В сад с нами полезешь или тоже за сторожа будешь? — спрашивает меня Легкий.
Я замялся, но меня выручил Тишка:
— Он пусть тоже сторолшт, а то мы еще не знаем его ловкости.
— Это, пожалуй, верно. А яблок мы и втроем нарвем много, подвязывай только пояса тужее! — командует Легкий, подтягивая пояс и отпуская пазуху.
Тишка с Митькой тоже подвязали пояса потуже и отпустили пазухи.
— По целой мере можно набузовать в такие пазухи,— замечает Митька.
— Ты знаешь, как сторожить? — спрашивает меня Легкий.
— Нет,— отвечаю я.
— Вот, значит, так... Ты будешь стоять там, где я тебя поставлю, и поглядывать по сторонам. Заметишь, кто пойдет, свистни тихонечко два раза. А ежели покажется сам Василий Семеныч, свистни изо всей мочи пять раз. Понял?
— Понял...
— Ну, пошли!
Мы тихо подались на огороды проулком меж Изарковым и Матюшиным дворами. Сердце у меня стучало отчаянно. Что, если бы моя мать сейчас узнала, где я нахожусь, за какой малиной вды идем! Да она просто убила бы меня!
Ленина Легкий оставил в одном проулке, Захара послал а другой, а меня поставил на дороге, что идет от гумна к дворам. Я присел в коноплянике. Теперь Легкий и Тишка с Митькой смело могли лезть в сад — со всех сторон стояла стража, а Полкан ласково повиливал хвостом, заметив Легкого и выпрашивая у него косточку. Видно было, что Полкан не раз получал от него подачки и привык к нему.
Но было одно место, где никто не стоял, и место было само:; опасное: калитка со дпора и сад. На нею Легкий сам должен был следить. Ребята быстро разобрали в двух местах частокол и скрылись в саду.
Я бросил свой сторожевой пост и подвинулся ближе к частоколу, чтобы видеть, как они будут рвать яблоки.
Тишка и Митька, точно белки, вскарабкались на высокие старые яблони и быстро начали трясти их. Яблоки дождем посыпались наземь.
— Довольно,— тихо скомандовал Легкий.
Сам же он рвал только отборные яблоки, на низеньких молодых яблонях, ближе к калитке. Я замер, еле дышу от страха. Тишка и Митька живо насбирали по полной пазухе яблок.
— Выходи,— говорит Легкий, а сам расхаживает по саду, как хозяин.
Тишка с Митькой вышли, они еле пролезли в дыру частокола — так у них раздулись пазухи от яблок.
— Легкий, выходи и ты,— говорю я Легкому, боясь, что вот-вот откроется калитка и в сад войдет сам хозяин, грозный для нас Василий Семеныч. Пропал тогда мой товарищ!
Но лучше бы я не говорил этого Легкому. Он нарочно стал расхаживать но саду, чтобы доказать мну, какой он смелый; ходил важно, точно сам хозяин, Василий Семеныч, не спеша, заложив руки за спину.
— Вася, выходи! — умоляю я его.
А он расхаживает, поправляет подпорки под яблонями, выбирает лучшие яблоки, пробует их, кидает прочь, ежели не нравятся.
— Легкий, будет! — шепчу я ему.
Митька с Тишкой куда-то исчезли, Ленина с Захаром тоже не видать. Меня трясет от страха — боюсь я за Легкого. А он так осмелел, что перестал даже на калитку посматривать. И я, глядя на него, успокоился.
Легкий подошел к частоколу и просунул мне два здоровенных яблока.
— Ешь покамест, а я еще нарву, которые самые хорошие.
— Довольно бы, Легкий...
— Нет, мало...
Он повернулся и обомлел. Я глянул и тоже замер... В калитку входил Василий Семеныч. Он, видно, хорошо по-
завтракал, разглаживал усы от удовольствия. И даже усмехался.
— А-а-а, гости дорогие к нам пожаловали! Мое почтение, милости просим! — говорит Василий Семеныч улыбаясь.
Но глаза у него загорелись, зубы остро сверкнули под пушистыми усами, и я понял, что Легкому сейчас будет плохо. И Легкий понял это. Он затих, пригнулся, точно заяц, когда тот собирается дать стрекача, и быстро развязал пояс рубашки. Яблоки высыпались все до одного.
— Ну что ж, начнем гостей потчевать... Чем богаты, тем и рады,— говорит Василий Семеныч, ломая высокую, похожую на коноплю крапиву.
Эта крапива самая, по-моему, жгучая... Но сначала он одним прыжком отрезал путь Легкому к калитке, очутился возле той части частокола, где были проделаны две дыры, так что Легкий теперь был словно мышь в мышеловке.
Наломав порядочный пук крапивы, Василий Семеныч двинулся к Легкому. И тут началось!..
Будто ласточка порхал Легкий по саду, точно вьюн вился он у яблонь — никак не поймает его Василий Семеныч. Но и Василий Семеныч, нужно сказать правду, шибко бегал. Если бы он не позавтракал плотно, он бы, пожалуй, живо сцапал Легкого...
— Все равно ведь не уйдешь, сдавайся уж лучше сразу,— говорит Василий Семеныч Легкому.
А Легкий молчит, но сдаваться и не думает. Он зорко следит за каждым движением Василия Семеныча. Тяжело дышит, глаза горят — ведь это борьба идет, и борьба не шуточная.
А я слежу за ними обоими и глаз оторвать не могу. Бежать от частокола сил нет, ноги подкосились.
— Сдаешься? — спрашивает Легкого Василий Семеныч.— Сдашься — пороть меньше буду, не сдашься — запорю начисто!
Легкий молчит, только глазами посверкивает. И они опять заметались по саду.
«Погиб мой товарищ»,— думаю я. Но тут случилось то, чего никто не ожидал: ни я, ни Легкий, ни Василий Семеныч.
Когда Легкий залезал в сад, он дал Полкану хорошую кость. Полкан забрался с нею в малинник и грыз ее с наслаждением. Но вот Василий Семеныч, гоняясь за Легким, неосторожно наступил на кость, и Полкан яростно вцепился хозяину в ногу.
— Полно, дурь, лупи тебя волки! — закричал Василий Сэменыч.— На хозяина бросаться, дурак? Подожди же ты у меня, я и с тобою расправлюсь!
Василий Семеныч быстро выручил ногу, стегнул раза два Полкана и опять метнулся за Легким. Но Легкий не дремал, он был в это время уже за частоколом сада. Василий Семеныч кинулся было за ним, потом вдруг повернул в сторону и... схватил меня за шиворот.
От неожиданности я даже слова не мог вымолвить. Нипочем я не думал, что Василий Семеныч видел меня — ведь я же сидел за частоколом сада, в коноплянике, я так хорошо запрятался...
— Ну что ж, не поймали того, поймали этого. Разница небольшая, будем этого учить,— говорит Василий Семеныч, задирая мне рубашонку и спуская штаны.
— Дядя!.. Василий Семеныч!.. Я не рвал, я только сторожил. ДяДенька, не нужно!.. Миленький, брось! — кричу я не своим голосом, стараясь вырваться.
— Не бойся, не бойся, я тебя и пороть буду, как сторожа-караульщика. Тому, Легкому, я всыпал бы лихо, а тебя слегка постегаю, чтоб крапива даром не пропадала,— утешает он меня ехидно.
И начал он меня стегать...
Мне сначала не больно было, но от страха я кричал лихо, со всей мочи:
— Дяденька, не буду! Родненький, не буду!..
А Василий Семеныч знай стегает да приговаривает:
— Не зоруй! Не лазь по садам! Не сторожи! Вот тебе! Я кричу, дрыгаю ногами, а Василий Семеныч все стегает да стегает, пока крапива в руках у него не измочалилась.
— Вот теперь ты будешь хорош, иди с богом,— сказал он мне на прощание.
Я не помню, как выскочил на дорогу. Л Василий Семеныч спокойненько пошел и свой сад, словно ничего и не было. Тут только я почувствовал, как защипало спину, как начало жечь ее, точно огнем. И только тут вернулась ко мне моя храбрость, а страх пропал, и я начал крепко ругать Василия Семеныча:
— Дурак усатый! Собака! Силу взял над ребенком, обрадовался! Подожди, я вот расскажу своему тятьке, он тебя самого так выпорет крапивой...
Но я тут же спохватился: ведь ежели отцу рассказать о том, что я сторожил у чужого сада, он, чего доброго, еще мне же всыплет. И я замолчал.
Куда же мне теперь идти? Если бы не кузовок, я бы пошел прямо домой — ну ее, малину эту. Но тут конопляник зашевелился, и я услыхал голос Легкого:
— Федя, иди сюда!
Я направился к товарищу. В коноплянике собрались все: и Легкий, и Тишка, и Митька, и Захар с Леником. Они видели, как порол меня Василий Семеныч, и хохотали. А мне было не до смеха.
— Что, лихо он отбарабанил тебя? — спрашивают меня они, давясь от смеха.
— Нечего тут смеяться, дураки, я из-за вас влетел... А мне ничуть и не больно,— говорю я.
— А чего ж ты кричал: «Дяденька, не буду! Родненький, не пори меня»? — хохочет Митька.
— Когда я кричал-то? Что вы врете-то все? Это ты сам, может быть, кричал.
— А кто ногами дрыгал, когда Василий Семеныч порол тебя крапивой?— спрашивает Тишка.
— И не дрыгал я ногами! И не порол он меня,— вру я самым бессовестным образом, хотя чувствую, что это ужасно глупо и мне никто не верит.
Ребята снова покатились с хохоту. Вот удивительное дело: почему это люди, когда с другими случается неприятное, всегда хохочут? И сам я ведь такой. Я даже раз над матерью своей смеялся. Мы поехали с ней в лес за дровами, она взобралась на поленницу и стала сбрасывать дрова. И вот она как-то оступилась и поехала вниз вместе с поленом, ободрала себе ногу, а на меня напал хохот. Дурацкий хохот, а все же я не мог удержаться.
— Ладно! Хватит! — прикрикнул на ребят Легкий.— Посмеялись, и будет. Идемте теперь на «пчельню», будем яблоки есть, яблок-то мы все же нарвали.
Спина у меня все зудела и горела, ребята давились от смеха, ко громко смеяться не решались. А Легкий утешал меня:
— Ты не тужи, Федя, в жизни всяко бывает. Меня тоже не один раз ловили и так парили, что будь здоров!
Но мне от такого утешения легче не становилось: спина по-прежнему здорово зудела...
Мы пришли в «пчельню». «Пчельня» оказалась зимним возком, который стоял на навесе Изаркова двора, как раз над воротами. Взобрались мы туда по углу.
— Вот наша «пчельня»,— поясняет мне Легкий.— Сюда каждый из нас должен приносить все, что добудет. Огурцы ли, яблоки ли, репу ли — все сюда тащим. А потом вместе едим... Ребята, высыпай яблоки!
Тишка и Митька развязали пояса, яблоки посыпались на дно возка.
— Теперь давайте есть,— командует Легкий.
Яблоки кисловатые, оскомина сводит скулы, зубы скрипят, но мы друг перед другом стараемся, едим жадно.
— Вот, Федя, теперь ты знаешь нашу «пчельню»? И помни, когда захочешь, тогда и приходи сюда. Если что-нибудь достанешь, приноси сюда; не достанешь, а тут что-нибудь будет,— бери смело, ешь! Такой у нас закон. А теперь мы сначала пойдем ходы наши глядеть, а потом уж и по малину. Малины мы еще успеем насбирать, день-то сейчас большой,— говорит Легкий.
— Какие ходы? — спрашиваю я.
— А вот сейчас увидишь...
Мы слезли с навеса и пошли к сараю. Сарай Изарковых, как и все сараи в нашей деревне, стоял за дорогой, у самого болота. Митька, Тишка и Захар ходы смотреть не пошли — они их знали хорошо. Они подались домой выпить молочка, а то после яблок у них в животе урчать что-то начало, Ле-ника позвала домой бабка.
— Ладно, нам вдвоем еще лучше будет,— говорит Легкий.
— Где ж ходы? — спрашиваю я, когда мы вошли в сарай.— Я не вижу никаких ходов.
— А вот сейчас увидишь,— отвечает Легкий и ложится на живот.— Ты, значит, лезь за мною, не отставай. Куда я, туда и ты...
И он юркнул прямо в сено, которого в сарае было набито чуть не доверху. Сено уже слежалось, было точно спрессованное, но там, куда полез Легкий, была чуть заметная нора.
Я полез за Легким. Мы ползли долго. Темь, духота, сено лезет в уши, в нос, я начал задыхаться.
— Вася! Легкий! — кричу я, но моего голоса не слыхать: сено его заглушает.
Ужас напал на меня. Дышать больше нечем, сердце стучит, а конца ходу, видно, не будет. Я держусь за Васину ногу, стараясь не отстать, не затеряться в сене. Мы лезем и лезем, то вниз опускаемся, то вверх подымаемся; ход сворачивает то влево, то вправо, а то прямо идет.
— Вася! Легкий! — кричу я опять и начинаю плакать.
Но вот мы выбрались и очутились под самой крышей сарая, совсем в другом конце. Легкому тоже нелегко было лезть, он покраснел как рак, сено и ему набралось в нос и уши. Но он гордо поглядывает на меня и спрашивает:
— Что, хороши наши ходы?
— Хо... хороши,— еле выдавливаю из себя.
— А-а, брат! Это мы каждый год устраиваем такие, чтоб от врагов прятаться. Скажем, попался я на огороде, гонятся за мною, а я — раз в ходы,— ищи-свищи меня!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Я замялся, но меня выручил Тишка:
— Он пусть тоже сторолшт, а то мы еще не знаем его ловкости.
— Это, пожалуй, верно. А яблок мы и втроем нарвем много, подвязывай только пояса тужее! — командует Легкий, подтягивая пояс и отпуская пазуху.
Тишка с Митькой тоже подвязали пояса потуже и отпустили пазухи.
— По целой мере можно набузовать в такие пазухи,— замечает Митька.
— Ты знаешь, как сторожить? — спрашивает меня Легкий.
— Нет,— отвечаю я.
— Вот, значит, так... Ты будешь стоять там, где я тебя поставлю, и поглядывать по сторонам. Заметишь, кто пойдет, свистни тихонечко два раза. А ежели покажется сам Василий Семеныч, свистни изо всей мочи пять раз. Понял?
— Понял...
— Ну, пошли!
Мы тихо подались на огороды проулком меж Изарковым и Матюшиным дворами. Сердце у меня стучало отчаянно. Что, если бы моя мать сейчас узнала, где я нахожусь, за какой малиной вды идем! Да она просто убила бы меня!
Ленина Легкий оставил в одном проулке, Захара послал а другой, а меня поставил на дороге, что идет от гумна к дворам. Я присел в коноплянике. Теперь Легкий и Тишка с Митькой смело могли лезть в сад — со всех сторон стояла стража, а Полкан ласково повиливал хвостом, заметив Легкого и выпрашивая у него косточку. Видно было, что Полкан не раз получал от него подачки и привык к нему.
Но было одно место, где никто не стоял, и место было само:; опасное: калитка со дпора и сад. На нею Легкий сам должен был следить. Ребята быстро разобрали в двух местах частокол и скрылись в саду.
Я бросил свой сторожевой пост и подвинулся ближе к частоколу, чтобы видеть, как они будут рвать яблоки.
Тишка и Митька, точно белки, вскарабкались на высокие старые яблони и быстро начали трясти их. Яблоки дождем посыпались наземь.
— Довольно,— тихо скомандовал Легкий.
Сам же он рвал только отборные яблоки, на низеньких молодых яблонях, ближе к калитке. Я замер, еле дышу от страха. Тишка и Митька живо насбирали по полной пазухе яблок.
— Выходи,— говорит Легкий, а сам расхаживает по саду, как хозяин.
Тишка с Митькой вышли, они еле пролезли в дыру частокола — так у них раздулись пазухи от яблок.
— Легкий, выходи и ты,— говорю я Легкому, боясь, что вот-вот откроется калитка и в сад войдет сам хозяин, грозный для нас Василий Семеныч. Пропал тогда мой товарищ!
Но лучше бы я не говорил этого Легкому. Он нарочно стал расхаживать но саду, чтобы доказать мну, какой он смелый; ходил важно, точно сам хозяин, Василий Семеныч, не спеша, заложив руки за спину.
— Вася, выходи! — умоляю я его.
А он расхаживает, поправляет подпорки под яблонями, выбирает лучшие яблоки, пробует их, кидает прочь, ежели не нравятся.
— Легкий, будет! — шепчу я ему.
Митька с Тишкой куда-то исчезли, Ленина с Захаром тоже не видать. Меня трясет от страха — боюсь я за Легкого. А он так осмелел, что перестал даже на калитку посматривать. И я, глядя на него, успокоился.
Легкий подошел к частоколу и просунул мне два здоровенных яблока.
— Ешь покамест, а я еще нарву, которые самые хорошие.
— Довольно бы, Легкий...
— Нет, мало...
Он повернулся и обомлел. Я глянул и тоже замер... В калитку входил Василий Семеныч. Он, видно, хорошо по-
завтракал, разглаживал усы от удовольствия. И даже усмехался.
— А-а-а, гости дорогие к нам пожаловали! Мое почтение, милости просим! — говорит Василий Семеныч улыбаясь.
Но глаза у него загорелись, зубы остро сверкнули под пушистыми усами, и я понял, что Легкому сейчас будет плохо. И Легкий понял это. Он затих, пригнулся, точно заяц, когда тот собирается дать стрекача, и быстро развязал пояс рубашки. Яблоки высыпались все до одного.
— Ну что ж, начнем гостей потчевать... Чем богаты, тем и рады,— говорит Василий Семеныч, ломая высокую, похожую на коноплю крапиву.
Эта крапива самая, по-моему, жгучая... Но сначала он одним прыжком отрезал путь Легкому к калитке, очутился возле той части частокола, где были проделаны две дыры, так что Легкий теперь был словно мышь в мышеловке.
Наломав порядочный пук крапивы, Василий Семеныч двинулся к Легкому. И тут началось!..
Будто ласточка порхал Легкий по саду, точно вьюн вился он у яблонь — никак не поймает его Василий Семеныч. Но и Василий Семеныч, нужно сказать правду, шибко бегал. Если бы он не позавтракал плотно, он бы, пожалуй, живо сцапал Легкого...
— Все равно ведь не уйдешь, сдавайся уж лучше сразу,— говорит Василий Семеныч Легкому.
А Легкий молчит, но сдаваться и не думает. Он зорко следит за каждым движением Василия Семеныча. Тяжело дышит, глаза горят — ведь это борьба идет, и борьба не шуточная.
А я слежу за ними обоими и глаз оторвать не могу. Бежать от частокола сил нет, ноги подкосились.
— Сдаешься? — спрашивает Легкого Василий Семеныч.— Сдашься — пороть меньше буду, не сдашься — запорю начисто!
Легкий молчит, только глазами посверкивает. И они опять заметались по саду.
«Погиб мой товарищ»,— думаю я. Но тут случилось то, чего никто не ожидал: ни я, ни Легкий, ни Василий Семеныч.
Когда Легкий залезал в сад, он дал Полкану хорошую кость. Полкан забрался с нею в малинник и грыз ее с наслаждением. Но вот Василий Семеныч, гоняясь за Легким, неосторожно наступил на кость, и Полкан яростно вцепился хозяину в ногу.
— Полно, дурь, лупи тебя волки! — закричал Василий Сэменыч.— На хозяина бросаться, дурак? Подожди же ты у меня, я и с тобою расправлюсь!
Василий Семеныч быстро выручил ногу, стегнул раза два Полкана и опять метнулся за Легким. Но Легкий не дремал, он был в это время уже за частоколом сада. Василий Семеныч кинулся было за ним, потом вдруг повернул в сторону и... схватил меня за шиворот.
От неожиданности я даже слова не мог вымолвить. Нипочем я не думал, что Василий Семеныч видел меня — ведь я же сидел за частоколом сада, в коноплянике, я так хорошо запрятался...
— Ну что ж, не поймали того, поймали этого. Разница небольшая, будем этого учить,— говорит Василий Семеныч, задирая мне рубашонку и спуская штаны.
— Дядя!.. Василий Семеныч!.. Я не рвал, я только сторожил. ДяДенька, не нужно!.. Миленький, брось! — кричу я не своим голосом, стараясь вырваться.
— Не бойся, не бойся, я тебя и пороть буду, как сторожа-караульщика. Тому, Легкому, я всыпал бы лихо, а тебя слегка постегаю, чтоб крапива даром не пропадала,— утешает он меня ехидно.
И начал он меня стегать...
Мне сначала не больно было, но от страха я кричал лихо, со всей мочи:
— Дяденька, не буду! Родненький, не буду!..
А Василий Семеныч знай стегает да приговаривает:
— Не зоруй! Не лазь по садам! Не сторожи! Вот тебе! Я кричу, дрыгаю ногами, а Василий Семеныч все стегает да стегает, пока крапива в руках у него не измочалилась.
— Вот теперь ты будешь хорош, иди с богом,— сказал он мне на прощание.
Я не помню, как выскочил на дорогу. Л Василий Семеныч спокойненько пошел и свой сад, словно ничего и не было. Тут только я почувствовал, как защипало спину, как начало жечь ее, точно огнем. И только тут вернулась ко мне моя храбрость, а страх пропал, и я начал крепко ругать Василия Семеныча:
— Дурак усатый! Собака! Силу взял над ребенком, обрадовался! Подожди, я вот расскажу своему тятьке, он тебя самого так выпорет крапивой...
Но я тут же спохватился: ведь ежели отцу рассказать о том, что я сторожил у чужого сада, он, чего доброго, еще мне же всыплет. И я замолчал.
Куда же мне теперь идти? Если бы не кузовок, я бы пошел прямо домой — ну ее, малину эту. Но тут конопляник зашевелился, и я услыхал голос Легкого:
— Федя, иди сюда!
Я направился к товарищу. В коноплянике собрались все: и Легкий, и Тишка, и Митька, и Захар с Леником. Они видели, как порол меня Василий Семеныч, и хохотали. А мне было не до смеха.
— Что, лихо он отбарабанил тебя? — спрашивают меня они, давясь от смеха.
— Нечего тут смеяться, дураки, я из-за вас влетел... А мне ничуть и не больно,— говорю я.
— А чего ж ты кричал: «Дяденька, не буду! Родненький, не пори меня»? — хохочет Митька.
— Когда я кричал-то? Что вы врете-то все? Это ты сам, может быть, кричал.
— А кто ногами дрыгал, когда Василий Семеныч порол тебя крапивой?— спрашивает Тишка.
— И не дрыгал я ногами! И не порол он меня,— вру я самым бессовестным образом, хотя чувствую, что это ужасно глупо и мне никто не верит.
Ребята снова покатились с хохоту. Вот удивительное дело: почему это люди, когда с другими случается неприятное, всегда хохочут? И сам я ведь такой. Я даже раз над матерью своей смеялся. Мы поехали с ней в лес за дровами, она взобралась на поленницу и стала сбрасывать дрова. И вот она как-то оступилась и поехала вниз вместе с поленом, ободрала себе ногу, а на меня напал хохот. Дурацкий хохот, а все же я не мог удержаться.
— Ладно! Хватит! — прикрикнул на ребят Легкий.— Посмеялись, и будет. Идемте теперь на «пчельню», будем яблоки есть, яблок-то мы все же нарвали.
Спина у меня все зудела и горела, ребята давились от смеха, ко громко смеяться не решались. А Легкий утешал меня:
— Ты не тужи, Федя, в жизни всяко бывает. Меня тоже не один раз ловили и так парили, что будь здоров!
Но мне от такого утешения легче не становилось: спина по-прежнему здорово зудела...
Мы пришли в «пчельню». «Пчельня» оказалась зимним возком, который стоял на навесе Изаркова двора, как раз над воротами. Взобрались мы туда по углу.
— Вот наша «пчельня»,— поясняет мне Легкий.— Сюда каждый из нас должен приносить все, что добудет. Огурцы ли, яблоки ли, репу ли — все сюда тащим. А потом вместе едим... Ребята, высыпай яблоки!
Тишка и Митька развязали пояса, яблоки посыпались на дно возка.
— Теперь давайте есть,— командует Легкий.
Яблоки кисловатые, оскомина сводит скулы, зубы скрипят, но мы друг перед другом стараемся, едим жадно.
— Вот, Федя, теперь ты знаешь нашу «пчельню»? И помни, когда захочешь, тогда и приходи сюда. Если что-нибудь достанешь, приноси сюда; не достанешь, а тут что-нибудь будет,— бери смело, ешь! Такой у нас закон. А теперь мы сначала пойдем ходы наши глядеть, а потом уж и по малину. Малины мы еще успеем насбирать, день-то сейчас большой,— говорит Легкий.
— Какие ходы? — спрашиваю я.
— А вот сейчас увидишь...
Мы слезли с навеса и пошли к сараю. Сарай Изарковых, как и все сараи в нашей деревне, стоял за дорогой, у самого болота. Митька, Тишка и Захар ходы смотреть не пошли — они их знали хорошо. Они подались домой выпить молочка, а то после яблок у них в животе урчать что-то начало, Ле-ника позвала домой бабка.
— Ладно, нам вдвоем еще лучше будет,— говорит Легкий.
— Где ж ходы? — спрашиваю я, когда мы вошли в сарай.— Я не вижу никаких ходов.
— А вот сейчас увидишь,— отвечает Легкий и ложится на живот.— Ты, значит, лезь за мною, не отставай. Куда я, туда и ты...
И он юркнул прямо в сено, которого в сарае было набито чуть не доверху. Сено уже слежалось, было точно спрессованное, но там, куда полез Легкий, была чуть заметная нора.
Я полез за Легким. Мы ползли долго. Темь, духота, сено лезет в уши, в нос, я начал задыхаться.
— Вася! Легкий! — кричу я, но моего голоса не слыхать: сено его заглушает.
Ужас напал на меня. Дышать больше нечем, сердце стучит, а конца ходу, видно, не будет. Я держусь за Васину ногу, стараясь не отстать, не затеряться в сене. Мы лезем и лезем, то вниз опускаемся, то вверх подымаемся; ход сворачивает то влево, то вправо, а то прямо идет.
— Вася! Легкий! — кричу я опять и начинаю плакать.
Но вот мы выбрались и очутились под самой крышей сарая, совсем в другом конце. Легкому тоже нелегко было лезть, он покраснел как рак, сено и ему набралось в нос и уши. Но он гордо поглядывает на меня и спрашивает:
— Что, хороши наши ходы?
— Хо... хороши,— еле выдавливаю из себя.
— А-а, брат! Это мы каждый год устраиваем такие, чтоб от врагов прятаться. Скажем, попался я на огороде, гонятся за мною, а я — раз в ходы,— ищи-свищи меня!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26