Когда он заговорил, впрочем, в его голосе звучала усталость, а не раздражение.
– Боюсь, Дик вполне прав. Публика – это люди, и в горе и в радости. Но это не только из-за смерти доктора Ферна. Сегодня день мертвых. Во-первых, этим утром нашли человека, утонувшего в Исиде.
– Да, знаю, рыбака. Я слышал, это был рыбак, – ответил я.
– Нет, этот покойник был возчиком, – возразил Шекспир, – и возчиком, известным здешним хозяевам, Давенантам.
Я вспомнил сцену, виденную на днях. Как Джейн Давенант кричала на несчастного возницу, уронившего ящик с тележки, и как ее муж помогал ему внести ящик в дом. Был ли это один и тот же человек? Скорее всего.
Я похолодел, хотя сидел близко от огня. Я задавался вопросом, не налить ли мне, в конце концов, себе выпить.
– И это еще не все, – продолжал Шекспир.
– Еще одно убийство? – спросил я.
Шекспир и Бербедж повернулись ко мне, сидевшему на табуретке в глубине комнаты. Это замечание просто сорвалось у меня с языка, но это была первая сказанная мною вещь, которая по-настоящему привлекла их внимание.
– Убийство? Кого убили? – спросил Бербедж.
– Доктора Ферна.
– Почему ты так говоришь, Николас? Ты считаешь, доктора Ферна убили? Как это может быть? Ты ведь был там, когда его нашли.
– Я… нет, не знаю, почему я сказал это. Забудьте о том, что я сказал.
Шекспир ничего не говорил все это время, хотя смотрел на меня пристально. Повисла тишина, которую я неохотно нарушил пару секунд спустя:
– Вы это имели в виду под днем мертвых? Возчика и доктора Ферна?
– Не только, – ответил Шекспир.
– Чума набирает силу в Оксфорде, – добавил Бербедж. – Этим самым утром опечатали четыре или пять домов, и есть другие под наблюдением.
Я потянулся к бутылке и плеснул себе вина.
– Скоро городские власти запретят все сборища, – сказал Шекспир. – И первые, на ком это скажется, – это труппа пришлых актеров.
– Куда нам идти? Скажи нам, – обратился Дик Бербедж ко мне, как будто я знал ответ.
– Обратно 6 Лондон? Я слышал, там дела обстоят не хуже.
– Тогда ты неверно слышал, – ответил Бербедж. – Дела там хуже некуда. Я сегодня получил письмо от жены.
Я вдруг ясно увидел – в одной из тех запоздалых вспышек озарения, которые сильнее, чем что бы то ни было, освещают нашу собственную бестолковость, – причину его грубого обхождения. Его жена и дети оставались в чумном городе. (Семья Шекспира, напротив, была надежно укрыта в Стратфорде-на-Эйвоне.) Но и это было не все, не только осознание того, что семья брошена на произвол судьбы. Дик Бербедж, вместе с другими пайщиками, держал труппу на своих плечах, так же как Геркулес держит изображение земного шара на крыше нашего театра. Для меня вопрос следующего места назначения труппы был интересным умозрением, имевшим отношение к моему существованию, но моей прямой обязанностью он не был. Однако Томас Поуп, Дик, Шекспир и остальные – это было их решение, и оно влияло на нас всех.
– Жена Дика пишет, что жизнь королевы на исходе, – сказал Шекспир.
– Ей осталось несколько дней, – подтвердил Бербедж.
Мрак в комнате усилился. Огонь вспыхивал и гас, бросая умирающие отблески на красно-белые стены.
– Мы все еще должны играть «Ромео и Джульетту» для Константов и Сэдлеров? – спросил я. – Нет, конечно?
– Это частное представление, на него не распространяются указы городских властей, – сказал Бербедж. – Мы еще не знаем, можем ли по-прежнему играть пьесу в доме Ферна. Вильям и я засвидетельствуем завтра наше почтение вдове. В зависимости от того, что она скажет, мы можем очень скоро покинуть Оксфорд – или задержаться еще на несколько дней.
– Тогда мы должны поехать в Глостер, – сказал я.
Уже произнося это, я почувствовал, что кровь приливает к моему лицу. Зачем я говорил это? Только чтобы заполнить паузу.
– Да, можно поехать в Глостер – или Вустер – или Лестер. Какая разница?
На этом Дик Бербедж аккуратно поставил свой стакан на пол, поднялся и вышел из комнаты. Он был пьян и сердит, но сдерживался. Шекспир не сделал попытки остановить его. Снова воцарилось молчание. Я спрашивал себя, как скоро мне самому можно будет удалиться. Но это было не так-то просто.
Шекспир жестом пригласил меня занять свободный стул у огня, потом спросил:
– Почему ты сказал Глостер?
– Понятия не имею. Это было первое, что пришло мне в голову.
– И почему ты заявил, что Хью Ферна убили? И не говори, что об этом ты тоже понятия не имеешь.
Что ж, раз уж именно поэтому в первую очередь я и пришел к Шекспиру, не было оснований отмалчиваться. Запинаясь, я поведал ему о заключениях, которые я уже привел, хотя, произнесенные вслух, они звучали еще менее убедительно. Я не понимал, зачем доктору Ферну вдруг накладывать на себя руки, я был одним из последних, с кем он говорил, и он ничем не выдал того, что собирается сделать, и так далее.
– Очень хорошо, – сказал Шекспир. – И ты думаешь, что можешь проникнуть в сердце другого человека и судить о его намерениях, если он решил не выдавать их?
– Этого я не говорил. Это больше вопрос здравого смысла.
– Здравый смысл говорит, что, если человек умирает насильственной смертью в запертой изнутри комнате и нет никаких признаков – или возможностей – вмешательства другого, отсюда непременно следует, что этот человек учинил насилие сам над собой, особенно если орудие для этого так просто в обращении.
– Думаю, так.
– Мне эта идея нравится еще меньше, чем тебе, Ник. Покончить с собой – ужасный исход, это смертный грех. Может, это все-таки был несчастный случай.
Это выглядело еще менее правдоподобным, но я промолчал.
– Хью Ферн был моим старым другом. Завтра я должен утешить его жену. Хью и я провели вместе детство.
– Знаю, – сказал я. – Вы вместе браконьерствовали.
– Кто сказал тебе это? Он? – спросил Шекспир.
Я уже готов был сказать: нет, это ты сказал мне, но вместо этого пожал плечами и ответил:
– Я так слышал.
– Не верь всему, что слышишь. Или даже тому, что видишь. Не спеши делать выводы из того, свидетелем чему ты стал сегодня днем. Не торопись с заключением об убийстве – и о других вещах.
Шекспир взглянул на меня со своего стула по другую сторону дремлющего очага, а затем поднял стакан.
О других вещах.
Хотел ли он этим намекнуть на собственное поспешное появление во дворе таверны вместе с Джейн Давенант? Я вспомнил, как она помогла ему облачиться в костюм монаха, одернула его поверх рубашки, что уже была на нем надета, – довольно легкого одеяния для пасмурного, дождливого дня. Я припомнил, что ранее, во время перерыва, видел, как Джек Давенант угрюмо бродит по «Золотому кресту». Может, хозяин «Таверны» горевал не о торговле, в которой терпел убытки из-за своего конкурента. Может, он горевал по совсем иной утрате. Может, он искал свою жену, которая в это самое время была где-то в другом месте, а может…
За одной мыслью пришла другая. Мой взгляд быстро перелетал в темноте с предмета на предмет в поисках кровати в комнате Шекспира. Это была довольно просторная кровать – но ведь это, вероятно, было лучшее помещение в «Таверне», как раз подходившее прославленному постояльцу. Потом я почувствовал смущение, поймав взгляд Шекспира, смотревшего на меня в то время, пока я оглядывал комнату. Если мне было холодно, когда я вошел сюда, то сейчас возле угасающего огня мне стало жарко.
Мне и в голову не приходило спросить у Шекспира что-нибудь прямо. Или, вернее, приходило, но я тут же прогнал эту мысль. Я помнил, что Хью Ферн говорил мне о способности Шекспира обижаться. Он мог быть терпелив и легок в общении, но у всех есть свои пределы. Мне стало еще жарче. К счастью, Шекспир сменил тему. Может, ему тоже было неловко.
– Не распространяйся особо о маленькой вспышке Дика, Ник. Он беспокоится за семью.
Я закивал несколько усерднее, чем требовалось:
– Я так и подумал.
– Когда обзаведешься семьей, ты поймешь.
– Возможно, именно поэтому семья пока не входит в мои планы.
– Планы, – фыркнул Шекспир. – Ты планируешь, какую рубашку надеть на неделе или в какой кабак пойти перекусить, а брак или семью ты не планируешь. Если только ты не принц или наследник огромного поместья – но и тогда это за тебя планирует кто-то другой.
Если я ожидал некоторого небольшого откровения по поводу незапланированных браков, то меня ждало разочарование, так как Шекспир произнес:
– Это был не лучший день. А завтра утром Бербедж и я должны навестить вдову.
Я понял намек и поднялся. Шекспир рассеянно пожелал мне доброй ночи. Я оставил его потягивать вино и смотреть на дотлевающие уголья и пошел вниз, намереваясь вернуться в нашу спальню в «Золотом кресте» по соседству.
В темноте у подножия лестницы я чуть не столкнулся с человеком. Я пробормотал слова извинения и ожидал, что он начнет подниматься по ступенькам, которые теперь были свободны. Но человек не двигался. Он вглядывался в мое лицо, и я узнал Джека Давенанта.
– Вы навещали мастера Шекспира? – спросил хозяин.
– Да.
– Он один?
– Теперь – да, – сказал я, затем, поняв, что мой ответ мог быть неверно истолкован, добавил: – Дик Бербедж был с ним, но он ушел некоторое время назад. Не думаю, что Шекспир хочет, чтобы его беспокоили.
– О, я его не обеспокою. Я люблю этого человека.
Это прозвучало настолько странно, неожиданно, в почти полной темноте, что я не мог оценить тон Давенанта. Насмехается он или действительно имеет в виду то, что сказал?
– Вы были там сегодня днем, не так ли? – спросил он. – Вы были рядом, в «Золотом кресте»?
– Я член труппы слуг лорд-камергера. Я играл в «Ромео и Джульетте».
– И мастер Шекспир тоже?
– Да, он играл монаха.
– Того, что умер?
– То был другой актер. Или, скорее, не совсем актер, а доктор Ферн. Когда его не смогли найти во время перерыва, Шекспир взял на себя его роль.
– А что, мастер Шекспир был неподалеку в это время?
– Ну да, – ответил я, не зная, куда это все вело, остерегаясь ловушки.
– Вы подтверждаете, что он был там?
– Это зал суда?
– Пока нет, – ответил Давенант.
– Вы знаете, что Шекспир – один из наших пайщиков. Он присматривает за нами, даже когда не играет.
– Играет… хм, – пробормотал хозяин гостиницы.
– Извините меня, мастер Давенант, но я как раз направлялся к себе. Я устал, и это был не самый хороший день.
– Конечно, мастер…
Нас уже представляли друг другу в мой первый вечер в городе, когда Шекспир и я сидели и пили за столом не более чем в нескольких ярдах от этих ступенек. Я не собирался напоминать об этом Давенанту, но, поскольку выбора у меня не было, назвал ему свое имя еще раз. Он отодвинулся в сторону, чтобы дать мне пройти, затем внезапно подошел ко мне так близко, что мы почти стукнулись грудью.
– Я важный человек в этом городе, мастер Ревилл. Я винодел и торговец. Мое слово имеет вес.
– Я в этом не сомневаюсь, сэр, – ответил я и проскользнул мимо него через главную залу «Таверны» на улицу.
Была холодная, темная ночь – и события этого дня делали ее еще темнее. Я прошел несколько шагов вверх по Корнмаркет, пересек двор «Золотого креста» (где была сцена, выглядевшая пустой и брошенной), мимо коридора, где нашли тело Ферна, и поднялся по лестнице в свою густонаселенную квартиру.
Я снял туфли и долго ходил беспокойно по комнате в одних чулках, будучи не в состоянии лечь и уснуть сразу. Слишком много было тревожных раздумий и вопросов.
Судя по звукам, большинство моих товарищей уже спали – у них тоже выдался долгий, тяжелый день. В дальнем углу комнаты было окно, выходившее на лабиринт узких улочек и закоулков позади «Золотого креста». Дома с каждой их стороны нависали над аллеями, склонившись друг к другу так, что их верхние этажи почти соприкасались. В одной из комнат, расположенной под углом к нашей, мерцала свеча, и в ее свете, мне показалось, я снова увидел этих зловещих монахов. Две покрытые капюшонами головы и клювы, шевелившиеся в сумраке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
– Боюсь, Дик вполне прав. Публика – это люди, и в горе и в радости. Но это не только из-за смерти доктора Ферна. Сегодня день мертвых. Во-первых, этим утром нашли человека, утонувшего в Исиде.
– Да, знаю, рыбака. Я слышал, это был рыбак, – ответил я.
– Нет, этот покойник был возчиком, – возразил Шекспир, – и возчиком, известным здешним хозяевам, Давенантам.
Я вспомнил сцену, виденную на днях. Как Джейн Давенант кричала на несчастного возницу, уронившего ящик с тележки, и как ее муж помогал ему внести ящик в дом. Был ли это один и тот же человек? Скорее всего.
Я похолодел, хотя сидел близко от огня. Я задавался вопросом, не налить ли мне, в конце концов, себе выпить.
– И это еще не все, – продолжал Шекспир.
– Еще одно убийство? – спросил я.
Шекспир и Бербедж повернулись ко мне, сидевшему на табуретке в глубине комнаты. Это замечание просто сорвалось у меня с языка, но это была первая сказанная мною вещь, которая по-настоящему привлекла их внимание.
– Убийство? Кого убили? – спросил Бербедж.
– Доктора Ферна.
– Почему ты так говоришь, Николас? Ты считаешь, доктора Ферна убили? Как это может быть? Ты ведь был там, когда его нашли.
– Я… нет, не знаю, почему я сказал это. Забудьте о том, что я сказал.
Шекспир ничего не говорил все это время, хотя смотрел на меня пристально. Повисла тишина, которую я неохотно нарушил пару секунд спустя:
– Вы это имели в виду под днем мертвых? Возчика и доктора Ферна?
– Не только, – ответил Шекспир.
– Чума набирает силу в Оксфорде, – добавил Бербедж. – Этим самым утром опечатали четыре или пять домов, и есть другие под наблюдением.
Я потянулся к бутылке и плеснул себе вина.
– Скоро городские власти запретят все сборища, – сказал Шекспир. – И первые, на ком это скажется, – это труппа пришлых актеров.
– Куда нам идти? Скажи нам, – обратился Дик Бербедж ко мне, как будто я знал ответ.
– Обратно 6 Лондон? Я слышал, там дела обстоят не хуже.
– Тогда ты неверно слышал, – ответил Бербедж. – Дела там хуже некуда. Я сегодня получил письмо от жены.
Я вдруг ясно увидел – в одной из тех запоздалых вспышек озарения, которые сильнее, чем что бы то ни было, освещают нашу собственную бестолковость, – причину его грубого обхождения. Его жена и дети оставались в чумном городе. (Семья Шекспира, напротив, была надежно укрыта в Стратфорде-на-Эйвоне.) Но и это было не все, не только осознание того, что семья брошена на произвол судьбы. Дик Бербедж, вместе с другими пайщиками, держал труппу на своих плечах, так же как Геркулес держит изображение земного шара на крыше нашего театра. Для меня вопрос следующего места назначения труппы был интересным умозрением, имевшим отношение к моему существованию, но моей прямой обязанностью он не был. Однако Томас Поуп, Дик, Шекспир и остальные – это было их решение, и оно влияло на нас всех.
– Жена Дика пишет, что жизнь королевы на исходе, – сказал Шекспир.
– Ей осталось несколько дней, – подтвердил Бербедж.
Мрак в комнате усилился. Огонь вспыхивал и гас, бросая умирающие отблески на красно-белые стены.
– Мы все еще должны играть «Ромео и Джульетту» для Константов и Сэдлеров? – спросил я. – Нет, конечно?
– Это частное представление, на него не распространяются указы городских властей, – сказал Бербедж. – Мы еще не знаем, можем ли по-прежнему играть пьесу в доме Ферна. Вильям и я засвидетельствуем завтра наше почтение вдове. В зависимости от того, что она скажет, мы можем очень скоро покинуть Оксфорд – или задержаться еще на несколько дней.
– Тогда мы должны поехать в Глостер, – сказал я.
Уже произнося это, я почувствовал, что кровь приливает к моему лицу. Зачем я говорил это? Только чтобы заполнить паузу.
– Да, можно поехать в Глостер – или Вустер – или Лестер. Какая разница?
На этом Дик Бербедж аккуратно поставил свой стакан на пол, поднялся и вышел из комнаты. Он был пьян и сердит, но сдерживался. Шекспир не сделал попытки остановить его. Снова воцарилось молчание. Я спрашивал себя, как скоро мне самому можно будет удалиться. Но это было не так-то просто.
Шекспир жестом пригласил меня занять свободный стул у огня, потом спросил:
– Почему ты сказал Глостер?
– Понятия не имею. Это было первое, что пришло мне в голову.
– И почему ты заявил, что Хью Ферна убили? И не говори, что об этом ты тоже понятия не имеешь.
Что ж, раз уж именно поэтому в первую очередь я и пришел к Шекспиру, не было оснований отмалчиваться. Запинаясь, я поведал ему о заключениях, которые я уже привел, хотя, произнесенные вслух, они звучали еще менее убедительно. Я не понимал, зачем доктору Ферну вдруг накладывать на себя руки, я был одним из последних, с кем он говорил, и он ничем не выдал того, что собирается сделать, и так далее.
– Очень хорошо, – сказал Шекспир. – И ты думаешь, что можешь проникнуть в сердце другого человека и судить о его намерениях, если он решил не выдавать их?
– Этого я не говорил. Это больше вопрос здравого смысла.
– Здравый смысл говорит, что, если человек умирает насильственной смертью в запертой изнутри комнате и нет никаких признаков – или возможностей – вмешательства другого, отсюда непременно следует, что этот человек учинил насилие сам над собой, особенно если орудие для этого так просто в обращении.
– Думаю, так.
– Мне эта идея нравится еще меньше, чем тебе, Ник. Покончить с собой – ужасный исход, это смертный грех. Может, это все-таки был несчастный случай.
Это выглядело еще менее правдоподобным, но я промолчал.
– Хью Ферн был моим старым другом. Завтра я должен утешить его жену. Хью и я провели вместе детство.
– Знаю, – сказал я. – Вы вместе браконьерствовали.
– Кто сказал тебе это? Он? – спросил Шекспир.
Я уже готов был сказать: нет, это ты сказал мне, но вместо этого пожал плечами и ответил:
– Я так слышал.
– Не верь всему, что слышишь. Или даже тому, что видишь. Не спеши делать выводы из того, свидетелем чему ты стал сегодня днем. Не торопись с заключением об убийстве – и о других вещах.
Шекспир взглянул на меня со своего стула по другую сторону дремлющего очага, а затем поднял стакан.
О других вещах.
Хотел ли он этим намекнуть на собственное поспешное появление во дворе таверны вместе с Джейн Давенант? Я вспомнил, как она помогла ему облачиться в костюм монаха, одернула его поверх рубашки, что уже была на нем надета, – довольно легкого одеяния для пасмурного, дождливого дня. Я припомнил, что ранее, во время перерыва, видел, как Джек Давенант угрюмо бродит по «Золотому кресту». Может, хозяин «Таверны» горевал не о торговле, в которой терпел убытки из-за своего конкурента. Может, он горевал по совсем иной утрате. Может, он искал свою жену, которая в это самое время была где-то в другом месте, а может…
За одной мыслью пришла другая. Мой взгляд быстро перелетал в темноте с предмета на предмет в поисках кровати в комнате Шекспира. Это была довольно просторная кровать – но ведь это, вероятно, было лучшее помещение в «Таверне», как раз подходившее прославленному постояльцу. Потом я почувствовал смущение, поймав взгляд Шекспира, смотревшего на меня в то время, пока я оглядывал комнату. Если мне было холодно, когда я вошел сюда, то сейчас возле угасающего огня мне стало жарко.
Мне и в голову не приходило спросить у Шекспира что-нибудь прямо. Или, вернее, приходило, но я тут же прогнал эту мысль. Я помнил, что Хью Ферн говорил мне о способности Шекспира обижаться. Он мог быть терпелив и легок в общении, но у всех есть свои пределы. Мне стало еще жарче. К счастью, Шекспир сменил тему. Может, ему тоже было неловко.
– Не распространяйся особо о маленькой вспышке Дика, Ник. Он беспокоится за семью.
Я закивал несколько усерднее, чем требовалось:
– Я так и подумал.
– Когда обзаведешься семьей, ты поймешь.
– Возможно, именно поэтому семья пока не входит в мои планы.
– Планы, – фыркнул Шекспир. – Ты планируешь, какую рубашку надеть на неделе или в какой кабак пойти перекусить, а брак или семью ты не планируешь. Если только ты не принц или наследник огромного поместья – но и тогда это за тебя планирует кто-то другой.
Если я ожидал некоторого небольшого откровения по поводу незапланированных браков, то меня ждало разочарование, так как Шекспир произнес:
– Это был не лучший день. А завтра утром Бербедж и я должны навестить вдову.
Я понял намек и поднялся. Шекспир рассеянно пожелал мне доброй ночи. Я оставил его потягивать вино и смотреть на дотлевающие уголья и пошел вниз, намереваясь вернуться в нашу спальню в «Золотом кресте» по соседству.
В темноте у подножия лестницы я чуть не столкнулся с человеком. Я пробормотал слова извинения и ожидал, что он начнет подниматься по ступенькам, которые теперь были свободны. Но человек не двигался. Он вглядывался в мое лицо, и я узнал Джека Давенанта.
– Вы навещали мастера Шекспира? – спросил хозяин.
– Да.
– Он один?
– Теперь – да, – сказал я, затем, поняв, что мой ответ мог быть неверно истолкован, добавил: – Дик Бербедж был с ним, но он ушел некоторое время назад. Не думаю, что Шекспир хочет, чтобы его беспокоили.
– О, я его не обеспокою. Я люблю этого человека.
Это прозвучало настолько странно, неожиданно, в почти полной темноте, что я не мог оценить тон Давенанта. Насмехается он или действительно имеет в виду то, что сказал?
– Вы были там сегодня днем, не так ли? – спросил он. – Вы были рядом, в «Золотом кресте»?
– Я член труппы слуг лорд-камергера. Я играл в «Ромео и Джульетте».
– И мастер Шекспир тоже?
– Да, он играл монаха.
– Того, что умер?
– То был другой актер. Или, скорее, не совсем актер, а доктор Ферн. Когда его не смогли найти во время перерыва, Шекспир взял на себя его роль.
– А что, мастер Шекспир был неподалеку в это время?
– Ну да, – ответил я, не зная, куда это все вело, остерегаясь ловушки.
– Вы подтверждаете, что он был там?
– Это зал суда?
– Пока нет, – ответил Давенант.
– Вы знаете, что Шекспир – один из наших пайщиков. Он присматривает за нами, даже когда не играет.
– Играет… хм, – пробормотал хозяин гостиницы.
– Извините меня, мастер Давенант, но я как раз направлялся к себе. Я устал, и это был не самый хороший день.
– Конечно, мастер…
Нас уже представляли друг другу в мой первый вечер в городе, когда Шекспир и я сидели и пили за столом не более чем в нескольких ярдах от этих ступенек. Я не собирался напоминать об этом Давенанту, но, поскольку выбора у меня не было, назвал ему свое имя еще раз. Он отодвинулся в сторону, чтобы дать мне пройти, затем внезапно подошел ко мне так близко, что мы почти стукнулись грудью.
– Я важный человек в этом городе, мастер Ревилл. Я винодел и торговец. Мое слово имеет вес.
– Я в этом не сомневаюсь, сэр, – ответил я и проскользнул мимо него через главную залу «Таверны» на улицу.
Была холодная, темная ночь – и события этого дня делали ее еще темнее. Я прошел несколько шагов вверх по Корнмаркет, пересек двор «Золотого креста» (где была сцена, выглядевшая пустой и брошенной), мимо коридора, где нашли тело Ферна, и поднялся по лестнице в свою густонаселенную квартиру.
Я снял туфли и долго ходил беспокойно по комнате в одних чулках, будучи не в состоянии лечь и уснуть сразу. Слишком много было тревожных раздумий и вопросов.
Судя по звукам, большинство моих товарищей уже спали – у них тоже выдался долгий, тяжелый день. В дальнем углу комнаты было окно, выходившее на лабиринт узких улочек и закоулков позади «Золотого креста». Дома с каждой их стороны нависали над аллеями, склонившись друг к другу так, что их верхние этажи почти соприкасались. В одной из комнат, расположенной под углом к нашей, мерцала свеча, и в ее свете, мне показалось, я снова увидел этих зловещих монахов. Две покрытые капюшонами головы и клювы, шевелившиеся в сумраке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44