! Я чувствую, что этого нельзя говорить! У меня есть его адреса, пусть она летит в Цюрих и едет к нему в бюро. Или домой. Или в Лондон, если он уже там. И все. Без следов. — Розэн посмотрел на часы. — Банк откроется через десять минут, я возьму деньги, а ты отправишь свою девушку в Цюрих, мне нравится это предложение. Только пусть она ничего не говорит, кто передал деньги, откуда и почему...
— Это несерьезно. Он же не хиппи какой-нибудь, он обязательно спросит, кто передал деньги. Я понимаю, что десять тысяч — это чепуха, но если этот князь серьезный человек, он обязан задать вопрос, кто, зачем и с какой целью передал ему деньги. Он ведь ждал тебя, Джозеф, а не мою Кэрол Эн.
— Хорошо, что ты предлагаешь, Эндрю? — спросила Жаклин. — Ты все отвергаешь, но не вносишь никаких предложений. Так у Джозефа снова начнется стенокардия.
— Вылечат, — усмехнулся Эндрю. — Вставят стимулятор. Это научились, были б деньги. Единственная возможность: Кэрол Эн открыто говорит князю, что тебе угрожали, и ты поэтому просишь держать в тайне твой вклад в его предприятие...
— Я не убежден, что он с этим согласится. Он достаточно состоятельный человек и подачку не примет. Тем более, он русский, они ж все Мцыри...
— Кто? — в один голос спросили Жаклин и Эндрю.
Розэн досадливо поморщился:
— Ах, ну не знаете вы про них ничего! Словом, ты считаешь, что т а к он может деньги не взять? А если написать письмо?
— Ты же сам говорил, что хочешь работать без следов, — заметила Жаклин.
— Он напишет, чтобы князь запер письмо в сейф, а еще лучше — сжег, — сказал Эндрю. — И напишет всю правду про то, что случилось. По-моему, это достойно. И вызови сюда твоего русского содиректора, пусть срочно вылетит из Панамы. Объясни ему, что произошло, он передаст своим, Москва отнесется к такой ситуации с пониманием. — Эндрю вдруг усмехнулся. — Мне кажется, им это даже понравится, несколько напоминает то, что они про нас пишут.
— Откуда ты знаешь, что они про нас пишут? — Розэн пожал плечами. — Ты пользуешься информацией, которую печатают наши газеты, а печатают лишь то, что нужно сумасшедшим политикам. А рассказать Паше надо, ты прав. Кстати, это позволит нам не суетиться...
Розэн снял трубку телефона, набрал код Панамы; Паша был в офисе.
— Ну? — тихо, обычным своим голосом спросил Розэн. — Как?
— Все путем, — ответил Паша; воистину, г о в о р у н ы.
— Возьмите первый же самолет и прилетайте сюда, Паша. Надо кое о чем поговорить. Жду.
— Лечу, — ответил тот и положил трубку; виза у него была постоянная, летать в Нью-Йорк приходилось раза два в полугодие.
— Едем в банк, — сказал Розэн. — Потом вернемся сюда, и я напишу письмо. Своей Кэрол Эн позвонишь из банка, так все же будет лучше.
...Как только с л у ж б а зафиксировала телефонный звонок в Панаму и сумму, снятую Розэном с его личного счета, началась р а б о т а, результатом которой был дорожный инцидент; по дороге в аэропорт Панамы грузовик, за рулем которого сидел наркоман, на всем ходу врезался в тот автомобиль, на котором Павел Иванович спешил на рейс, следовавший в Нью-Йорк.
7
— Вот так-то, — заключил Грешев. — Ясно?
— Кому это выгодно? — спросит Ростопчин. — Зачем все это?
— Существует множество вариантов ответа, — усмехнулся Грешев. — Но ни один из них не будет правильным, потому что я не могу вам открыть всего, что знаю...
Ростопчин достал из кармана чековую книжку, выписал сто фунтов, положил на стол:
— Это плата за те разговоры, которые мы сейчас проведем из вашего дома. Можно?
Грешев посмотрел на чек, пожал плечами:
— Пожалуйста. Но вы выписали слишком большую сумму.
— Мы будем долго говорить.
— Пожалуйста, — повторил Грешев. — Оставьте ваш адрес, князь, я верну оставшиеся деньги.
Ростопчин протянул ему визитную карточку, старик с благодарностью спрятал ее в стол; а у нас такое невозможно, подумал Степанов, сразу же сказали бы: «Ну что вы, что вы, какая мелочь», — а потом бы злились, как пить дать; нет, все-таки проклятый Запад знает цену сухой корректности, не грех поучиться; пусть станут обвинять в скупердяйстве или сухости — ну, жмот, скажут, ничего, можно пережить, — зато изначальная точность в отношениях — лучший залог их долговечности.
Ростопчин между тем достал свою длинную записную книжку (из-за такой я когда-то возненавидел редактора Андреева, вспомнил Степанов); помимо телефонов и адресов вклеена страничка для памяти на каждый день: что делать, куда позвонить, кому написать; прекрасно дисциплинирует; быстро пролистал страницы, набрал парижский номер:
— Франсуа? Жак? Да неужели?! Твой голос невероятно похож на отцовский! Как дела? Да ну?! Поздравляю. Нет, из Лондона. Да, трехдневный ваканс, хочу повеселиться. А где папа? Ах так... Там есть телефон? Да, срочно. Минута, пишу.
— Диктуйте, — проскрипел Грешев: перо (именно так, работал гусиными перьями) в руке, стопка маленьких листочков бумаги рядом, все просчитано, опаздывающий — в чем бы то ни было — обречен на гибель самим ритмом здешней жизни.
— Шестьсот тридцать семь восемьдесят два, тридцать... Кто? Мадам Фрелль? Она жива?! Да неужели?! Командор Почетного легиона?! Но она моя помощница, почему же я до сих пор только офицер легиона? Какая несправедливость! Пожалуюсь Миттерану! Хоть ему не до меня, обнимаю, мой друг, до свиданья!
Ростопчин положил трубку, пожевал губами:
— Господин Грешев, поймите меня верно... Где вы были в период с тридцать третьего по сорок пятый год?
Грешев усмехнулся:
— Вопрос правомочен. Я уехал из Германии в тридцать третьем. Во Франции жил до сорокового. Потом в Лондоне. По мере своих сил помогал в борьбе против Хитлера. Вы сейчас намерены говорить о том, кто именно похитил Врубеля? Опасаетесь, не был ли я связан с наци? Нет, не был, я их ненавижу...
Ростопчин обернулся к Степанову:
— Ты не говоришь по-французски?
— Нет.
— Я не помню, знает ли Франсуа английский... Ладно, в конце концов, будешь говорить мне, я переведу.
Он набрал номер, попросил к аппарату мадам Фрелль, долго поздравлял ее, называл «маленькой попкой», обещал прилететь в Париж на уик-энд в конце следующего месяца, потом попросил Франсуа; сразу же перешел к делу:
— Слушай, ты говоришь по-английски? Слава богу, я передам трубку моему другу, он изложит суть дела, а ты дашь ему бесплатный совет. Если же ты стал скрягой и не работаешь без гонорара, я прилечу в Париж, отвезу в «Крэйзи хорс», куплю тебе самую дорогую девку за семьсот франков, которая умеет все, и мы будем квиты. — Он протянул трубку Степанову. — На, Митя, этот Франсуа — гений юрисдикции, только не говори сумбурно, старайся быть последовательным.
— Добрый вечер, — сказал Степанов, — я хочу вам объяснить суть дела. В русском музее была похищена картина известного художника Вруб...
— Простите, но вы не представились, — перебил его Франсуа.
— Меня зовут Степанов, я русский литератор.
— Давно живете на Западе?
— Я живу в Москве.
— Можно попросить князя?
Степанов протянул трубку Ростопчину, шепнув: «По-моему, он боится говорить со мной».
Ростопчин поморщатся, досадливо махнул рукой: не пори чепухи.
— Франсуа, это мой друг... Что? Нет... Да, уверен. Значит, у меня есть основания... Нет, я не пойму тебя... Что? — Он долго слушал то, что ему говорил Франсуа, потом перебил его; голос стал сухим каким-то простуженным. — До свидания, Франсуа, я раздумал приезжать к тебе...
Положив трубку, он сказал, ни на кого не глядя:
— Он выставил свою кандидатуру... Ему неудобно...
Грешев заметил:
— Будь проклят тот час, когда умер де Голль...
Ростопчин посидел в задумчивости у телефона, потом снова начат листать свою книжку; позвонил в Люксембург:
— Мадлен? Здравствуй, это я. Спасибо. А ты? Чудесно. Где Александр? Слава богу! Передай ему трубку, у меня срочное дело... Здравствуй, «Кинжал», это «Эйнштейн». Ничего. А ты? Да неужели? Молодец. Слушай, я передам трубку русс... советскому писателю Степанову. Он только что из Москвы, на пару дней... Он мой друг... Ему... нам нужна консультация. Ты можешь его выслушать? Спасибо, я был уверен. Ты говоришь по-английски? Ничего страшного, он тоже не миссис Тэтчер...
Ростопчин облегченно вздохнул, передал трубку Степанову:
— Это адвокат ведущих банков; дьявол; знает все.
— Добрый вечер, мистер «Кинжал». — Степанов отчего-то улыбнулся трубке. — Я буду излагать дело по пунктам. Можно? Спасибо. Итак, в сорок втором году нацисты вывезли из Ровно три тысячи девятьсот сорок три картины европейских и русских мастеров. Картины исчезли. Да. Ни одну не нашли. Да. Но завтра на аукционе к продаже выставлено полотно нашего художника Врубеля, кото... Что? Я проспеленгую: «В», как «Вена», «Р», как «Рейкьявик», «У», как «Умберто», «Б», как «Брюссель», «Б», как «Европа», «Л», как «Лондон», — быстро говорил Степанов. — Да, конечно, от слова «врубать»... Впрочем, по-польски его фамилия значит «Воробей». Полотно было вывезено из Ровно двенадцатого июля сорок второго года, об этом есть соответствующий документ... Да, советский... На обратной стороне холста, возможно, сохранились цифры «12-764». Это клеймо айнзац-штаба рейхсляйтера Розенберга. Да, именно тот... Нет, он был рейхсминистром восточных территорий в то время... Да, увы, это все, что у нас есть... Мы намерены заявить в Сотби, что картина похищена, и потребовать ее возвращения... Нет... Больше ничего... Сегодня должны были прийти документы о тех людях, которые паковали картину, увозили ее в рейх, передавали на хранение в соляную штольню, с описанием и распиской, но, к сожалению, мы эти бумага не получили... От немца... Его зовут господин Золле. Нет, с Запада... Почему? — Степанов закрыл мембрану ладонью, шепнул: — Он говорит, что наши документы совершенно недостаточны...
— Спроси его, что будет, если мы заявим о факте хищения, — сказал Ростопчин.
— Не спрашивайте об этом. — Грешев покачал головой. — Лучше я вам поясню, что может стать, если вы выступите с таким заявлением...
— Пожалуйста, спроси, что может быть, — Ростопчин повторил раздраженно, а потому особо учтиво.
— Хорошо, а если все-таки я заявлю завтра в Сотби, что они торргуют краденым? — спросил Степанов.
— Сотби — могучая фирма, — ответил «Кинжал». — Они работают наверняка. Здесь что-то не так... В лучшем случае картину снимут с торгов и назначат экспертизу, в худшем — вас привлекут к суду за злонамеренную клевету; штраф может быть ошеломительным.
— Сейчас, минуту, я передам князю, минуту.
— Экономь время, — сказал Ростопчин, — дай мне трубку, я его поблагодарю; я тебе весьма признателен, «Кинжал», целуй своих, жду в гости, до свидания, ты был очень любезен.
Положив трубку, спросил:
— Ну? Что он сказал?
— Либо экспертиза, либо суд с последующим штрафом, — ответил Степанов.
— Не верю, — отрезал Ростопчин. — Ты никого не оскорбляешь, ты просишь провести расследование...
— Милостивые государи, — проскрипел Грешев, — вам ничего не говорит фамилия Деринг?
— Из филиала «Дрезденер банк» в Швейцарии? — спросил Ростопчин. — Хайнц Деринг?
Грешев поднялся со своего царственного стула, подошел к стеллажу и достал одну из бесчисленных папок:
— Я боюсь смерти только потому, что жалею все эти ценности. Кому они попадут? Внуки пустят с молотка, они не говорят по-русски, а уплатят хорошо... Если бы все ушло в один институт хотя бы... Нет, не Хайнц... Его зовут Александр, врач из Освенцима...
— А при чем здесь Освенцим? — Ростопчин пожал плечами. — Скоро полночь, у нас нет времени, надо найти какого-нибудь британского юриста, заинтересовать прессу, надо что-то придумать, завтра будет поздно...
— Наберитесь терпения, князь, — сказал Грешев. — Я займу у вас десять минут — даже с чтением выдержек из судебного процесса...
— Давай послушаем, Женя, — попросил Степанов, — десять минут ничего не решают...
— Итак, — начал Грешев, — в середине шестидесятых годов некий американский писатель выпустил книгу о врачах-изуверах, которые работали в Освенциме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
— Это несерьезно. Он же не хиппи какой-нибудь, он обязательно спросит, кто передал деньги. Я понимаю, что десять тысяч — это чепуха, но если этот князь серьезный человек, он обязан задать вопрос, кто, зачем и с какой целью передал ему деньги. Он ведь ждал тебя, Джозеф, а не мою Кэрол Эн.
— Хорошо, что ты предлагаешь, Эндрю? — спросила Жаклин. — Ты все отвергаешь, но не вносишь никаких предложений. Так у Джозефа снова начнется стенокардия.
— Вылечат, — усмехнулся Эндрю. — Вставят стимулятор. Это научились, были б деньги. Единственная возможность: Кэрол Эн открыто говорит князю, что тебе угрожали, и ты поэтому просишь держать в тайне твой вклад в его предприятие...
— Я не убежден, что он с этим согласится. Он достаточно состоятельный человек и подачку не примет. Тем более, он русский, они ж все Мцыри...
— Кто? — в один голос спросили Жаклин и Эндрю.
Розэн досадливо поморщился:
— Ах, ну не знаете вы про них ничего! Словом, ты считаешь, что т а к он может деньги не взять? А если написать письмо?
— Ты же сам говорил, что хочешь работать без следов, — заметила Жаклин.
— Он напишет, чтобы князь запер письмо в сейф, а еще лучше — сжег, — сказал Эндрю. — И напишет всю правду про то, что случилось. По-моему, это достойно. И вызови сюда твоего русского содиректора, пусть срочно вылетит из Панамы. Объясни ему, что произошло, он передаст своим, Москва отнесется к такой ситуации с пониманием. — Эндрю вдруг усмехнулся. — Мне кажется, им это даже понравится, несколько напоминает то, что они про нас пишут.
— Откуда ты знаешь, что они про нас пишут? — Розэн пожал плечами. — Ты пользуешься информацией, которую печатают наши газеты, а печатают лишь то, что нужно сумасшедшим политикам. А рассказать Паше надо, ты прав. Кстати, это позволит нам не суетиться...
Розэн снял трубку телефона, набрал код Панамы; Паша был в офисе.
— Ну? — тихо, обычным своим голосом спросил Розэн. — Как?
— Все путем, — ответил Паша; воистину, г о в о р у н ы.
— Возьмите первый же самолет и прилетайте сюда, Паша. Надо кое о чем поговорить. Жду.
— Лечу, — ответил тот и положил трубку; виза у него была постоянная, летать в Нью-Йорк приходилось раза два в полугодие.
— Едем в банк, — сказал Розэн. — Потом вернемся сюда, и я напишу письмо. Своей Кэрол Эн позвонишь из банка, так все же будет лучше.
...Как только с л у ж б а зафиксировала телефонный звонок в Панаму и сумму, снятую Розэном с его личного счета, началась р а б о т а, результатом которой был дорожный инцидент; по дороге в аэропорт Панамы грузовик, за рулем которого сидел наркоман, на всем ходу врезался в тот автомобиль, на котором Павел Иванович спешил на рейс, следовавший в Нью-Йорк.
7
— Вот так-то, — заключил Грешев. — Ясно?
— Кому это выгодно? — спросит Ростопчин. — Зачем все это?
— Существует множество вариантов ответа, — усмехнулся Грешев. — Но ни один из них не будет правильным, потому что я не могу вам открыть всего, что знаю...
Ростопчин достал из кармана чековую книжку, выписал сто фунтов, положил на стол:
— Это плата за те разговоры, которые мы сейчас проведем из вашего дома. Можно?
Грешев посмотрел на чек, пожал плечами:
— Пожалуйста. Но вы выписали слишком большую сумму.
— Мы будем долго говорить.
— Пожалуйста, — повторил Грешев. — Оставьте ваш адрес, князь, я верну оставшиеся деньги.
Ростопчин протянул ему визитную карточку, старик с благодарностью спрятал ее в стол; а у нас такое невозможно, подумал Степанов, сразу же сказали бы: «Ну что вы, что вы, какая мелочь», — а потом бы злились, как пить дать; нет, все-таки проклятый Запад знает цену сухой корректности, не грех поучиться; пусть станут обвинять в скупердяйстве или сухости — ну, жмот, скажут, ничего, можно пережить, — зато изначальная точность в отношениях — лучший залог их долговечности.
Ростопчин между тем достал свою длинную записную книжку (из-за такой я когда-то возненавидел редактора Андреева, вспомнил Степанов); помимо телефонов и адресов вклеена страничка для памяти на каждый день: что делать, куда позвонить, кому написать; прекрасно дисциплинирует; быстро пролистал страницы, набрал парижский номер:
— Франсуа? Жак? Да неужели?! Твой голос невероятно похож на отцовский! Как дела? Да ну?! Поздравляю. Нет, из Лондона. Да, трехдневный ваканс, хочу повеселиться. А где папа? Ах так... Там есть телефон? Да, срочно. Минута, пишу.
— Диктуйте, — проскрипел Грешев: перо (именно так, работал гусиными перьями) в руке, стопка маленьких листочков бумаги рядом, все просчитано, опаздывающий — в чем бы то ни было — обречен на гибель самим ритмом здешней жизни.
— Шестьсот тридцать семь восемьдесят два, тридцать... Кто? Мадам Фрелль? Она жива?! Да неужели?! Командор Почетного легиона?! Но она моя помощница, почему же я до сих пор только офицер легиона? Какая несправедливость! Пожалуюсь Миттерану! Хоть ему не до меня, обнимаю, мой друг, до свиданья!
Ростопчин положил трубку, пожевал губами:
— Господин Грешев, поймите меня верно... Где вы были в период с тридцать третьего по сорок пятый год?
Грешев усмехнулся:
— Вопрос правомочен. Я уехал из Германии в тридцать третьем. Во Франции жил до сорокового. Потом в Лондоне. По мере своих сил помогал в борьбе против Хитлера. Вы сейчас намерены говорить о том, кто именно похитил Врубеля? Опасаетесь, не был ли я связан с наци? Нет, не был, я их ненавижу...
Ростопчин обернулся к Степанову:
— Ты не говоришь по-французски?
— Нет.
— Я не помню, знает ли Франсуа английский... Ладно, в конце концов, будешь говорить мне, я переведу.
Он набрал номер, попросил к аппарату мадам Фрелль, долго поздравлял ее, называл «маленькой попкой», обещал прилететь в Париж на уик-энд в конце следующего месяца, потом попросил Франсуа; сразу же перешел к делу:
— Слушай, ты говоришь по-английски? Слава богу, я передам трубку моему другу, он изложит суть дела, а ты дашь ему бесплатный совет. Если же ты стал скрягой и не работаешь без гонорара, я прилечу в Париж, отвезу в «Крэйзи хорс», куплю тебе самую дорогую девку за семьсот франков, которая умеет все, и мы будем квиты. — Он протянул трубку Степанову. — На, Митя, этот Франсуа — гений юрисдикции, только не говори сумбурно, старайся быть последовательным.
— Добрый вечер, — сказал Степанов, — я хочу вам объяснить суть дела. В русском музее была похищена картина известного художника Вруб...
— Простите, но вы не представились, — перебил его Франсуа.
— Меня зовут Степанов, я русский литератор.
— Давно живете на Западе?
— Я живу в Москве.
— Можно попросить князя?
Степанов протянул трубку Ростопчину, шепнув: «По-моему, он боится говорить со мной».
Ростопчин поморщатся, досадливо махнул рукой: не пори чепухи.
— Франсуа, это мой друг... Что? Нет... Да, уверен. Значит, у меня есть основания... Нет, я не пойму тебя... Что? — Он долго слушал то, что ему говорил Франсуа, потом перебил его; голос стал сухим каким-то простуженным. — До свидания, Франсуа, я раздумал приезжать к тебе...
Положив трубку, он сказал, ни на кого не глядя:
— Он выставил свою кандидатуру... Ему неудобно...
Грешев заметил:
— Будь проклят тот час, когда умер де Голль...
Ростопчин посидел в задумчивости у телефона, потом снова начат листать свою книжку; позвонил в Люксембург:
— Мадлен? Здравствуй, это я. Спасибо. А ты? Чудесно. Где Александр? Слава богу! Передай ему трубку, у меня срочное дело... Здравствуй, «Кинжал», это «Эйнштейн». Ничего. А ты? Да неужели? Молодец. Слушай, я передам трубку русс... советскому писателю Степанову. Он только что из Москвы, на пару дней... Он мой друг... Ему... нам нужна консультация. Ты можешь его выслушать? Спасибо, я был уверен. Ты говоришь по-английски? Ничего страшного, он тоже не миссис Тэтчер...
Ростопчин облегченно вздохнул, передал трубку Степанову:
— Это адвокат ведущих банков; дьявол; знает все.
— Добрый вечер, мистер «Кинжал». — Степанов отчего-то улыбнулся трубке. — Я буду излагать дело по пунктам. Можно? Спасибо. Итак, в сорок втором году нацисты вывезли из Ровно три тысячи девятьсот сорок три картины европейских и русских мастеров. Картины исчезли. Да. Ни одну не нашли. Да. Но завтра на аукционе к продаже выставлено полотно нашего художника Врубеля, кото... Что? Я проспеленгую: «В», как «Вена», «Р», как «Рейкьявик», «У», как «Умберто», «Б», как «Брюссель», «Б», как «Европа», «Л», как «Лондон», — быстро говорил Степанов. — Да, конечно, от слова «врубать»... Впрочем, по-польски его фамилия значит «Воробей». Полотно было вывезено из Ровно двенадцатого июля сорок второго года, об этом есть соответствующий документ... Да, советский... На обратной стороне холста, возможно, сохранились цифры «12-764». Это клеймо айнзац-штаба рейхсляйтера Розенберга. Да, именно тот... Нет, он был рейхсминистром восточных территорий в то время... Да, увы, это все, что у нас есть... Мы намерены заявить в Сотби, что картина похищена, и потребовать ее возвращения... Нет... Больше ничего... Сегодня должны были прийти документы о тех людях, которые паковали картину, увозили ее в рейх, передавали на хранение в соляную штольню, с описанием и распиской, но, к сожалению, мы эти бумага не получили... От немца... Его зовут господин Золле. Нет, с Запада... Почему? — Степанов закрыл мембрану ладонью, шепнул: — Он говорит, что наши документы совершенно недостаточны...
— Спроси его, что будет, если мы заявим о факте хищения, — сказал Ростопчин.
— Не спрашивайте об этом. — Грешев покачал головой. — Лучше я вам поясню, что может стать, если вы выступите с таким заявлением...
— Пожалуйста, спроси, что может быть, — Ростопчин повторил раздраженно, а потому особо учтиво.
— Хорошо, а если все-таки я заявлю завтра в Сотби, что они торргуют краденым? — спросил Степанов.
— Сотби — могучая фирма, — ответил «Кинжал». — Они работают наверняка. Здесь что-то не так... В лучшем случае картину снимут с торгов и назначат экспертизу, в худшем — вас привлекут к суду за злонамеренную клевету; штраф может быть ошеломительным.
— Сейчас, минуту, я передам князю, минуту.
— Экономь время, — сказал Ростопчин, — дай мне трубку, я его поблагодарю; я тебе весьма признателен, «Кинжал», целуй своих, жду в гости, до свидания, ты был очень любезен.
Положив трубку, спросил:
— Ну? Что он сказал?
— Либо экспертиза, либо суд с последующим штрафом, — ответил Степанов.
— Не верю, — отрезал Ростопчин. — Ты никого не оскорбляешь, ты просишь провести расследование...
— Милостивые государи, — проскрипел Грешев, — вам ничего не говорит фамилия Деринг?
— Из филиала «Дрезденер банк» в Швейцарии? — спросил Ростопчин. — Хайнц Деринг?
Грешев поднялся со своего царственного стула, подошел к стеллажу и достал одну из бесчисленных папок:
— Я боюсь смерти только потому, что жалею все эти ценности. Кому они попадут? Внуки пустят с молотка, они не говорят по-русски, а уплатят хорошо... Если бы все ушло в один институт хотя бы... Нет, не Хайнц... Его зовут Александр, врач из Освенцима...
— А при чем здесь Освенцим? — Ростопчин пожал плечами. — Скоро полночь, у нас нет времени, надо найти какого-нибудь британского юриста, заинтересовать прессу, надо что-то придумать, завтра будет поздно...
— Наберитесь терпения, князь, — сказал Грешев. — Я займу у вас десять минут — даже с чтением выдержек из судебного процесса...
— Давай послушаем, Женя, — попросил Степанов, — десять минут ничего не решают...
— Итак, — начал Грешев, — в середине шестидесятых годов некий американский писатель выпустил книгу о врачах-изуверах, которые работали в Освенциме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52