– Ты с ней ознакомился? – спрашиваю я. Пино переворачивает розетку с ванильным кремом на свой красивый экс-новый костюм, с помощью ложечки собирает и доедает крем с обычным смирением и качает головой.
– Я видел ее один раз. Добропорядочная женщина: под пятьдесят, неплоха на вид, серьезна.
– Разузнавал подробности?
Выясняется, что особенного сказать нечего. Муж умер в ссылке во время войны. Взрослый сын работает метрдотелем.
– С астматиком трахается?
– Вероятно, но не будем сплетничать.
Браво, Пинюш! Невинный старикашечка!
– Раз уж ты давно ведешь расследование, у тебя должно сложиться какое-то мнение?
– Сложилось множество разных, – провозглашает Преподобный, – что эквивалентно никакому.
– Прекрасно сказано, о мудрейший из мудрейших.
– Сначала, – говорит он, – я думал, что Фуасса псих. Затем я решил, что умер кто-то из его родственников и по неизвестной причине ему прислали остатки громадного наследства...
Он останавливается.
– Но это не подтвердилось. Тайна, Сан-Антонио. ТАЙНА!
– А если мы посетим Фуасса? – подсказал я.
– Когда?
– Да прямо сейчас. Тут ведь почти рядом. До Воскрессона восемь километров.
– Для чего?
– Разнюхать. Если в расследовании нет никаких позитивных элементов, пробуют прочувствовать атмосферу. Метод Мегрэ, Пинюш. Цедишь кружку пива, разглядывая окружение хозяина бистро, и все усекаешь. Вот уже тридцать лет, как Сименон нам это объясняет.
– Ну что ж! Идем, – вздыхает он. – Только пришел – опять идти.
Аллея Козлят окаймлена кокетливыми усадьбами.
– Здесь, – говорит Пинюш. – Нормандский домик. Там, справа.
Низкая стена, деревянный портал, окрашенный под кованую сталь, лужайка в глубине сада, очаровательное жилище, фасад которого украшен орнаментом деревянных балок в нормандском стиле...
Звоним.
Через какое-то время отзывается замогильный голос, который осведомляется, кто там. Тут я замечаю маленькую медную решетку домофона над кнопкой звонка.
– Это месье Пино, – блеет Бесполезнейший. Щелчок. Дверь открывается. Мы продвигаемся приятной аллеей, присыпанной розовым гравием, поскрипывающим под ногами.
– Слушай, он выгодно продал свою спальную фабрику, наш папаша Фуасса, – мурлычу я. – Симпатичное владеньице.
Парадная дверь открыта, и в прямоугольнике золотистого света нас ожидает массивный силуэт. По мере приближения я улавливаю границы контура и, в конце концов, устанавливаю, что это женщина. Солидная бабенка! Сложена, как гренадер, почти с такими же усами, волосатыми ногами и видом "попробуй только высморкаться в мою занавеску".
– Это дама, о которой я говорил, – объявляет Пинюш. – Комиссар Сан-Антонио, мадам!
После закончившихся представлений на высшем уровне сия матрона протягивает мне ладонь, огромную, как площадь Триумфальной арки. Я с опаской вкладываю в нее свою, и не зря, поскольку доблестная людоедка почти ее расплющивает. Таких людей можно приветствовать рукопожатием только приходя вместе с костоправом. Я тайком массирую фаланги и ногти, и мы проникаем в холл с меблировкой в стиле вроде бы рококо.
– У вас есть новости? – беспокоится людоедка.
– Еще нет-с, – извиняется Пинюш. – Мой друг комиссар Сан-Антонио хотел бы кое-что уточнить. – Господин Фуасса дома?
– Он в постели.
– Ему не стало лучше, с тех пор как мы расстались?
– Немного лучше, дыхание подвосстановилось, но когда наступает криз, то у него бедного это на весь день. Я предупрежу его, что вы пришли...
Повелительным жестом она указывает на стулья и линяет. Вместо того чтобы сидеть, я обхожу комнату.
Она такая же тусклая, как сам Фуасса. Жилье затрапезного рантье. Я заключаю, что эта история с таинственными деньгами должна потрясти существование дражайшего человечка.
– Это и есть его домоправительница? – осведомляюсь я, указывая рассеянным жестом на дверь, сквозь которую исчезла людоедка.
– Ага. Ну как, неплохо?
– Хиловато для собора, но слишком для башни, – объявляю я.
Пинуш пожимает своими солидными плечами иззябнувшего журавля.
– Ты не изменился, – бормочет дорогая реликвия, – у тебя всегда так, если представительница прекрасной половины не похожа на образец с обложки модного журнала, ты становишься к ней безжалостным.
Телеящик работает, но, когда мы позвонили, людоедка, видимо, уменьшила звук. Звучит едва слышное мурлыканье. Я поворачиваю соответствующую ручку до нормы. Благодаря этому мини-жесту звучит вновь теплый голос Елисейских полей и Монмартра.
На ринге два пузатеньких толстяка в виде музыкально-разводного ключа раскачивают друг другу сцепленные кисти рук, в то время как публика обзывает их дерьмом и призывает судью срочно сбегать в туалет. Несколько пролетевших цитрусовых орошают антагонистов соком.
Более толстый вцепляется зубами в пупок другого, чтобы отвинтить его, но первоупомянутый выкручивается из подобной плохой позиции, молотя плешь противника пятками. Затем оба выпрямляются. Можно сказать, две гориллы, переодетые борцами. У них физиономии, способные спровоцировать преждевременные роды и вылечить икоту.
– У нас тоже есть теле, – сообщает Пино, – но уже несколько дней как испортился. Похоже, что сдала катодолическая трубка.
Я замечаю, что перед телевизором стоят два кресла. На подлокотнике одного – пепельница, в которой тлеет сигарета. Людоедка балдела перед экраном. Борцы должны ее возбуждать. Я, впрочем, ее представляю там, на ринге. Двойной нельсон, ножницы, четвертование, захват кисти, удар ногой в лоб – это ее стихия. У нее мускулистые руки и крепкий дельтообразный зад. Появись такой краб на ристалище – это вам не пикничок с девочкой при полной луне!
Я продолжаю умирать со смеху наедине с собой. У меня это бывает. Начну придумывать, и сплошная умора. Но мои забавы прерываются прибытием паровозика. На момент показалось даже, что я на желдорожном переезде. Я отступаю назад, и Фуасса въезжает. Астматический криз еще с ним. Он входит, согнувшись вдвое и держась за грудь. Дышит со свистом, сердце работает как шатун. Он кивает нам балдой и обрушивается в кресло. Потом вытаскивает из кармана халата маленький пузырек с резиновой грушей на горлышке и пшикает себе в выхлопную трубу. Мало-помалу его дыхание восстанавливается.
– Эта лестница, – бормочет он.
– Не нужно было беспокоиться, – говорю я с жалостью. – Мы могли бы и сами добраться до вашей комнаты.
Он улыбается нам, делая едва уловимый жест рукой.
– Когда-нибудь я там и останусь, – пророчествует он. – Вы хотели со мной поговорить?
– Я бы хотел взглянуть на остальные банкноты, – говорю я. – Это возможно?
– Конечно.
– Вы их не положили в банковский сейф! – удивляюсь я? – Не очень-то осмотрительно хранить дома такую сумму наличными.
– У меня домашний сейф. К тому же я жду, что в любой момент за деньгами придут.
Он набирает в грудь воздуха и кричит:
– Мадам Ренар!
Это входит в ритуал показа собственного достоинства. Он путается с усатой и даже в чем-то зависит от нее, но, когда гости "у домэ", он зовет ее мадам Ренар.
– Могу я вам что-нибудь предложить? – любезно интересуется Фуасса. – Вы уже обедали? Тогда бокал шампанского. Вы не могли бы сами, дорогой месье Пино...
Он смотрит в сторону двери и зовет снова, но напевным тоном:
– Мадам Ренар!
Мисс Волосатик упрямится с ответом. То ли обиделась, то ли вдруг лопнули подвязки? Не знаю.
– Ну что у нее там стряслось? – страдает Фуасса. – Она не хотела, чтобы я спускался и... Он понижает голос:
– Хорошая женщина, но трудный характер.
Поскольку усатик не возникает, я выглядываю в вестибюль и громко рявкаю: "Мадам Ренар!"
Мне отвечает только свежий ветер, ибо дверь, выходящая в сад, открыта настежь. Я выхожу на крыльцо. Зову снова. Почему же меня вдруг охватывает смутная тревога? Почему мое ретивое замедляется, уши теплеют и адамово яблоко превращается в яблоко Евы? Предчувствие? Шестое чувство?
Я продвигаюсь. Обшариваю пространство Вельзевула глазом мутным под дурные звуки лютни. И что я замечаю, распростершимся посреди аллеи? Людоедку. Бегу к ней. О! Бедная мадам! Она не приготовит суп папаше Фуасса ни завтра, ни послезавтра, ни после послезавтра, никогда!
Она мертва. Ее тело купается в луже крови.
Все ясно со второго взгляда. Она была оглушена, затем ей перерезали горло. Об этом свидетельствуют лежащие здесь же орудия преступления. Заступ и нож. Нападающий, должно быть, прятался в тени с заступом в руке. Как только она появилась, он треснул ее по маковке. Донна Ренар повалилась на маргаритки. Рассечь ей пищетракт ножом было детской игрой!
Кладу руку ей на сердце: никаких сомнений, нимб и крылышки ей обеспечены. Все случилось только что, так как кровь, похожая на виноградный сок, продолжает булькать из зияющей раны. Я рву к выходу. Калитка на улицу распахнута. Убийца второпях не потрудился ее закрыть. Возвращаюсь к мертвой. Легкий ночной ветерок разносит вокруг кусочки бумаги. При лунном свете я убеждаюсь, что упомянутые листы на самом деле банкноты по десять тысяч. По меньшей мере дюжина их перекатывается по лужайке, как использованные бумажки в медонском лесу в воскресенье после полудня.
Я возвращаюсь в гостиную. Телематч завершается победой злого лысого Жирняги, освистанного залом. Фуасса и Пинюшет с интересом рассматривают экран. Ископаемое объясняет, что давным-давно он был чемпионом по греко-романской борьбе в весе жаворонка.
– Она не отвечает? – спрашивает Фуасса, видя меня в одиночестве.
– Нет, месье Фуасса. И у нее для этого веская причина: она мертва!
Сболтнув, я тут же жалею об этом. Скотина я все-таки, когда зациклен на чем-то. Бедный рантье начинает пускать слюни на шахматное поле следов медицинских банок под нагрудничком, затем синеет, фиолетевеет и сползает коленями на пол, хватаясь обеими руками за подлокотники. Он задыхается. Из-за резкого приступа удушья он даже лягается.
– Что ты наделал, несчастный! – вопит Пино. – Сказать такое человеку в его состоянии!
Он теребит ручонки нашего мальчонки и похлопывает его бледные щечки, говоря:
– Ну-ну, месье Фуасса, это неправда. Первоапрельская шутка! Первоапрельская утка!
– Поди посмотри, она в саду, твоя первоапрельская шутка, – шумлю я. – Что касается утки, то скорее это сбитый самолет.
Пино сомневался, Пино вышел, Пино поверил. Он возвращается, демонстрируя зелено-арбузный цвет лица, да что я: зелено-конфузный!
– Что же с ней, бедняжкой, случилось?
– Сомневаюсь, чтобы ее горло перерезал утиный клюв или трамвай. Посмотрим... Займись-ка своим клиентом.
Я отправляюсь на поиски телефона и нахожу его. Над аппаратом прикноплен к стенке список телефонов друзей и поставщиков Фуасса. Вижу – доктор Линфект, и набираю. Мне отвечает сам врач. Я ему говорю: ноги в руки и – к Фуасса, после чего предупреждаю комиссариат Воскрессона, что у одного из их территориально подопечных произошла неприятность.
Успокоив совесть, возвращаюсь в гостиную. И нахожу Фуасса уже в сознании. Хотя двигатель заработал ни шатко, ни валко, и выхлоп из легких сифонит на троечку.
– Что вы сказали! Что вы сказали! – бормочет он, плача. – Мадлена, моя маленькая Мадлена не умерла, нет. Моя пышечка...
Его Мадлена! Его пышечка! Черный хлебец, это точно! Он был пекарем в душе, наш астматик!
– Успокойтесь! Дышите расслабленно, сейчас придет доктор.
– Где она? Я хочу ее видеть... Что с ней случилось? Неужели это правда?
Перед таким приливом вопросов я чувствую себя вышедшим из берегов. Чтобы скрыть неловкость, хватаю пульверизатор и прошу открыть рот, что, как это ни парадоксально, является лучшим средством закрыть его. Он заслужил очередное по расписанию купоросное опрыскивание в сточный желоб. Ну вот, он начинает нормально дышать. По телеку в это время какая-то дама рассказывает о жизни в горах, а я жалею только об одном, что наша Гора не сидит здесь, слушая и млея.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18