Корсаков выехал вперед.
— Он какие-то бумаги рвал, ваше благородие, вон, книжка валяется, — сказал Семен.
— Сейчас узнаем, что за бумаги. Князь жив?
— Преставился, царство ему небесное. Аккурат виском о камушек приложился, сердешный.
— Черт, — пробормотал Корсаков, — неужели он был прав. Самое время проверить свою судьбу. CИdez!, — крикнул он, обращаясь к французу.
Офицер высокомерно усмехнулся.
— Jamais!
— Чего он говорит? — спросил Головко.
— Что не сдастся.
— Дело хозяйское, — пожал плечами хорунжий, — ну-ка, ребята…
— Постой, — остановил его корнет, — так не годится. Хочет умереть, так я предоставлю ему эту возможность, — он спрыгнул с коня.
— Алексей Василич, да вы в уме ли? Никак поединок ему предложить хотите?
— А, вот проверю: может, мне только в карты не везет?
— Да что же это такое, господин корнет? Или вы и впрямь смерти ищете? — рассердился хорунжий.
— Не мешай, казак, — Корсаков отсалютовал французу, — Le cornette Korsakov, la garde impИriale le rИgiment de hussard.
— Le lieutenant Djubua, la compagnie Иlitaire du septiХme konno-rИgiment de chasseurs Ю pied, — ответил француз, поднимая саблю.
— Тьфу, мать вашу, — выругался Головко, — так и знайте, господин корнет, о вашем поведении беспременно по команде доложу.
— Сделай милость, Георгий Иванович, доложи, — усмехнулся Корсаков, — а теперь не мешай.
Хорунжий сделал знак и казаки нехотя подали коней назад, освобождая место для поединка.
Корсаков воткнул саблю в землю, снял с плеча перевязь с лядункой, не спеша расстегнул доломан, снял и бросил его на землю. Следуя его примеру, француз освободился от мундира, оставшись в темно-зеленом жилете и такого же цвета панталонах с белыми лампасами. Отстегнув от пояса ташку и ножны, корнет положил их рядом с доломаном и, взяв саблю, сделал несколько «восьмерок», разминая кисть. Французский офицер проследив за ним с нехорошей улыбкой, также сделал несколько финтов оружием.
— Если со мной что случиться, — вполголоса сказал Корсаков, — офицера и бумаги доставишь полковнику Мандрыке.
— Один на один, пешим, это не то, что рубка в бою, господин корнет. Вы уверены…
— Уверен, хорунжий, — сказал Корсаков, — ну, что ж, приступим. A votre service, — сказал он, обращаясь к французу.
Тот молча кивнул и встал в позицию, заложив левую руку за спину. Глаза его сузились, с ненавистью глядя на корнета. Сабля Дюбуа имела малую кривизну, что давало ему преимущество при нанесении колющих ударов.
Сделав короткий шаг вперед, он атаковал Корсакова и, после наружного финта, попытался восходящим ударом разрубить ему запястье. Не среагировав на финт, корнет чуть отступил, батманом отвел клинок противника и, в свою очередь, провел атаку в лицо. Француз парировал удар терцией и сместился вправо, заходя под солнце. Корсаков шагнул влево и некоторое время противники, как бы проверяя друг друга, провели несколько ударов парад-рипост.
Головко одобрительно кивнул.
— А корнет то наш — хват-парень!
— Баловство это, — неодобрительно проворчал Семен, с напряжением следя за схваткой.
Внезапно француз прыгнул вправо и Корсаков, не успев отреагировать, вынужден был развернуться лицом к солнцу. Дюбуа сделал длинный выпад, корнет отпрянул, пытаясь парировать удар. Француз повернул руку в запястье и, ударив снизу по клинку Корсакова, попытался его обезоружить. Корнет удержал саблю, но раскрылся и Дюбуа вертикальным ударом снизу рассек ему левую щеку от скулы до виска. Отступив, француз поднял оружие.
— Toucher!
— La betise! — воскликнул Корсаков.
Перейдя в атаку, он попытался нанести удар в голову, Дюбуа подставил саблю под углом к земле и оружие Корсакова скользнуло вниз по лезвию сабли противника. Француз сделал выпад, его клинок на длину ладони вошел в правую сторону груди корнета. Пошатнувшись, он шагнул назад, почти рефлекторно отмахнувшись саблей вверх. Кончик его оружия чиркнул французского лейтенанта по горлу. Дюбуа рванулся в сторону, выдергивая клинок из груди Корсакова, схватился за шею. Глаза его полезли из орбит, лицо побагровело. По пальцам, сжимающим горло, побежала кровь, он открыл рот, словно пытаясь что-то сказать, но из глотки вырвался лишь кашель с брызгами крови. Согнувшись пополам, Дюбуа рухнул на землю, забился, словно вытащенная из воды рыба и затих.
Корсаков упал на колено, сабля вывалилась из пальцев. Головко, соскочив с коня, метнулся к нему.
— Доигрались, дуэлянты хреновы, — воскликнул он. — Семен, готовь слеги. Отвезем его в лагерь, пока живой еще.
Двое казаков поскакали к лесу. Хорунжий положил Корсакова на траву, приподнял ему голову. На губах корнета выступила розовая пена, из раны на щеке струилась кровь. Он кашлянул.
— Бумаги не забудь, Георгий Иванович, — чуть слышно сказал он.
— Эх, мать честная! Ты о себе думай, поединщик! — Головко разорвал рубаху на груди Корсакова, обнажив узкую рану под соском, — Митяй, помоги.
Вдвоем они изорвали рубашку Корсакова на полосы, крепко перевязали ему грудь и голову. Подскакал Семен, волоча две длинные слеги. На них набросили бурку, подвязав полы, закрепили меж двух коней. Головко подхватил с земли остатки блокнота, велел двум казакам остаться, чтобы похоронить князя Козловского и Сильвестра и вскочил в седло.
Четыре эскадрона Лейб-гвардии гусарского полка остановились на постой в небольшой деревушке. Головко нашел полковника в крепкой избе старосты деревни. Выслушав хорунжего, Мандрыка крепко выругался.
— Как знал, что рано мальчишке этому команду давать! Где он?
— На дворе, ваше высокоблагородие, — ответил хорунжий.
Полковник быстрым шагом вышел во двор. Корсаков по-прежнему лежал на бурке.
— Снимите его и несите в избу, — распорядился полковник, — врача быстро, — скомандовал он ординарцу.
Казаки осторожно сняли корнета с импровизированных носилок. Корсаков открыл глаза и, узнав полковника, хотел приподняться.
— Лежи, лежи, Алеша. Что же это ты, а?
— Судьбу проверить хотел, Николай Яковлевич, — прошептал Корсаков. — Где бумаги, — он поискал глазами Головко.
Тот вынул из-за пазухи блокнот и подал ему.
— Француз уничтожить хотел, верно, секретное что-то, — сказал он, потягивая блокнот полковнику.
Мандрыка раскрыл блокнот, перелистал его и, закусив губу, исподлобья взглянул на хорунжего.
— Кто-нибудь видел, что здесь написано.
— Никто, ваше высокоблагородие, — хорунжий вытянулся под его испытующим взглядом.
— А ты, Алексей, читал?
— Мельком взглянул. Не до того мне было, — попытался улыбнуться корнет, — а что там?
— Важные бумаги, — уклончиво сказал полковник, — услуга твоя неоценима, а что до судьбы… Ты даже не представляешь, с чем свою судьбу связал. Слыхал ли ты такие слова: требуется пролить реки крови, чтобы стереть предначертанное?
— Что-то в этом роде говорил князь Козловский, царство ему небесное.
Невесело улыбнувшись, Мандрыка, будто для пожатия, протянул ему руку. Хорунжий заметил некоторую странность в жесте полковника — его рука, вместе с большим пальцем, легла в ладонь Корсакова. Но раненый, не обратив на эту странность внимания, слабо пожал протянутую руку командира.
— Сейчас врач будет, — сказал Мандрыка, — вот на ноги встанешь, уши то надеру. А за бумаги не беспокойся, я доставлю, куда следует.
Час спустя ординарец полковника покинул расположение полка, увозя в ташке пакет, с приказом доставить его князю Николаю Ивановичу Новикову в собственные руки.

Глава 2
«…в возникновении нового героя художник видит не продолжение традиций классической живописи, в большинстве своем умирающих или уже погребенных под натиском молодого искусства, но перспективы модальности взгляда, обращенного внутрь сознания творца, выход на стартовую точку, откуда возможно будет оценить предстоящее без неестественно-насильственной стимуляции личности. Обиталище мысли, раскрепощенной возникающим на холсте безумием, способно в случае кризиса вывести мечты на уровень невменяемости, стилистически…»
Игорь Корсаков зевнул и поднял глаза к потолку. Потолок студии был стеклянный и сквозь стекло на Игоря смотрели звезды. Четкие и блестящие, словно вкрапления слюды в темной породе, они иногда расплывались туманными пятнышками, двоились и тогда он прищуривал глаза, фокусируя зрение.
«…эстетика больного ума умерла, выхолощенная ремесленниками от искусства, — говорит Леонид Шестоперов, — авангард выродился, концептуализм в кризисе. Кого сегодня удивишь посыпанной золотым песком кучей дерьма на холсте? Кто остановится возле инсталляции из гниющих отбросов, нанизанных на шампур над угасшим костром? Прошло время, когда критики искали и находили в русских художниках выразителей отвлеченных и духовно свободных направлений живописи, графики, инсталляций и даже перформанса, вынужденных скрывать свои работы от официозных деятелей воинствующего соцреализма…»
— Ты зачем мне эту херовину подсунул? — спросил Корсаков, роняя журнал на пол, — я тебе что, первокурсница из Строгановки, чтобы охмурять меня забугорными публикациями? Ты еще расскажи, в чьих коллекциях твоя мазня висит и за сколько на последнем Сотби ушло нетленное полотно «Путь жемчужины через кишечник черепахи».
— А что, очень даже неплохо ушло, — пробурчал Леонид Шестоперов, терзая зубами вакуумную упаковку с осетровой нарезкой, — черт, нож есть в этом доме?
— Тебе лучше знать, — пожал плечами Игорь, — твой дом.
Шестоперов рванул упаковку, куски рыбы вывалились на рубашку, на джинсы. Масло потекло по подбородку.
— Во, бля, — Леонид собрал осетрину, сложил ее на блюдце и ухватил масляными пальцами бутылку виски, — ну, повторим?
— Давай, — Корсаков взял стакан, — за что пьем?
— За тебя, Игорек! Вот ты смог, а я нет, — с горечью сказал Шестоперов. Как обычно, к исходу первой бутылки он стал сентиментально-слезливым и завистливым, — ты смог остаться самим собой, не продать свое искусство, свой талант, свою душу…
— И живу, как последний ханыга, — добавил Игорь, — поехали, — он опрокинул стакан в рот, проглотил виски залпом и, нащупав пальцами маслину, закусил, сморщившись от сивушного привкуса заморского зелья. — Ты что, водку не мог взять? Все понты твои… всегда любил пальцы раскинуть.
— Ну, не ругайся, старичок. Тебя порадовать хотел. Вот ехал и думал: первым делом Игорька найду! Сядем, выпьем, вспомним былое, а потом и за работу. Веришь, нет — не могу там работать! Жлобы они там все! Галерейщик мне квартиру со студией в Челси снял — это после выставки в Бад Хомбурге. Давай, говорит, Леонид, твори! А я не могу… — Шестоперов хлюпнул носом. По мере опьянения он становился плаксивым и обиженным на весь свет, — и деньги… всюду деньги. Ты хоть знаешь, сколько берет какой-нибудь отставной пшик… шишка отставная за присутствие на открытии выставки в какой-нибудь занюханой, засраной, задроченой… их-к… галерее? Типа нашего Горби? Ну, Горби не знаю, но ва-аще… штук по пять, а то и по десять настоящих зеленых американских рублей, с портретом в парике! Жлобы они меркантилы…льные! Размаха нет, а они центы считают! Вот ты…
— Сижу себе на стульчике на раскладном, — подхватил Игорь, подумав, что если Леня стал путать слова, то пора сделать небольшой перерыв, — дышу вольным воздухом Арбата, отстегиваю бандюганам или ментам положенное и в ус не дую. Могу водочки тяпнуть, могу косячок забить.
Стадии опьянения Леня Шестоперов отсчитывал по собственной шкале: слезы-обиды; язык мой — враг мой, в том смысле, что не желает выговаривать то, что хочется; трибун-обличитель; братание с народом и последняя стадия, которую еще мог воспринять сам Корсаков — синдром пролетария, или «все на баррикады».
— Вот, видишь, ты свободен, Игорек, — с полным ртом закуски невнятно сказал Леня, — а мне там и выпить не с кем. Ходят вокруг картин со стаканами, улыбаются, зубом сверкают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39