В столовую вошел десятник с сыном:
— Легкий, ты за что ж это моего сына бьешь?
— А он не дразнись и сам не лезь ко мне,— отвечает Легкий.
— Ну-ка, Мишка, дай Легкому сдачи! — говорит десятник сыну.
Мишка опять было сунулся к Легкому, но Легкий не такой человек, чтобы спустить кому-нибудь. И мальчишка откатился от него, точно шар. Он опять заплакал.
— Не плачь,— утешает его отец.— Ты понял теперь, что лучше не драться с тем, кто сильнее тебя. Иди в свою комнату и не вортись тут, а то Легкий еще наподдаст. Он такой, я его знаю. Я сам его побаиваюсь.
И десятник, ухмыляясь, пошел вслед за сынишкой. Каменщики смеялись:
— Вот везет тебе, Легкий! Миновала беда! Легкий — легко и отделался. Ведь десятнику ничего не стоило прогнать тебя, а он только усмехнулся.
Да, действительно, Легкому везет. Другому бы так легко это не сошло с рук. И почему это так, понять не могу.Отец только пригрозил, а домой меня все же не отослал. С этого дня я твердо решил смотреть на собою в оба.
Вскоре я привык к людям, к заводу, и мне стало легче. Казарма меня больше не пугала, и шум завода не оглушал меня. В работу я втянулся, цемент гарцевать мне теперь ничуть не трудно.
Если выпадает свободная минутка и нет десятника везде нас, мы с Легким ходим в цех, где работают наши ребята. При десятнике не пойдешь, при нем стой да не гуляй, он тебе работенку живо найдет.
Только одно плохо — жара. Август в этом году выдался жаркий, а на заводе всюду печи и печи, и от всех печей таким огнем пышет! В них плавится, становясь как кисель, стекло. Потому-то как ни занятно мне бродить по заводу, а долго пробыть в цехах я не могу, задыхаюсь.
Даже снаружи жарко работать. Солнце припекает нестерпимо, мы все время обливаемся потом. Если только нет десятника, прячемся под рештовку в тень. Но десятник сейчас и сам раскис, он тоже ищет прохладного местечка.
Один раз мы не уследили, как десятник прошел мимо нас и уселся где-то наверху, возле каменщиков. Мы были в полной уверенности, что он в другом месте, и, закончив гарцевать цемент, шмыгнули под рештовку. И тут с нами приключилась беда.
Подвел нас сельцовский парнишка, Ванька Жало, который на заводе работал.Ванька Жало был задира, зубоскал, каких мало на свете. Он работал в трубах и, когда у него бывала смена с четырех до полуночи, всегда проходил на завод через дверь в стене, возле которой мы гарцевали цемент.
Рыбак рыбака видит издалека: боевой Ванька Жало сразу угадал характер моего товарища. И каждый раз, проходя мимо нас, он задирал Легкого. Обязательно скажет что-нибудь такое, отчего Легкий становится сам не свой, или подразнит его. Большею частью это были такие глупые шутки, что на них не стоило обращать и внимания, по Легкий был не из таких.
— Легкие, печенки, селезенки! — говорил Жало Легкому, нахально улыбаясь.
— Заткнись, чертово Жало! — вспыхивал Легкий.
— А ты в самом деле легок? Или только на расправу жидок?— продолжал Ванька Жало.
Один раз Легкий кинулся было на этого занозу с кулаками, но отскочил от него, как шар. Ванька Жало хоть и мал ростом, а годами старше нас, ему шел уже семнадцатый год.
Мы пробовали было завести с ним перестрелку щебенкой — опять неудача. Ванька так сильно и метко швырялся, что только голову береги!
— А все же я его проучу,— говорит Легкий.
— Как?— спрашиваю.
— Увидишь как.
Легкий решил не откладывать это дело в долгий ящик.На другой день, в половине четвертого, мы приготовили ведро цементного раствора и, как только Жало показался в дверях проходной, быстро поднялись наверх, где каменщики заканчивали кладку стены. Мы спрятались за стену и начали наблюдать за Ванькой.
Вот он идет по двору завода. Вот на всякий случай прихватывает несколько щебенок и ищет нас глазами. Ванька очень удивлен, что нас нигде не видно. Он бросает щебенку наземь и подходит ближе к рештовке.
— Что вы затеваете, ребята?— спрашивает нас дядя Филя Полячок, работавший тут же, где притаились и мы.
— Мы одного парня искупать хотим, Ваньку Жало,— отвечает Легкий.
— А за что? Он к вам не лезет ведь.
— Да, не лезет! Все время пристает, как репей!
— Но он же не обливает вас раствором?
— Он бы и облил, если бы мог.
— Ох, ребята, зря вы затеяли это!
— Легкий, а может быть, не надо этого делать?— говорю и я.— Как бы нам с тобою плохо не было.
— Нет, раз я сказал, что искупаю его, то быть тому. Он мне надоел хуже горькой редьки. А ты, если боишься, можешь не помогать, я и один справлюсь.
Конечно, я боялся, знал, что из этой затеи ничего хорошего не выйдет. Ведь почти всегда все наши проделки не сходили нам с рук безнаказанно.
«Нехорошее это дело,— думаю я.— И отставать от товарища, да еще такого, как Легкий, который сам готов за друга голову сложить, тоже нельзя. Сколько раз он выручал меня из беды!»
— Ну что ты! — говорю я ему.— Я с тобой куда хочешь. Только как бы нам после не каяться.
Но в это время Ванька Жало уже нырнул под рештовку. И тотчас же Легкий опрокинул ведро с раствором на подмостки. Жидкий цемент полился потоком сквозь щели реш-товки.
— Ах, ловко! Сейчас он выскочит как ошпаренный! — кричит Легкий радостно.
Но каково же было наше изумление, какой ужас охватил нас, когда из-под рештозки выскочил... сам директор завода, инженер Куров. Весь он, с ног до головы, был облит цементом. Он выходил из завода, а мы, заглядевшись на Ваньку Жало, и не заметили его.
— Это что такое, а?— грозно спрашивает директор дядю Филю.
— Виноват,— бормочет дядя Филя.— Виноват, пролил нечаянно цементу немножко.
— Немножко?! Корова ты, а не каменщик! Тебя в шею гнать с работы нужно, раз ты с цементом обращаться не умеешь!
— Виноват,— отвечает, понурив голову, дядя Филя. Директор ушел, ругаясь и угрожая дяде Филе прогнать с работы завтра же. А мы стоим ни живы и мертвы.
— Что, чертенята, говорил я вам, не нужно баловать? Видите, что вы наделали?— закричал на нас дядя Филя.
— Дядя Филя, спасибо тебе, что ты нас не выдал. Мы больше не будем,— отвечаем мы.
— Нет, пострелята, этим вы от меня не отделаетесь. Я из-за вас, может быть, работы лишусь, а вам только бы озорничать!
И дядя Филя, тот самый добрый дядя Филя, который при любой беде всегда говорит «не факт, неважно, все пройдет», схватил нас за волосы и так натрепал нам чубы, что дня два нам картузы надеть больно было. Он нас дерет, а мы молчим и только думаем, как бы с нами хуже чего не случилось.
— И что это не везет нам последнее время?— говорит Легкий.— За что ни возьмешься, все плохо получается. Прямо житья нет!
— Да,— соглашаюсь я,— дела наши плохие. Если завтра директор скажет, чтобы подрядчик наш прогнал дядю Филю с работы, а дядя Филя скажет, что виноват не он, а мы, меня отец забьет до смерти.
— А мне, думаешь, лучше будет? Мой батя хотя и поспокойнее твоего, но если рассердится, то тоже милости не проси! Я у него раза два побывал в руках, знаю...
На наше счастье, директор, видно, забыл, как выкупали его в цементе, а дядя Филя не выдал нас директору. Но он все же рассказал о нашей проделке в казарме каменщикам. Правда, дядя Филя сделал это шутки ради, а каменщики говорили, что директора давно нужно было облить, потому что он злой, вредный человек, собака настоящая.
Десятник, случайно услыхавший о нашей проделке, нахмурился и, подумав, сказал:
— Завтра будете работать на буту!
И на другой день мы с Легким пошли бутить вместе со взрослыми. Работа на буту самая каторжная. Бут приготовляют так: сначала перемешивают цемент с песком, потом насыпают щебень — битый камень, эту сухую смесь поливают водой и гарцуют. Перелопачивать смесь, носить ее в канавы, вырытые для фундамента, трамбовать тяжелыми трамбовками под силу только взрослым, а мы ведь подростки, и силенок у нас еще маловато.
Мы храбро взялись за новую работу, решили не отставать от других, но не проработали и часа, как сдали. Пот градом лил с нас, сердце готово вот-вот выскочить.
— Э-э-э, слабы, ребятки, слабы, оказывается?— кричат на нас каменщики.— Давай, давай!
Мы опять беремся за лопаты и носилки. Над нами смеются, шутят, а нам совсем не до смеха. Так нам круто пришлось! Уж я о себе не говорю, но даже Легкий, неунывающий Легкий, молчал, чего раньше никогда с ним не бывало. Бут угомонил и его, хотя он куда здоровей меня!
Вечером, в казарме, над нами опять смеялись:
— Эх, упарились-то ребятки лихо!
— Ха-ха!
Особенно же радовался этому мой отец:
— Так вам и нужно, так вам и нужно! Вот теперь-то вы узнали, что жизнь не для баловства только, что в жизни и труд тяжелый бывает. Узнали?
— Узнали,— огрызнулся Легкий.— Чего ты этому радуешься?
— А того, что баловаться больше не будете, не до того вам будет!
И верно, больше мы уже не шалили. Первые дни мы все еще надеялись, что десятник вернет нас на прежнюю работу, но он и не подумал об этом.Руки, ноги, все тело ныло от непосильной работы. Возвращаясь в казарму с работы, мы спали как убитые. И никакие клопы, никакие крысы не могли разбудить нас.
Недели через две-три нам стало легче. Мы постепенно втянулись в работу. И как только немного окрепли, опять повеселели, смеяться, шутить начали.Но шутки теперь не те уже были, что раньше: мы огрубели, стали походить на взрослых, прежнего озорства и в помине не осталось. Тяжелая работа положила конец всем шалостям.
Мы стали почти совсем взрослые, детство наше кончилось.Но мы об этом не жалели: ведь нам давным-давно хотелось стать взрослыми...
ЧТО БЫЛО ПОТОМ И ЧТО ЕСТЬ СЕЙЧАС
Идет время, летят годы...
И с каждым днем, месяцем, годом подрастаем мы. Для нас и незаметно, а люди говорят:
— Эх, как ребята-то подтягиваются вверх! Что твои клены молодые!
А с годами, с возрастом и привычки и забавы наши тоже изменились.Легкий стал теперь таким серьезным, деловым парнем, что над ним никто больше не шутит. И Легким его уже почти никто не называет — Вася он теперь, а кое-кто даже Василием Павловичем величает.
Легкий все больше на заработках: то в каменщиках, то в грузчиках, а то и в дровосеках зимним делом. И сильный он стал! Но по-прежнему стройный, аккуратный, одевается всегда чистенько. Никакая работа не скорежила, не согнула его!
Мы росли, наша дружба была по-прежнему крепка, но дороги наши все больше расходились.После того как отработали мы с ним в Бытоши в каменщиках, мне пришлось еще только один раз поработать вместе с ним. Мы нанялись на станции Ржаница перекладывать дрова на складе конторы по топливу. С нами тогда работали Тишка и другие ребята из нашей деревни. Легкий у нас был за старшого, и мы заработали за две недели хорошо, хотя погода была самая плохая — март. Легкий старшой был настоящий, мы его уважали, но и работал он упорнее всех.
Позже мне приходилось больше дома жить, хозяйничать — отец по-прежнему на заработки отлучался, он не любил домашнюю работу.Нам пошло по восемнадцатому году, когда началась война с Германией. Всех брали на войну, забрали и нас, досрочным призывом. Призвали летом, в июне 1916 года, когда дела на фронте были неважные.
Матери наши, родные плакали, провожая нас на фронт. Всплакнули и мы. Один только Легкий был, как всегда, бодрый и веселый.
— Чего вы плачете? — говорил он своим родным.— Будто обязательно убьют меня. Да нипочем меня не убьют, я сам их бить буду, немцев этих, раз они прут на нас.
Мы думали попасть в один полк, в одну роту, а вышло не так. На первом же сборном пункте нас разлучили, разогнали по разным городам. А уж из городов, чуть-чуть обучив, как с винтовкой обращаться, как в ногу ходить, погнали на фронт. Легкого — на германский, меня — на австрийский.
Я недолго был в окопах — заболел ревматизмом, а тут еще цинга привязалась от недоедания, и меня услали в лазарет.
Легкий сидел в окопах года полтора. Несколько раз он участвовал в боях, ходил в атаку, отступал, чуть было в плен не угодил. Раза два его ранило, но тут же наскоро подлечивали и опять на фронт гнали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26