..»
На следующую ночь я уже был на другом стане вместе с Васей Легким. Но и тут на меня свалилась беда.
День был праздничный, воскресенье. А в праздничные дни конюшата пасут лошадей с ночи до обеда, а то и весь день. В праздники на лошадях не работают.
Сегодня почти всем было приказано пасти коней весь день. Нам дали кошели с хлебом, салом и молоком.
Если уж ночью ребята резвились вовсю, то днем тем более. Сами себе хозяева, делай что хочешь. Днем с нами даже дяди Мосея нет. И сначала все шло хорошо. Мы носились по лугу как сумасшедшие, бегали наперегонки, боролись, играли в шаровни.
— Ребята, кто хочет с елки съехать? — кричит Трусик, подбегая к пушистой молодой ели, сучья которой спускались до самой земли.
— Я! — орет Пулюка. И они полезли на елку.
Забраться на елку любому из нас ничего не стоило, а вот спуститься вниз поверх сучьев не так-то просто. Надо было хорошенько охватить руками и ногами сучья и постепенно скользить вниз. Чуть выпустил сучья — камнем по-
летишь вниз. Но Трусику и Пулюке было не впервой спускаться с елок. Они съезжали даже вниз головой. К ним присоединились и другие ребята. И пошла потеха!
— Ребята! Коней поить! — скомандовал Легкий, когда солнце начало палить и кони перестали есть траву.
Мы побежали ловить лошадей. Легкий помог мне поймать кобылу, посадил меня на нее, и мы все, словно казаки, понеслись на водопой к нашей речонке Гнилушке. Ехать надо было версты три. Я все еще непрочно сидел верхом, но мне не хотелось отставать от других, и я катил вовсю.
Туда я кое-как доехал, а вот на обратном пути меня настигла беда.
Я не мог попридержать свою кобыленку — стыдно было показать ребятам, что все еще плохо держусь на лошади. А самое главное — с нами ехали девочки, и скакали они не хуже нас. Как же мне было отставать?
На нашем стане три девочки: Анюшка Романова, Арин-ка Петухова, по прозвищу Кыля, и Дуня Воронкова. Дуня Воронкова — двоюродная сестра Легкого. Это самая лучшая девочка во всей деревне. Она годом старше меня, но ростом маленькая и такая нежная, худенькая, что дунь ветер, она и улетит. У нее очень приятный, певучий голосок, толстая коса до самого пояса, а когда она улыбается, появляются ямочки на щеках. Ей бы не следовало гонять коней, но ее меньшие братишки еще малы, а старший брат уже слишком взрослый, чтоб ездить в ночное. Дуня была любимицей в своей семье. И на нашем стане ее полюбили. Даже забияки Трусик и Пулюка никогда не обижали ее, к это вовсе не потому, что Легкий ее двоюродный брат. Просто такая она была, что при ней всякий сам лучше становился.
Дуня пасла лошадей уже четвертый год, и хотя она была хрупкая, как хрусталь, но на коне держалась, как казак. Она дружила с Аришкой Кылей, и эти девочки были всегда неразлучны.
Я стал замечать, что Дуня частенько посматривает на меня. Посмотрит, чему-то усмехнется — и ямочки на щеках. Мне сначала было очень стыдно, мне думалось, что я смешным ей кажусь.
И Легкий это заметил. Но он это понял по-другому. — А знаешь, товарищ,— сказал он мне как-то наедине,— Дуня-то наша, замечаю я, любит тебя. Ты на ней обязательно женись, когда большой будешь, девка хорошая. И тогда мы с тобой не только товарищами, а двоюродными братьями станем.
От стыда я не знал, что и сказать ему на это. Я начал избегать Дуниных взглядов, старался не попадаться ей на глаза, а как это сделаешь, когда мы все время на одном стане?
Но потом я привык. Так привык, что и сам начал смотреть на нее. И не только смотреть, а далее разговаривать с нею начал. Конечно, сам бы я на это ни за что на свете не решился, если бы не Аринка Кыля. Она всегда подзывала меня к себе. А рядом с нею бывала и Дуня.
— Федя, поди-ка сюда,— говорила она мне. И я подходил. Сначала робко, а потом все смелей. И разговор начинался. Потом Кыля засыпала, мы сидели с Дуней вдвоем. Дуня рассказывала мне о своих домашних делах, о матери, отце, братишках, а я только слушал и слушал... Мне нравился голос Дуни. Когда она начинала говорить, я переставал замечать все вокруг, не слышал больше ни соловьиных трелей, ни стонов кукушки, ни перезвона колокольчиков. А ведь раньше я все это замечал, готов был слушать день и ночь. Иногда и я, как Кыля, засыпал под певучую речь Дуни, но она почему-то за это ни разу не рассердилась и даже никогда не напоминала мне
об этом.
Кыля хотела, чтобы в наших разговорах принимал участие и Легкий, просила меня, чтоб я его позвал, но Легкий наотрез отказался. Он вообще-то не любил девочек, а Кылю просто не переваривал, потому что она была очень некрасивая.
А я Дуню очень любил. Мне все-все нравилось в ней. И коса, и то, что она такая маленькая и нежная, и ямочки-на щеках, а уж о голосе ее певучем и говорить нечего, он для меня был лучше всякой музыки. Я догадывался, что и сам за что-то нравлюсь Дуне, только вот что во мне она нашла хорошего, понять не мог...
И вот она сейчас скачет на своем буланом коне, нет-нет да и оглянется на меня, усмехнется.
Как же мне отстать от других, когда она смотрит на меня? Я и так в ее глазах, наверно, хуже всех, потому что еду позади.
И я бью пятками по бокам своей Сивки, несусь вскачь.
Моя Сивка мчалась галопом вслед за другими лошадьми, я трясся на ней, как мешок с трухой, уцепившись за ее гриву.
Но как ни старался, а удержаться мне не удалось, и я скатился кобыле под ноги.
А она была подкована на псе четыре ноги. И вот задней подковой — жаком — она наступила мне на лоб, чуть повыше левого глаза. И как ни в чем не бывало понеслась дальше.
Я не почувствовал сначала боли. Ребята засмеялись было надо мною, но, когда увидели, как кровь заливает мне лицо, притихли. Дуня в ужасе закрыла ладонью глаза,
— Ребята, пригоните мою кобылу домой, а я пойду умоюсь,— прошу я ребят, а сам заливаюсь слезами.
— Ладно, иди, пригоним! — кричит мне Легкий.— Иди скорей домой!
И ребята погнали мою Сивку с жеребенком ко двору, а я побрел обратно к речке, смывать кровь...
От гнилой болотной воды рана так разболелась, что месяца два я не мог никуда показаться. Мать плакала, боялась, как бы я не умер от заражения крови.
А потом все зажило, только рубец на лбу остался на всю жизнь...Но все печали проходят и всему может научиться человек. Я стал ездить верхом так же хорошо, как и все наши ребята, стал заправским кснюшонком. Я даже сдачи научился давать, если кто лез ко мне.
И только с одной Ульчей я не связывался. Да ведь с нею и никто не хотел связываться: свяжись попробуй — придется драться не на жизнь, а на смерть. Ее даже Легкий обходил, хотя он и был сильнее ее раза в два. Есть вот такие девчонки, что любого парня за пояс заткнут.
Ульча была маленького роста, немножко сутулая. Глаза у нее, когда она рассердится, как у дикой кошки, загорались хищным огнем. Она была смела и страшна, как чертенок. Ульча и на девочку-то не походила, у нее и чуб-то выбивался из-под платка, словно у самого озорного мальчишки из-под шапки. И никакую девичью работу она не любила: ни шить, ни вышивать. Зато лапти плести, веревки вить, дрова пилить для нее было самым любимым занятием.
Она играла в карты и курила табак.В пазухе Ульча всегда носила коробок пять спичек, табак, несколько медяков, складной ножик и свайку. Нож и свайка ей нужны были для плетения лаптей.
Ульча никого и ничего не боялась. Даже самые храбрые ребята удивлялись ей, даже Вася Легкий всегда усмехался, глядя на нее. Он даже кличку ей дал — Атаман. Ульча не очень-то жаловала моего первого друга. А уж о нем и говорить не приходится. Легкий к ней и всегда-то относился с насмешечкой, говорил, что она не человек вовсе, а просто урод какой-то.
— Ни парень, ни девка,— говорил он про нее.— Вот еще в шайке разбойников она бы сошла, там она, пожалуй, и атаманом могла бы быть.
А сейчас, в ночном, он делал вид, что совсем не замечает ее. Ульча платила ему той же монетой, она тоже делала вид, что Легкого для нее на свете нет. Ульча сейчас сердилась и на меня за то, что я перешел со своего стана настан Легкого.
И все же один раз ока оказала нам такую помощь, какую могла оказать только она одна. Пошли дожди. Они как начались в конце июля, так и зарядили на весь август, даже сентябрь немножко прихватили. Не проходило почти ни одного дня, ни одной ночи, чтобы не было дождей. А иногда до леди шли без передышки дня три-четыре подряд.
Мужики говорили, что такого гнилого лета они на своем веку не помнят. Сначала дожди были теплые, но зато с такими грозами, что порой жутко становилось. Молнии сверкали одна за другой все ночи напролет, гром грохотал не переставая, мы тряслись от страха и холода.
Да и как не быть страху? Только в нашей деревне в это лето убило молнией двух человек и пять лошадей, было два пожара, а сколько в других деревнях, мы и не знаем.
Мы уже не разводили костров под большими деревьями: .молния чаще всего бьет именно в большие деревья,— а делали наспех шалаши под кустами орешника, возле маленьких зарослей берез и елей.
Но никакие шалаши не спасали нас от проливных дождей. Сначала как будто ничего, а потом, слышишь, начало капать сквозь шалаш на тебя, поползла водичка-матушка
за шиворот. Костер мы были не в состоянии поддерживать всю ночь; дождь в конце концов одолевал его, и единственное наше спасение было сбиться в кучку, как поросята, и спать, греясь друг возле друга. От нас шел пар, одежонка на нас прела, слоено сено.
Скверное дело для конюшат дождливое дето!
Пока теплые дожди шли, туда-сюда, терпимо было. А вот когда во второй половине августа они стали холодней, тогда нам пёк пришел! Даже всегда спокойный и терпеливый дядя Мосей и тот приуныл.
— И когда только они перестанут лить? — говорил он кэ раз.
А потом дошло до того, что кони утопали на жнивье по колено, пасти их приходилось только на лугах и в лесу на вырубках, костер же иногда не только всю ночь держать, но даже развести нельзя было.
Однажды мы пригнали коней в ночное в Жбанкову угли-ну. С вечера дождя еще не было, но на западе посверкивала молния и глухо ворчал гром.
— Знаете что, ребята? — говорит нам Легкий.— Дождь все равно будет, и такси, что костер наш мигом зальет. Девайте лучше устроим хороший шалаш, заберемся в него, собьемся в кучу — и спать!
Ми согласились, и шалаш тут же был готов. Забрались з лето, посмеялись, поговорили кое о чем и вскоре заснули как убитые. Мы по слышали, как зашла гроза, как обрушился ливень, даже не проснулись от самых сильных уда-роз грома,— так иногда бывает крепок сон у нашего брата-конюшонка. А ливень на этот раз обрушился такой, что вода даже под шалаш подошла. Мы оказались прямо в луже. И если нас не разбудил гром, то от холода мы проснулись.
Мы ежились, жались друг к другу, пытались хоть немножко согреться. Но холод начал пробирать так, что у нас зуб на зуб не попадал. Огонь развести было невозможно — спички намокли, сухих дров с вечера мы не запасли. Что делать? Хоть ложись и помирай! Мы хотелн было уж махнуть домой, отогреться па печко, чтобы утрем вернуться за конями в лес, как вдруг сквозь темь и дождь заметили огоне!.:. Он горел где-то среди ельника, в стороне от второго
— Кто же это развел костер? — говорит Легкий.
— Пойдемте-ка поглядим. Может, и погреться удастся. И мы пошли на огонек.
Вскоре мы увидели громадный костер, возле которого хлопотала Ульча. У костра грелись ребята второго стана: Володька Монахов, Хмызик, Трусик, Пулюка, Косуха. Тут же был и дядя Мосей. А сама Ульча знай вырубала засохшие елочки и бросала их в костер.
— Черт ее побери, вот ведьма-то! — выругался Легкий.— И как она умудрялась развести такой костер в эту погоду?
А костер трещал и сыпал искрами, он набрал такую силу, что теперь ему никакой дождь не страшен.
Мы не решились сразу подойти ближе — ведь Ульча может нас погнать, скажет: разводите сами. А как его развести, когда ли у кого из нас ни единой спички сухой нет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
На следующую ночь я уже был на другом стане вместе с Васей Легким. Но и тут на меня свалилась беда.
День был праздничный, воскресенье. А в праздничные дни конюшата пасут лошадей с ночи до обеда, а то и весь день. В праздники на лошадях не работают.
Сегодня почти всем было приказано пасти коней весь день. Нам дали кошели с хлебом, салом и молоком.
Если уж ночью ребята резвились вовсю, то днем тем более. Сами себе хозяева, делай что хочешь. Днем с нами даже дяди Мосея нет. И сначала все шло хорошо. Мы носились по лугу как сумасшедшие, бегали наперегонки, боролись, играли в шаровни.
— Ребята, кто хочет с елки съехать? — кричит Трусик, подбегая к пушистой молодой ели, сучья которой спускались до самой земли.
— Я! — орет Пулюка. И они полезли на елку.
Забраться на елку любому из нас ничего не стоило, а вот спуститься вниз поверх сучьев не так-то просто. Надо было хорошенько охватить руками и ногами сучья и постепенно скользить вниз. Чуть выпустил сучья — камнем по-
летишь вниз. Но Трусику и Пулюке было не впервой спускаться с елок. Они съезжали даже вниз головой. К ним присоединились и другие ребята. И пошла потеха!
— Ребята! Коней поить! — скомандовал Легкий, когда солнце начало палить и кони перестали есть траву.
Мы побежали ловить лошадей. Легкий помог мне поймать кобылу, посадил меня на нее, и мы все, словно казаки, понеслись на водопой к нашей речонке Гнилушке. Ехать надо было версты три. Я все еще непрочно сидел верхом, но мне не хотелось отставать от других, и я катил вовсю.
Туда я кое-как доехал, а вот на обратном пути меня настигла беда.
Я не мог попридержать свою кобыленку — стыдно было показать ребятам, что все еще плохо держусь на лошади. А самое главное — с нами ехали девочки, и скакали они не хуже нас. Как же мне было отставать?
На нашем стане три девочки: Анюшка Романова, Арин-ка Петухова, по прозвищу Кыля, и Дуня Воронкова. Дуня Воронкова — двоюродная сестра Легкого. Это самая лучшая девочка во всей деревне. Она годом старше меня, но ростом маленькая и такая нежная, худенькая, что дунь ветер, она и улетит. У нее очень приятный, певучий голосок, толстая коса до самого пояса, а когда она улыбается, появляются ямочки на щеках. Ей бы не следовало гонять коней, но ее меньшие братишки еще малы, а старший брат уже слишком взрослый, чтоб ездить в ночное. Дуня была любимицей в своей семье. И на нашем стане ее полюбили. Даже забияки Трусик и Пулюка никогда не обижали ее, к это вовсе не потому, что Легкий ее двоюродный брат. Просто такая она была, что при ней всякий сам лучше становился.
Дуня пасла лошадей уже четвертый год, и хотя она была хрупкая, как хрусталь, но на коне держалась, как казак. Она дружила с Аришкой Кылей, и эти девочки были всегда неразлучны.
Я стал замечать, что Дуня частенько посматривает на меня. Посмотрит, чему-то усмехнется — и ямочки на щеках. Мне сначала было очень стыдно, мне думалось, что я смешным ей кажусь.
И Легкий это заметил. Но он это понял по-другому. — А знаешь, товарищ,— сказал он мне как-то наедине,— Дуня-то наша, замечаю я, любит тебя. Ты на ней обязательно женись, когда большой будешь, девка хорошая. И тогда мы с тобой не только товарищами, а двоюродными братьями станем.
От стыда я не знал, что и сказать ему на это. Я начал избегать Дуниных взглядов, старался не попадаться ей на глаза, а как это сделаешь, когда мы все время на одном стане?
Но потом я привык. Так привык, что и сам начал смотреть на нее. И не только смотреть, а далее разговаривать с нею начал. Конечно, сам бы я на это ни за что на свете не решился, если бы не Аринка Кыля. Она всегда подзывала меня к себе. А рядом с нею бывала и Дуня.
— Федя, поди-ка сюда,— говорила она мне. И я подходил. Сначала робко, а потом все смелей. И разговор начинался. Потом Кыля засыпала, мы сидели с Дуней вдвоем. Дуня рассказывала мне о своих домашних делах, о матери, отце, братишках, а я только слушал и слушал... Мне нравился голос Дуни. Когда она начинала говорить, я переставал замечать все вокруг, не слышал больше ни соловьиных трелей, ни стонов кукушки, ни перезвона колокольчиков. А ведь раньше я все это замечал, готов был слушать день и ночь. Иногда и я, как Кыля, засыпал под певучую речь Дуни, но она почему-то за это ни разу не рассердилась и даже никогда не напоминала мне
об этом.
Кыля хотела, чтобы в наших разговорах принимал участие и Легкий, просила меня, чтоб я его позвал, но Легкий наотрез отказался. Он вообще-то не любил девочек, а Кылю просто не переваривал, потому что она была очень некрасивая.
А я Дуню очень любил. Мне все-все нравилось в ней. И коса, и то, что она такая маленькая и нежная, и ямочки-на щеках, а уж о голосе ее певучем и говорить нечего, он для меня был лучше всякой музыки. Я догадывался, что и сам за что-то нравлюсь Дуне, только вот что во мне она нашла хорошего, понять не мог...
И вот она сейчас скачет на своем буланом коне, нет-нет да и оглянется на меня, усмехнется.
Как же мне отстать от других, когда она смотрит на меня? Я и так в ее глазах, наверно, хуже всех, потому что еду позади.
И я бью пятками по бокам своей Сивки, несусь вскачь.
Моя Сивка мчалась галопом вслед за другими лошадьми, я трясся на ней, как мешок с трухой, уцепившись за ее гриву.
Но как ни старался, а удержаться мне не удалось, и я скатился кобыле под ноги.
А она была подкована на псе четыре ноги. И вот задней подковой — жаком — она наступила мне на лоб, чуть повыше левого глаза. И как ни в чем не бывало понеслась дальше.
Я не почувствовал сначала боли. Ребята засмеялись было надо мною, но, когда увидели, как кровь заливает мне лицо, притихли. Дуня в ужасе закрыла ладонью глаза,
— Ребята, пригоните мою кобылу домой, а я пойду умоюсь,— прошу я ребят, а сам заливаюсь слезами.
— Ладно, иди, пригоним! — кричит мне Легкий.— Иди скорей домой!
И ребята погнали мою Сивку с жеребенком ко двору, а я побрел обратно к речке, смывать кровь...
От гнилой болотной воды рана так разболелась, что месяца два я не мог никуда показаться. Мать плакала, боялась, как бы я не умер от заражения крови.
А потом все зажило, только рубец на лбу остался на всю жизнь...Но все печали проходят и всему может научиться человек. Я стал ездить верхом так же хорошо, как и все наши ребята, стал заправским кснюшонком. Я даже сдачи научился давать, если кто лез ко мне.
И только с одной Ульчей я не связывался. Да ведь с нею и никто не хотел связываться: свяжись попробуй — придется драться не на жизнь, а на смерть. Ее даже Легкий обходил, хотя он и был сильнее ее раза в два. Есть вот такие девчонки, что любого парня за пояс заткнут.
Ульча была маленького роста, немножко сутулая. Глаза у нее, когда она рассердится, как у дикой кошки, загорались хищным огнем. Она была смела и страшна, как чертенок. Ульча и на девочку-то не походила, у нее и чуб-то выбивался из-под платка, словно у самого озорного мальчишки из-под шапки. И никакую девичью работу она не любила: ни шить, ни вышивать. Зато лапти плести, веревки вить, дрова пилить для нее было самым любимым занятием.
Она играла в карты и курила табак.В пазухе Ульча всегда носила коробок пять спичек, табак, несколько медяков, складной ножик и свайку. Нож и свайка ей нужны были для плетения лаптей.
Ульча никого и ничего не боялась. Даже самые храбрые ребята удивлялись ей, даже Вася Легкий всегда усмехался, глядя на нее. Он даже кличку ей дал — Атаман. Ульча не очень-то жаловала моего первого друга. А уж о нем и говорить не приходится. Легкий к ней и всегда-то относился с насмешечкой, говорил, что она не человек вовсе, а просто урод какой-то.
— Ни парень, ни девка,— говорил он про нее.— Вот еще в шайке разбойников она бы сошла, там она, пожалуй, и атаманом могла бы быть.
А сейчас, в ночном, он делал вид, что совсем не замечает ее. Ульча платила ему той же монетой, она тоже делала вид, что Легкого для нее на свете нет. Ульча сейчас сердилась и на меня за то, что я перешел со своего стана настан Легкого.
И все же один раз ока оказала нам такую помощь, какую могла оказать только она одна. Пошли дожди. Они как начались в конце июля, так и зарядили на весь август, даже сентябрь немножко прихватили. Не проходило почти ни одного дня, ни одной ночи, чтобы не было дождей. А иногда до леди шли без передышки дня три-четыре подряд.
Мужики говорили, что такого гнилого лета они на своем веку не помнят. Сначала дожди были теплые, но зато с такими грозами, что порой жутко становилось. Молнии сверкали одна за другой все ночи напролет, гром грохотал не переставая, мы тряслись от страха и холода.
Да и как не быть страху? Только в нашей деревне в это лето убило молнией двух человек и пять лошадей, было два пожара, а сколько в других деревнях, мы и не знаем.
Мы уже не разводили костров под большими деревьями: .молния чаще всего бьет именно в большие деревья,— а делали наспех шалаши под кустами орешника, возле маленьких зарослей берез и елей.
Но никакие шалаши не спасали нас от проливных дождей. Сначала как будто ничего, а потом, слышишь, начало капать сквозь шалаш на тебя, поползла водичка-матушка
за шиворот. Костер мы были не в состоянии поддерживать всю ночь; дождь в конце концов одолевал его, и единственное наше спасение было сбиться в кучку, как поросята, и спать, греясь друг возле друга. От нас шел пар, одежонка на нас прела, слоено сено.
Скверное дело для конюшат дождливое дето!
Пока теплые дожди шли, туда-сюда, терпимо было. А вот когда во второй половине августа они стали холодней, тогда нам пёк пришел! Даже всегда спокойный и терпеливый дядя Мосей и тот приуныл.
— И когда только они перестанут лить? — говорил он кэ раз.
А потом дошло до того, что кони утопали на жнивье по колено, пасти их приходилось только на лугах и в лесу на вырубках, костер же иногда не только всю ночь держать, но даже развести нельзя было.
Однажды мы пригнали коней в ночное в Жбанкову угли-ну. С вечера дождя еще не было, но на западе посверкивала молния и глухо ворчал гром.
— Знаете что, ребята? — говорит нам Легкий.— Дождь все равно будет, и такси, что костер наш мигом зальет. Девайте лучше устроим хороший шалаш, заберемся в него, собьемся в кучу — и спать!
Ми согласились, и шалаш тут же был готов. Забрались з лето, посмеялись, поговорили кое о чем и вскоре заснули как убитые. Мы по слышали, как зашла гроза, как обрушился ливень, даже не проснулись от самых сильных уда-роз грома,— так иногда бывает крепок сон у нашего брата-конюшонка. А ливень на этот раз обрушился такой, что вода даже под шалаш подошла. Мы оказались прямо в луже. И если нас не разбудил гром, то от холода мы проснулись.
Мы ежились, жались друг к другу, пытались хоть немножко согреться. Но холод начал пробирать так, что у нас зуб на зуб не попадал. Огонь развести было невозможно — спички намокли, сухих дров с вечера мы не запасли. Что делать? Хоть ложись и помирай! Мы хотелн было уж махнуть домой, отогреться па печко, чтобы утрем вернуться за конями в лес, как вдруг сквозь темь и дождь заметили огоне!.:. Он горел где-то среди ельника, в стороне от второго
— Кто же это развел костер? — говорит Легкий.
— Пойдемте-ка поглядим. Может, и погреться удастся. И мы пошли на огонек.
Вскоре мы увидели громадный костер, возле которого хлопотала Ульча. У костра грелись ребята второго стана: Володька Монахов, Хмызик, Трусик, Пулюка, Косуха. Тут же был и дядя Мосей. А сама Ульча знай вырубала засохшие елочки и бросала их в костер.
— Черт ее побери, вот ведьма-то! — выругался Легкий.— И как она умудрялась развести такой костер в эту погоду?
А костер трещал и сыпал искрами, он набрал такую силу, что теперь ему никакой дождь не страшен.
Мы не решились сразу подойти ближе — ведь Ульча может нас погнать, скажет: разводите сами. А как его развести, когда ли у кого из нас ни единой спички сухой нет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26