из них уверяли, что актер – ничто без его нервов и именно они нужны, чтобы поддерживать в нем рвение.
Не я один, впрочем, страдал от страха. К моему удивлению, я увидел монаха, сидевшего на этой грубой скамье, состоявшей из доски, брошенной на бочки, а потом понял, что это Хью Ферн, уже в костюме. Свиток с текстом его роли был наполовину развернут у него на коленях, и он часто бросал на него взгляды, пощипывая в то же время рукава своей рясы. Помощник доктора Эндрю Пирман наклонился вперед, чтобы расслышать то, что говорит его хозяин. Я гадал, не повторяет ли он свою роль, и увидел, как он сжал плечо стоявшего человека, как будто для подтверждения. Тот кивнул и двинулся в мою сторону. Мы миновали друг друга, обменявшись едва заметными приветствиями.
Доктор был сумрачен, почти как небо, висевшее в тот день над Оксфордом. Я не был уверен, что он помнит, кто я такой, но, по меньшей мере, он должен был понять по моему костюму, что я из труппы. Мы заговорили (здесь я должен признаться, что мною частично двигало желание узнать какие-нибудь крупицы юности Шекспира). Я обратился к нему как к хорошо знакомому. Поразительно, как уравнивает людей участие в одной и той же пьесе.
Ник Ревилл: Добро пожаловать в нашу труппу, доктор.
Хью Ферн: Благодарю вас… мастер… Ревилл, не так ли? Николас? Скажите, похож я на монаха?
HP: Очень. Разве что…
ХФ: Что?
HP: Туфли.
ХФ: Слишком много пряжек? Слишком нарядно для священника?
HP: Ну, раз уж вы сами сказали… Но ряса хороша.
ХФ: Ряса принадлежит Вильяму Шекспиру, но туфли мои.
HP: Удивительно, как придирчива к обуви публика, во всяком случае, те, кто стоит у сцены. Они с ней на одном уровне, видите ли.
ХФ: Похоже, дождь собирается. А что, если дождь? Представление отложат?
HP: Нет, мы будем играть.
ХФ: Несмотря на погоду?
HP: Помню, как однажды в театре «Глобус», в Лондоне, туман во время представления был настолько густым, что кто-то – какой-то глупый актер – случайно шагнул вниз со сцены и упал с жутким грохотом среди стоявших зрителей.
ХФ: Надеюсь, это была комедия.
HP: К сожалению, то была трагедия. Публика потом не сразу успокоилась.
ХФ: А актер?
HP: О, с ним не случилось ничего страшного – только слегка растянул свою гордость.
ХФ: Это были вы?
HP: Да. Я был тем глупым актером.
ХФ: Не будьте так строги к себе.
HP: Я слышал, вы и Вильям Шекспир друзья с детства.
ХФ: С детства.
HP: Доктор Ферн, с вами я могу говорить откровенно. Мое восхищение мастером Шекспиром так велико, что я жажду узнать все о его жизни.
ХФ: Тогда вам, безусловно, нужно обратиться к нему.
HP: Он говорил как-то, что в молодости вы охотились вместе.
ХФ: Ах, это. Полагаю, он говорил вам, что мы промышляли незаконной охотой на оленя?
HP: Ну…
ХФ: В поместье сэра Томаса Люси около Стратфорда. Упомянул ли он также, как однажды был пойман сэром Томасом, высечен и попал за решетку, но сумел выйти из тюрьмы с помощью некоторых друзей, а затем бежал в Лондон, хотя не раньше, чем накропал небольшую сатиру на семью Люси?
HP: Ух ты! Нет, он ничего этого не говорил. Так все и случилось?
ХФ: Это одна из тех историй, что я слышал. Истории, кажется, сами так и липнут к мастеру Шекспиру. Люди уверены, что могут рассказывать о нем все, что захочется, и он не обидится.
HP: Это правда? Что он не обидится?
ХФ: Конечно нет. Что бы вы подумали о человеке, который никогда не обижается на то, что о нем говорят?
HP: Ну, это он первый заговорил об оленях.
ХФ: Что касается меня, я никогда в жизни не загонял оленя, мастер Ревилл, равно как не браконьерствовал с Вильямом Шекспиром.
HP: Правда?
ХФ: Не следует верить тому, чего не видели собственными глазами, да и в этом случае не всегда. Я очень предан Вильяму, но он сочинитель, живущий в мире королей, замков и убийц, и если ему придется выбирать между красочной историей и скудной реальностью, он всегда предпочтет первую.
HP: Он многим готов пожертвовать ради острого словца. Он играл словами насчет стрельбы по оленям. Он любит каламбуры.
ХФ: Так и есть. Не берите в голову, если вы обнаружили, что Шекспир преувеличил правду, а вы готовы были внимать ему. Вы не первый. И вы Стрелец, как я помню. Это одно из свойств вашего знака.
HP: Легковерие?
ХФ: Доверчивость.
HP: Вы очень добры, доктор, преподнося это в таком свете. Мне жаль, что побеспокоил вас.
ХФ: Нет, нет, вы только отвлекли меня от всего этого. А еще я припоминаю, что ваш отец был священник, вы сказали, и не одобрял составления гороскопов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44