Я вернулся домой. О побеге Бобровой я не беспокоился. Я был уверен, что ее скоро представят к следствию. Однако к семи часам вечера ее еще не было. Я вышел пройтись по улице, приказав, если ее привезут без меня, оставить с провожатыми в приемной. Но едва только я прошел шагов пять-десять, как увидал тройку, во весь опор приближавшуюся к моему дому. В санях сидели трое: Матов, Кокорин и Анна Дмитриевна.
— Откуда? — спросил я. — Лошади у вас в мыле.
— Из села Гуслицы.
— Как? Из-за девяти верст?
— Да!
Мы вошли в приемную. Только с трудом можно было узнать пленницу. Куда девался ее румянец? Лицо было истомлено; заплаканные, красные глаза опухли, она едва держалась на ногах. Усадив ее в кресло, я спросил, не желает ли она чем-нибудь подкрепить себя. Она попросила оставить ее одну на несколько минут. Мы вышли. Я послал Кокорина пригласить двух понятых, которых через другое крыльцо провели в мой кабинет и поставили за ширмами. Между тем полицеймейстер рассказывал мне следующее:
— Часов до двух полиция не могла напасть па ее след. Утром она была у нескольких из своих родственников и после всех у дяди своего Гамельмана, откуда уехала с братом, но куда — никто не знал. Прохожие видели на улицах тройку лошадей с двумя седоками. Кокорин и несколько полицейских взяли верховых лошадей и пустились в погоню по разным дорогам. Беглецов настигли в селе Гуслицы и привезли сюда. На вопросы Кокорина, куда Боброва намерена была уехать, она отвечала, что не знает и ехала туда, куда вез ее брат.
Я простился с полицеймейстером и Кокориным и пригласил Анну Дмитриевну войти в мой кабинет. Увидев секретаря, она сказала:
— Здесь есть постороннее лицо, нельзя ли нам остаться вдвоем? Секретарь по моему знаку вышел из комнаты. Затем, опустившись в кресло, она начала так:
— Я не по своей воле уезжала отсюда. Даю вам слово, что я исполняла только желание моего брата... Он думал меня этим спасти... Меня силой посадили в сани... Прошу вас только не подвергать моего брата ответственности.
— Будьте покойны.
— Но я должна сознаться, что под влиянием быстрой езды, свежего воздуха, при виде спокойных и веселых лиц, идущих по улицам... во мне явился страх потерять свободу. Я не хотела бежать, но была рада, что меня увозят! Этим я как бы очищалась перед своею совестью в том, что вновь покидаю Ичалова на произвол судьбы... И зачем я не бросилась под лошадей, зачем пожалела жизнь?..
— Бог остерег вас. Вы еще не выполнили своего долга, вы еще не договорили вчерашних слов ваших.
Она сделала нетерпеливое движение, точно упрекая себя за эту откровенность, и опустила глаза.
— Вспомните, что в ваших руках судьба невинного, — сказал я. Она подняла голову, подумала немного и спросила:
— Чего вам от меня еще нужно? Вчера я все сказала.
— Вы сообщили только факт, суду нужны подробности; я попрошу вас рассказать теперь, каким образом совершено вами убийство?
Она снова опустила голову низко-низко и, перебирая руками складки своего платья, думала. Я не мог видеть ее лица, но догадывался, что нерешительность овладевала ею. Через минуту она посмотрела на меня пристально, подавила вздох и, повернув лицо в сторону, сказала:
— Я могла и оговорить себя... Чего вам от меня нужно? — вдруг вскрикнула она и впилась в меня блестящими глазами.
— Я исполнитель, Анна Дмитриевна, — сказал я мягко.
— Верховного правосудия?
— Да, правосудия.
— Но разве мало вашему правосудию того, в чем я созналась? Оно хочет подробностей, воспоминаний, оно хочет, чтобы я душу перед ним вывернула, чтобы я пережила вновь... Нет, не будет этого!.. У вас нет доказательств!
Я подошел к несгораемому шкафу, достал бритвы и положил их на стол.
— В этом футляре одна из бритв вашего брата, — сказал я, — в запечатанном свертке находится совершенно подобная бритва, составляющая с этой пару.
— Так что же?
— Этой бритвой зарезана Русланова.
— Почему же именно этой?
— На ней ее кровь. На ней волосы из ее брови.
— Как же вы докажете, что На бритве ее кровь?
— Это докажет врачебное ведомство.
— Как же оно узнает, чья это именно кровь? И почему из того, что на бритве кровь, можно заключить, что я убийца?
— Вот вам другое доказательство, — сказал я, показывая записку, отобранную у модистки Мазуриной.
— Я не знаю этой записки.
— Записка выпала из кармана вашего платья, которое переделывалось у Мазуриной после бала.
— Я где-то читала, что одного убийцу нашли по пуговице, оторвавшейся от его жилета. Вы, должно быть, уголовных романов начитались и подбираете всякий вздор. Я ничего больше не скажу
вам.
Она замолчала и упорно стала смотреть в сторону.
— Я, конечно, не могу заставить вас говорить. Не угодно ли вам удостоверить вашей подписью, что вы отказываетесь дать показание?
— Не желаю.
Я вышел в переднюю и сделал распоряжение о том, чтобы ко мне немедленно доставили арестанта Ичалова. Появление его, казалось мне, должно дать другое направление показаниям Бобровой. Мы оба молчали. Она то вставала и подходила к окну, то садилась снова. Я раскрыл книгу и старался читать, по временам взглядывая на нее. Она раз поймала меня на этом и, усмехнувшись, сказала: «Какое интересное tete-a-tete!» Я промолчал. Прошло около получаса. Наконец раздался звонок, за ним послышались в передней шаги и тяжелые удары ружейными прикладами об пол. Двери широко растворились, и в кабинет вошел арестант в серой шинели. За арестантом вошли двое конвойных с ружьями.
Ичалов взглянул на Боброву.
— Боже мой! — глухо проговорила она и закрыла лицо руками.
— Угодно ли вам... — начал было я.
— Уведите его, ради Бога, — сказала она, не отрывая рук от лица, — я все скажу...
— Бог вам судья! — сказал Ичалов.
Я дал знак, чтобы арестанта вывели.
— Несчастный! И все это я наделала! — сказала она, открывая лицо и смотря на дверь, в которую вышел Ичалов. — Нет, довольно одной... Убить двух...
Она точно думала вслух, произнося эти слова. Прошло несколько минут, прежде чем она собралась с духом и сказала, что зарезала Елену и что письмо писано ее рукой. Она заговорила быстро, нервно, точно желала поскорее отделаться от допроса.
— Совершив преступление, я скрылась в уборной и вышла к убитой тогда, когда там собралась уже толпа народа; я думала избежать подозрения... но вида убитой я вынести не могла и лишилась чувств.
— Но как же вы ее зарезали? Каким образом вы не замарали кровью вашего платья?
— Она танцевала в зале, а я осталась в уборной, которая подле ее спальни. Несколько раз я выходила в коридор, чтобы посмотреть, не откроют ли окно, как это всегда делалось во время танцев для освежения воздуха. Наконец лакей открыл окно... Он меня не заметил... Я стояла за углом... Он ушел... В соседних комнатах никого не было. Я подошла к окну и кашлянула... это был условный знак... Ичалов по лестнице Спустился с крыши, остановился против окна и подал мне письмо, которое у вас в руках. Взяв письмо, я сказала ему: «Подождите, только берегитесь, чтобы вас кто-нибудь не заметил», — и затем ушла в уборную...
— Вы хотели подкинуть это письмо Руслановой?
— Нет. Погодите. Это ужасно! Я стала ожидать прихода Елены... Скоро я услышала ее шаги. Она вошла в комнату, которая освещается стеклянной крышей. Я прошла в коридор и стала между растворенным окном в сад и растворенным окном в эту комнату. Елена сидела спиной ко мне, на кушетке...
— Откуда вы знали, что она непременно придет в это время?
— Я перед вальсом сама попросила ее прийти в эту комнату под предлогом, что мне нужно передать ей тайну. Я просила ее прийти именно во время танцев.
— Как же она не заметила Ичалова?
— Он поднялся выше по лестнице.
— Ну-с?
— Я достала тогда бритву...
— Откуда?
— Из кармана. Я ее раскрыла и, протянув руку через окно, изо всей силы нанесла ей несколько ударов в лицо и в шею... Она вскрикнула. Я сорвала с головы ее диадему и, вместе с бритвой бросив ее за окно в сад, скрылась в уборной.
— Бритву вам подал Ичалов?
— Нет, я привезла ее с собой.
— Зачем же тут был Ичалов?
— Чтобы передать мне письмо.
— Да оно вами самими написано?
— Да!
— Отчего же вы не могли привезти его с собой?
Боброва хотела что-то отвечать и остановилась. Видно было, что в ней опять рождается колебание и что она готова еще раз изменить направление своих показаний. Желая это предупредить, я сделал вид, что не придаю этому вопросу особого значения, и спросил у неё:
— Каким образом Ичалов решился взбираться ночью на крышу чужого дома и лезть по лестнице для того только, чтобы подать вам письмо? Его могли заметить, схватить, и ему, во всяком случае, предстояла большая ответственность.
Избегая моего взгляда и опустив глаза в землю, Боброва отвечала:
— Ичалов любил меня, я этим воспользовалась. Он сделал бы все для меня! Я не объяснила ему, зачем мне было нужно, чтобы он подал мне письмо, я сказала ему только, что прошу его об этом, что для меня это очень важно; я была уверена, что он это сделает, — и он сделал.
— Зачем же вам нужно было присутствие Ичалова? Боброва помолчала с минуту и потом сказала:
— Неужели вы так недогадливы, что вам все надо объяснять?
— Я обязан обо всем вас расспросить...
— Обо всем?! Ну, извольте. Я думала, что Ичалова непременно заметят и что подозрение падет на него, а не на меня.
Я вздохнул от этого признания. Она заметила это и опустила голову.
— Я все предвидела, — продолжала она как-то машинально, — и все обдумала. Вам кажется это невероятным, невозможным в такой молодой девушке, как я! Но это было... Довольно с вас?
— Нет, я должен просить вас еще многое объяснить мне.
— Что же вы хотите еще знать?
— Каким образом у Ичалова оказались бриллианты, которые он продал Аарону?
— Он поднял диадему и бритву, когда я их бросила в окно, и унес домой. Бритву он возвратил мне на другой день, так как это была бритва брата, и я торопилась положить ее на то место, откуда взяла, чтобы не возбудить подозрений брата; диадема осталась у Ичалова, и что он с ней сделал — я не знаю.
— Для чего вы сняли диадему с убитой и бросили ее в сад?
— Опять, опять вы не догадываетесь. Неужели вы всегда так допрашиваете? Неужели ваша голова отсутствует в то время, когда вы так пытаете?
Это было даже оскорбительно. Я невольно покраснел. В самом деле: для чего расспрашивать о том, что и без того ясно, она хотела, чтобы у Ичалова осталась в руках улика...
— Что побудило вас совершить преступление?
— Русланова была моим врагом; она отняла у меня того, которого я любила так же, как меня любит Ичалов. Она сделала это только из одного тщеславия; я решилась ей отомстить — и отомстила. Как оскорбленная женщина я имела право на эту месть; лучше пускай лишила бы она меня жизни, чем отнять у меня того, кого я так пламенно любила. Я ее зарезала за это...
Произнося последние слова, она сделала движение рукой, как будто наносила удар... Глаза ее сверкали. В эту минуту, когда она с такой уверенностью утверждала за собой право на жизнь своей соперницы, Боброва была необыкновенно хороша: такой должна была быть Юдифь у изголовья Олоферна.
Под огнем ее взора я невольно опустил глаза. «Эта девятнадцатилетняя красивая девушка, — думал я, — уже дважды убийца. Умерщвляя Русланову, она разрушала жизнь влюбленного в нее саму Ичалова и, чтобы спасти себя, тянула его в петлю».
— Вы давно уже любили Петровского? — спросил я у нее.
— Он был моим женихом.
— Почему же свадьба ваша расстроилась? Почему Русланова стала его невестой?
— Ее здесь не было, когда я стала невестой Петровского. Она была еще в институте, приехала сюда шесть месяцев назад. Видя мои успехи в свете, она мне завидовала и ревновала ко всем. На каждом шагу она старалась чем-либо уязвить меня, и видя, что усилия ее тщетны, прибегла к последнему средству:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
— Откуда? — спросил я. — Лошади у вас в мыле.
— Из села Гуслицы.
— Как? Из-за девяти верст?
— Да!
Мы вошли в приемную. Только с трудом можно было узнать пленницу. Куда девался ее румянец? Лицо было истомлено; заплаканные, красные глаза опухли, она едва держалась на ногах. Усадив ее в кресло, я спросил, не желает ли она чем-нибудь подкрепить себя. Она попросила оставить ее одну на несколько минут. Мы вышли. Я послал Кокорина пригласить двух понятых, которых через другое крыльцо провели в мой кабинет и поставили за ширмами. Между тем полицеймейстер рассказывал мне следующее:
— Часов до двух полиция не могла напасть па ее след. Утром она была у нескольких из своих родственников и после всех у дяди своего Гамельмана, откуда уехала с братом, но куда — никто не знал. Прохожие видели на улицах тройку лошадей с двумя седоками. Кокорин и несколько полицейских взяли верховых лошадей и пустились в погоню по разным дорогам. Беглецов настигли в селе Гуслицы и привезли сюда. На вопросы Кокорина, куда Боброва намерена была уехать, она отвечала, что не знает и ехала туда, куда вез ее брат.
Я простился с полицеймейстером и Кокориным и пригласил Анну Дмитриевну войти в мой кабинет. Увидев секретаря, она сказала:
— Здесь есть постороннее лицо, нельзя ли нам остаться вдвоем? Секретарь по моему знаку вышел из комнаты. Затем, опустившись в кресло, она начала так:
— Я не по своей воле уезжала отсюда. Даю вам слово, что я исполняла только желание моего брата... Он думал меня этим спасти... Меня силой посадили в сани... Прошу вас только не подвергать моего брата ответственности.
— Будьте покойны.
— Но я должна сознаться, что под влиянием быстрой езды, свежего воздуха, при виде спокойных и веселых лиц, идущих по улицам... во мне явился страх потерять свободу. Я не хотела бежать, но была рада, что меня увозят! Этим я как бы очищалась перед своею совестью в том, что вновь покидаю Ичалова на произвол судьбы... И зачем я не бросилась под лошадей, зачем пожалела жизнь?..
— Бог остерег вас. Вы еще не выполнили своего долга, вы еще не договорили вчерашних слов ваших.
Она сделала нетерпеливое движение, точно упрекая себя за эту откровенность, и опустила глаза.
— Вспомните, что в ваших руках судьба невинного, — сказал я. Она подняла голову, подумала немного и спросила:
— Чего вам от меня еще нужно? Вчера я все сказала.
— Вы сообщили только факт, суду нужны подробности; я попрошу вас рассказать теперь, каким образом совершено вами убийство?
Она снова опустила голову низко-низко и, перебирая руками складки своего платья, думала. Я не мог видеть ее лица, но догадывался, что нерешительность овладевала ею. Через минуту она посмотрела на меня пристально, подавила вздох и, повернув лицо в сторону, сказала:
— Я могла и оговорить себя... Чего вам от меня нужно? — вдруг вскрикнула она и впилась в меня блестящими глазами.
— Я исполнитель, Анна Дмитриевна, — сказал я мягко.
— Верховного правосудия?
— Да, правосудия.
— Но разве мало вашему правосудию того, в чем я созналась? Оно хочет подробностей, воспоминаний, оно хочет, чтобы я душу перед ним вывернула, чтобы я пережила вновь... Нет, не будет этого!.. У вас нет доказательств!
Я подошел к несгораемому шкафу, достал бритвы и положил их на стол.
— В этом футляре одна из бритв вашего брата, — сказал я, — в запечатанном свертке находится совершенно подобная бритва, составляющая с этой пару.
— Так что же?
— Этой бритвой зарезана Русланова.
— Почему же именно этой?
— На ней ее кровь. На ней волосы из ее брови.
— Как же вы докажете, что На бритве ее кровь?
— Это докажет врачебное ведомство.
— Как же оно узнает, чья это именно кровь? И почему из того, что на бритве кровь, можно заключить, что я убийца?
— Вот вам другое доказательство, — сказал я, показывая записку, отобранную у модистки Мазуриной.
— Я не знаю этой записки.
— Записка выпала из кармана вашего платья, которое переделывалось у Мазуриной после бала.
— Я где-то читала, что одного убийцу нашли по пуговице, оторвавшейся от его жилета. Вы, должно быть, уголовных романов начитались и подбираете всякий вздор. Я ничего больше не скажу
вам.
Она замолчала и упорно стала смотреть в сторону.
— Я, конечно, не могу заставить вас говорить. Не угодно ли вам удостоверить вашей подписью, что вы отказываетесь дать показание?
— Не желаю.
Я вышел в переднюю и сделал распоряжение о том, чтобы ко мне немедленно доставили арестанта Ичалова. Появление его, казалось мне, должно дать другое направление показаниям Бобровой. Мы оба молчали. Она то вставала и подходила к окну, то садилась снова. Я раскрыл книгу и старался читать, по временам взглядывая на нее. Она раз поймала меня на этом и, усмехнувшись, сказала: «Какое интересное tete-a-tete!» Я промолчал. Прошло около получаса. Наконец раздался звонок, за ним послышались в передней шаги и тяжелые удары ружейными прикладами об пол. Двери широко растворились, и в кабинет вошел арестант в серой шинели. За арестантом вошли двое конвойных с ружьями.
Ичалов взглянул на Боброву.
— Боже мой! — глухо проговорила она и закрыла лицо руками.
— Угодно ли вам... — начал было я.
— Уведите его, ради Бога, — сказала она, не отрывая рук от лица, — я все скажу...
— Бог вам судья! — сказал Ичалов.
Я дал знак, чтобы арестанта вывели.
— Несчастный! И все это я наделала! — сказала она, открывая лицо и смотря на дверь, в которую вышел Ичалов. — Нет, довольно одной... Убить двух...
Она точно думала вслух, произнося эти слова. Прошло несколько минут, прежде чем она собралась с духом и сказала, что зарезала Елену и что письмо писано ее рукой. Она заговорила быстро, нервно, точно желала поскорее отделаться от допроса.
— Совершив преступление, я скрылась в уборной и вышла к убитой тогда, когда там собралась уже толпа народа; я думала избежать подозрения... но вида убитой я вынести не могла и лишилась чувств.
— Но как же вы ее зарезали? Каким образом вы не замарали кровью вашего платья?
— Она танцевала в зале, а я осталась в уборной, которая подле ее спальни. Несколько раз я выходила в коридор, чтобы посмотреть, не откроют ли окно, как это всегда делалось во время танцев для освежения воздуха. Наконец лакей открыл окно... Он меня не заметил... Я стояла за углом... Он ушел... В соседних комнатах никого не было. Я подошла к окну и кашлянула... это был условный знак... Ичалов по лестнице Спустился с крыши, остановился против окна и подал мне письмо, которое у вас в руках. Взяв письмо, я сказала ему: «Подождите, только берегитесь, чтобы вас кто-нибудь не заметил», — и затем ушла в уборную...
— Вы хотели подкинуть это письмо Руслановой?
— Нет. Погодите. Это ужасно! Я стала ожидать прихода Елены... Скоро я услышала ее шаги. Она вошла в комнату, которая освещается стеклянной крышей. Я прошла в коридор и стала между растворенным окном в сад и растворенным окном в эту комнату. Елена сидела спиной ко мне, на кушетке...
— Откуда вы знали, что она непременно придет в это время?
— Я перед вальсом сама попросила ее прийти в эту комнату под предлогом, что мне нужно передать ей тайну. Я просила ее прийти именно во время танцев.
— Как же она не заметила Ичалова?
— Он поднялся выше по лестнице.
— Ну-с?
— Я достала тогда бритву...
— Откуда?
— Из кармана. Я ее раскрыла и, протянув руку через окно, изо всей силы нанесла ей несколько ударов в лицо и в шею... Она вскрикнула. Я сорвала с головы ее диадему и, вместе с бритвой бросив ее за окно в сад, скрылась в уборной.
— Бритву вам подал Ичалов?
— Нет, я привезла ее с собой.
— Зачем же тут был Ичалов?
— Чтобы передать мне письмо.
— Да оно вами самими написано?
— Да!
— Отчего же вы не могли привезти его с собой?
Боброва хотела что-то отвечать и остановилась. Видно было, что в ней опять рождается колебание и что она готова еще раз изменить направление своих показаний. Желая это предупредить, я сделал вид, что не придаю этому вопросу особого значения, и спросил у неё:
— Каким образом Ичалов решился взбираться ночью на крышу чужого дома и лезть по лестнице для того только, чтобы подать вам письмо? Его могли заметить, схватить, и ему, во всяком случае, предстояла большая ответственность.
Избегая моего взгляда и опустив глаза в землю, Боброва отвечала:
— Ичалов любил меня, я этим воспользовалась. Он сделал бы все для меня! Я не объяснила ему, зачем мне было нужно, чтобы он подал мне письмо, я сказала ему только, что прошу его об этом, что для меня это очень важно; я была уверена, что он это сделает, — и он сделал.
— Зачем же вам нужно было присутствие Ичалова? Боброва помолчала с минуту и потом сказала:
— Неужели вы так недогадливы, что вам все надо объяснять?
— Я обязан обо всем вас расспросить...
— Обо всем?! Ну, извольте. Я думала, что Ичалова непременно заметят и что подозрение падет на него, а не на меня.
Я вздохнул от этого признания. Она заметила это и опустила голову.
— Я все предвидела, — продолжала она как-то машинально, — и все обдумала. Вам кажется это невероятным, невозможным в такой молодой девушке, как я! Но это было... Довольно с вас?
— Нет, я должен просить вас еще многое объяснить мне.
— Что же вы хотите еще знать?
— Каким образом у Ичалова оказались бриллианты, которые он продал Аарону?
— Он поднял диадему и бритву, когда я их бросила в окно, и унес домой. Бритву он возвратил мне на другой день, так как это была бритва брата, и я торопилась положить ее на то место, откуда взяла, чтобы не возбудить подозрений брата; диадема осталась у Ичалова, и что он с ней сделал — я не знаю.
— Для чего вы сняли диадему с убитой и бросили ее в сад?
— Опять, опять вы не догадываетесь. Неужели вы всегда так допрашиваете? Неужели ваша голова отсутствует в то время, когда вы так пытаете?
Это было даже оскорбительно. Я невольно покраснел. В самом деле: для чего расспрашивать о том, что и без того ясно, она хотела, чтобы у Ичалова осталась в руках улика...
— Что побудило вас совершить преступление?
— Русланова была моим врагом; она отняла у меня того, которого я любила так же, как меня любит Ичалов. Она сделала это только из одного тщеславия; я решилась ей отомстить — и отомстила. Как оскорбленная женщина я имела право на эту месть; лучше пускай лишила бы она меня жизни, чем отнять у меня того, кого я так пламенно любила. Я ее зарезала за это...
Произнося последние слова, она сделала движение рукой, как будто наносила удар... Глаза ее сверкали. В эту минуту, когда она с такой уверенностью утверждала за собой право на жизнь своей соперницы, Боброва была необыкновенно хороша: такой должна была быть Юдифь у изголовья Олоферна.
Под огнем ее взора я невольно опустил глаза. «Эта девятнадцатилетняя красивая девушка, — думал я, — уже дважды убийца. Умерщвляя Русланову, она разрушала жизнь влюбленного в нее саму Ичалова и, чтобы спасти себя, тянула его в петлю».
— Вы давно уже любили Петровского? — спросил я у нее.
— Он был моим женихом.
— Почему же свадьба ваша расстроилась? Почему Русланова стала его невестой?
— Ее здесь не было, когда я стала невестой Петровского. Она была еще в институте, приехала сюда шесть месяцев назад. Видя мои успехи в свете, она мне завидовала и ревновала ко всем. На каждом шагу она старалась чем-либо уязвить меня, и видя, что усилия ее тщетны, прибегла к последнему средству:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17