Кстати, я даже знаю, кто на меня сигнализировал… Подполковник Сивкин, — пояснил Костенко доктору. — Помнишь, он со мной приезжал в морг, когда зарезали Маркова? Шейбеко кивнул; Костенко продолжил, снова мельком глянув на часы:
— И знаете, почему именно он стучал? Потому что пил втемную… Под одеялом. Он все пропивал, а я откладывал деньги в течение десяти лет. С каждой зарплаты. И в отпуск не ездил… Я вообще очень хороший человек, — заключил он. — Благодаря этому высший разум удерживает меня от неразумных поступков…
— Меня тоже, — ответил я. — Именно поэтому я еще не собрал ни на машину, ни на половину дачи. Значит, я — не частник.
— А шкаф у вас есть? — Костенко посмотрел на меня в упор. — Койка? Чья это собственность? Ваша? Давайте же заменим слово «частник» на «личник»! Ни Маркс, ни община не возражали против личной собственности.
Шофер резко затормозил возле Склифосовского; лицо Костенко мгновенно изменилось, сделалось жестким, собранным:
— Ромка, спасай художника!
Через три часа белый Штык медленно поднял глаза с фотографии двух молодцов, показанной ему Костенко, и чуть заметно кивнул.
Через двадцать минут мы приехали с Костенко в научно-технический отдел, там что-то сделали с конвертом, потом с письмом Русанова, а уже после Костенко протянул мне ксерокопию. Письмо было коротким:
"Дорогой Валера! После нашего давешнего разговора о том, какой должна быть роспись зданий в Загряжске, я пришел к определенному выводу: только традиционный рисунок, никаких уходов в «новации». Хватит, ей-богу! Ваши слова про то, что такого рода живопись должна будить мысль, быть броской, заметной, меня несколько огорчили. Откуда у Вас, крестьянского мужика, такая страсть к внешним эффектам?! Как Вы, крестьянский сын, миритесь с ч у ж и м?!
Берегите в себе исконно национальное, только в этом спасение нашего духа, который не принимал и никогда не примет чужеземных влияний…" Костенко пожал плечами:
— Или Белинский не славянин, или Гегель белорус — одно из двух… Почему запад может заимствовать у нас Чайковского и Блока, а нам заказано брать то, что интересно у Флобера, Хемингуэя или Крамера?
«Я очень прошу вас сделать эскиз для Загряжска в истинно традиционном духе, не бойтесь куполов и тревожного предзакатного неба, в котором затаено предостережение чуждым силам, только и думающим, как бы источить изнутри и разнокровить нас. Поверьте, мною движет долг патриота, хватит, и так нас достаточно унижают»…
— Кто может унизить великую нацию? — удивился Костенко. — Мазохизм какой-то! Совершенное отсутствие чувства гордости за свой народ, плакальщик…
«Национальный мотив для Загряжска мне важен еще и потому, что там, среди строителей, объявился наш противник, а к разговору с ним надо быть подготовленным. Око за око, зуб за зуб».
— Вот оно, — сказал я. — Вот почему они охотились за Штыком, вот почему им так нужно это письмо…
— Поезжайте домой, я заеду к нашему парню, который остался караулить мастерскую, — задумчиво сказал Костенко, снял трубку телефона, попросил укрепить «ноль — двадцать второго», но сделать этого не успели, ибо через минуту пришло сообщение, что в мастерской Штыка задержаны два неизвестных. Ими оказались те, что пасли меня, Лизу и Гиви. После того как я формально опознал их, Костенко сказал:
— Все, теперь начинается работа. Перезвонимся завтра к вечеру. Меня интересуют их пальцы; во дворе дома Штыка мы нашли обломок водопроводной трубы со следами крови, есть отпечатки…
Однако перезвониться нам пришлось этой же ночью: открыв свой письменный стол, чтобы классифицировать все собранные материалы для Костенко — этому парню можно доверять, — я увидел незнакомую мне записную книжку; сначала я не обратил на нее внимания; открыв первую страничку, обмер. Я позвонил Костенко, кляня себя за то, что не спросил его домашний номер. Он тем не менее трубку снял сразу же.
— Слушайте, полковник, — сказал я, — приезжайте ко мне, а? Дело в том, что в моем столе лежит записная книжка Штыка с несколькими вырванными страницами…
— Вы ее как следует осмотрели? — рассеянно поинтересовался Костенко. Я отодвинул от себя книжку, поняв, что пальцев моих на ней предостаточно.
— Было, — признался я. — Идиот.
— Самокритика угодна нынешнему этапу развития общества, — хмыкнул Костенко. — Сейчас буду.
— А чего ж адрес не спрашиваете?
— Знаете что, не играйте, бога ради, в частного детектива, ладно? Прекрасно же понимаете, что ваш адрес мне стал известен в ту же минуту, как только я узнал, что ваше имя произнес Штык.
XXIV
Иван Варравин и Всеволод Костенко
— Когда это вы успели побриться? — спросил я, пропуская Костенко в квартиру. — Судя по всему, домой не ездили.
— Бритву держу на службе, жужукает, профилактика нервной системы. Следом за ним — я чуть было не толкнул человека дверью — вошел давешний громадина, что взял в засаде у Штыка взломщиков.
— Товарища зовут Миша, — пояснил Костенко. — Он посмотрит вашу дверь, поищет чужие окурочки, не святой же дух занес сюда эту записную книжку… Должны быть пальцы…
Окурков не было; дверь не вскрывали, и я вдруг с ужасом понял, что лишь один человек мог войти сюда, кроме меня, отпереть ящик стола и положить туда книжку Штыка. Этим человеком была моя жена, Оля.
…Когда верзила уехал в управление, чтобы продолжить работу с двумя задержанными, а Костенко вызвал бригаду «науки», чтобы искать отпечатки пальцев, я отправился делать чай и яичницу: полковник признался, что смертельно голоден.
— Не помешаю? — спросил Костенко, протиснувшись следом за мной в пятиметровую кухоньку, — я терпеть не могу, когда мне смотрят в спину.
— Глядите себе, я на это не реагирую.
— Устали?
— Видимо… Но — не чувствую, напряжение держит… Сейчас сделаю глазунью и расскажу вам всю историю… Покажу мои записи, копии документов, беседы, наброски репортажа, — дело еще только разворачивается…
Я снял сковородку с конфорки, переложил глазунью на большую тарелку и повернулся к полковнику, приглашая его в комнату.
— Давайте здесь, — сказал он. — Обожаю кухни.
— Уместитесь на табуретке?
— Думаете, у меня дома на кухне кресла стоят? Ну, договаривайте.
— Я бы только просил вас выполнить то, о чем попрошу…
— Для этого надо знать, что намерены просить.
— Ваши научные эксперты, полагаю, найдут здесь отпечатки пальцев моей жены.
— И у меня б дома тоже нашли, не мудрено.
— Погодите…
— Я слушаю, слушаю…
— Дело в том, что жена ждет ребенка, живет у матери. У меня ее не было последние четыре месяца… Но сегодня, возможно… Костенко прервал меня:
— Ну, и что я должен сделать, если мы обнаружим здесь ее пальцы?
— Ничего. Забыть об этом. Не включать в протокол.
— То есть? — Костенко удивился. — Я что-то не очень понимаю конструкцию вашего размышления…
— Правильно, — согласился я. — Не поймете до тех пор, пока я не расскажу вам всю историю…
И я рассказал о том, как получил письмо Каримова, — не я, конечно, а редакция; рассказал о Горенкове, Кузинцове, Чурине, Русанове, Штыке — обо всем, словом, что произошло в последние дни… Реакция Костенко оказалась странной; напрягшись, он подался ко мне:
— Опишите-ка мне Чурина, а? Как мы говорим, дайте словесный портрет.
— Я его не видел. Только фотографии…
— Неважно. Он блондин?
— Скорее русый. Очень крупный…
— Очень крупный, говорите? — Костенко перешел к чаю. — Занятно… На подбородке вмятинка есть?
— Да. А в чем дело?
— К сожалению, не могу вам ответить, Иван Игоревич… Речь идет о служебной тайне… На данном этапе, во всяком случае. Но я не совсем понял про вашу благоверную. Договаривайте… Когда нет одного звена, вся цепь рушится.
…Полчаса назад, как только я вошел в квартиру, позвонила Лиза; говорила быстро из автомата:
— Я с Гиви! Куда ты запропастился? На собрании все будет в порядке! Не волнуйся! Все выступят за тебя. Я — первая, чтобы снять гниль… Сейчас мы около Тамары… Сначала к ней приехал Русанов, а потом Оля с ее мамой. Видимо, с мамой, я так подумала… Высокая дама, седая, красивая, с очень большими глазами… Это была Глафира Анатольевна, сомнений быть не могло.
— Лиза, — как можно спокойнее сказал я, — сейчас же иди к Гиви… Не будь одна ни секунды, возможно, за вами смотрят. Она рассмеялась:
— Дорогой товарищ Шерлок Холмс, о чем ты?!
— Пожалуйста, сделай то, что я тебе говорю. И скажи Гиви, что те два парня, что сидели в кафе — помнишь, они вошли следом за ним, такие квадратные, — арестованы…
— Какие парни?!
— Они сели возле двери, один еще постоянно шаркал ногами… Лиза вздохнула:
— Не смотрела я ни на каких парней! Я всегда на тебя смотрю… Ой, погоди, тут три человека ждут очереди, позже перезвоню…
— Лиза! — закричал я, но она положила трубку.
Выслушав меня, Костенко сокрушенно покачал головой, позвонил в управление; сказал, чтобы срочно получили фото замминистра Чурина, потом, назвав адрес Тамары, попросил немедля отправить туда группу…
— Вообще-то вы зря обо всем этом не рассказали с самого начала…
— Тогда я не имел бы права выступить с моей публикацией. В действие вступит бюрократическая машина…
— Имеет место быть, — согласился Костенко. — С одной стороны… А с другой — я волнуюсь за ваших друзей. Мужество — хорошо, безрассудство — преступно… Кстати, вы — цепко-наблюдательный человек: один из арестованных, Антипкин, действительно постоянно шаркает ногами, словно боится описаться… Выдержкой вы тоже не обделены, — я бы сразу сказал о звонке вашей приятельницы, возможно, и она ходит по лезвию бритвы… Значит, полагаете, благоверная принесла сюда записную книжку Штыка и сунула ее в ваш письменный стол?
— Никто другой этого сделать не мог. Или я, или она.
— А какой ей навар? Или — чары злодейки Тамары?
— Вы верите в гипноз, магию и прочее?
— Верю. Но с определенного рода допусками. Можно, я задам вам вопрос? Только без обид, по-мужски?
— Если этот вопрос тактичен…
— Любой вопрос тактичен, если предполагает возможность ответа. Вопрос и право на ответ — визитная карточка демократии.
Все-таки у нас дурацкое воспитание: всех и каждого мы норовим встретить по одежке… С юности — и не потому что жили мы туго — я не верю надушенным седоголовым красавцам в шелково-переливных костюмах… В сороковых, говорят, такого рода людей обзывали «плесенью», «стилягами» (дико, ведь «человек — это стиль»?!), потом в пятидесятых Никита Сергеевич, добрый человек, проповедовал «косоворотку», а уж после началась пора галстуков, жилеток, крахмальных сорочек, переливных костюмов, пора болтовни и безвременья… Этот полковник забивает гвоздь по шляпку, точен в формулировках, атакующ и честен…
— Спрашивайте, — сказал я.
— Меня интересует вот что… Вы с Олей подходили друг другу? Она по-настоящему чувствовала вас? Вы — ее?
— Я ее… Я любил… Даже не знаю, как сказать — в прошлом или настоящем… Мне было с ней очень хорошо…
— А ей? Я не зря спрашиваю… И дело не в том, сильный вы мужчина или слабый; просто существует такой термин, как «сексуальная совпадаемость»… И она обязана быть двухсторонней. Я спрашиваю не из пустого любопытства — оно, вы правы, было бы верхом бестактности… По нашим данным, к чародейкам идут женщины, обделенные… нежностью… Я не говорю ни о беде с пьяницами мужьями, ни о скандалах из-за того, что молодые живут в одной комнате со стариками, — это не ваш случай… Я размышляю именно о чувственности… О том, что принадлежит только вам двоим… Знали б проблему — могли дать научную рекомендацию: «Вы друг другу не подходите, лучше расходитесь, пока нет детей, потом будет сложнее, да еще искалечите жизнь ребенка…» Перетерпится — слюбится!.. Мура собачья, хватит терпеть попусту! Тем более в любви… А вопрос совпадаемости биополей? Раньше мы это понятие гоняли:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
— И знаете, почему именно он стучал? Потому что пил втемную… Под одеялом. Он все пропивал, а я откладывал деньги в течение десяти лет. С каждой зарплаты. И в отпуск не ездил… Я вообще очень хороший человек, — заключил он. — Благодаря этому высший разум удерживает меня от неразумных поступков…
— Меня тоже, — ответил я. — Именно поэтому я еще не собрал ни на машину, ни на половину дачи. Значит, я — не частник.
— А шкаф у вас есть? — Костенко посмотрел на меня в упор. — Койка? Чья это собственность? Ваша? Давайте же заменим слово «частник» на «личник»! Ни Маркс, ни община не возражали против личной собственности.
Шофер резко затормозил возле Склифосовского; лицо Костенко мгновенно изменилось, сделалось жестким, собранным:
— Ромка, спасай художника!
Через три часа белый Штык медленно поднял глаза с фотографии двух молодцов, показанной ему Костенко, и чуть заметно кивнул.
Через двадцать минут мы приехали с Костенко в научно-технический отдел, там что-то сделали с конвертом, потом с письмом Русанова, а уже после Костенко протянул мне ксерокопию. Письмо было коротким:
"Дорогой Валера! После нашего давешнего разговора о том, какой должна быть роспись зданий в Загряжске, я пришел к определенному выводу: только традиционный рисунок, никаких уходов в «новации». Хватит, ей-богу! Ваши слова про то, что такого рода живопись должна будить мысль, быть броской, заметной, меня несколько огорчили. Откуда у Вас, крестьянского мужика, такая страсть к внешним эффектам?! Как Вы, крестьянский сын, миритесь с ч у ж и м?!
Берегите в себе исконно национальное, только в этом спасение нашего духа, который не принимал и никогда не примет чужеземных влияний…" Костенко пожал плечами:
— Или Белинский не славянин, или Гегель белорус — одно из двух… Почему запад может заимствовать у нас Чайковского и Блока, а нам заказано брать то, что интересно у Флобера, Хемингуэя или Крамера?
«Я очень прошу вас сделать эскиз для Загряжска в истинно традиционном духе, не бойтесь куполов и тревожного предзакатного неба, в котором затаено предостережение чуждым силам, только и думающим, как бы источить изнутри и разнокровить нас. Поверьте, мною движет долг патриота, хватит, и так нас достаточно унижают»…
— Кто может унизить великую нацию? — удивился Костенко. — Мазохизм какой-то! Совершенное отсутствие чувства гордости за свой народ, плакальщик…
«Национальный мотив для Загряжска мне важен еще и потому, что там, среди строителей, объявился наш противник, а к разговору с ним надо быть подготовленным. Око за око, зуб за зуб».
— Вот оно, — сказал я. — Вот почему они охотились за Штыком, вот почему им так нужно это письмо…
— Поезжайте домой, я заеду к нашему парню, который остался караулить мастерскую, — задумчиво сказал Костенко, снял трубку телефона, попросил укрепить «ноль — двадцать второго», но сделать этого не успели, ибо через минуту пришло сообщение, что в мастерской Штыка задержаны два неизвестных. Ими оказались те, что пасли меня, Лизу и Гиви. После того как я формально опознал их, Костенко сказал:
— Все, теперь начинается работа. Перезвонимся завтра к вечеру. Меня интересуют их пальцы; во дворе дома Штыка мы нашли обломок водопроводной трубы со следами крови, есть отпечатки…
Однако перезвониться нам пришлось этой же ночью: открыв свой письменный стол, чтобы классифицировать все собранные материалы для Костенко — этому парню можно доверять, — я увидел незнакомую мне записную книжку; сначала я не обратил на нее внимания; открыв первую страничку, обмер. Я позвонил Костенко, кляня себя за то, что не спросил его домашний номер. Он тем не менее трубку снял сразу же.
— Слушайте, полковник, — сказал я, — приезжайте ко мне, а? Дело в том, что в моем столе лежит записная книжка Штыка с несколькими вырванными страницами…
— Вы ее как следует осмотрели? — рассеянно поинтересовался Костенко. Я отодвинул от себя книжку, поняв, что пальцев моих на ней предостаточно.
— Было, — признался я. — Идиот.
— Самокритика угодна нынешнему этапу развития общества, — хмыкнул Костенко. — Сейчас буду.
— А чего ж адрес не спрашиваете?
— Знаете что, не играйте, бога ради, в частного детектива, ладно? Прекрасно же понимаете, что ваш адрес мне стал известен в ту же минуту, как только я узнал, что ваше имя произнес Штык.
XXIV
Иван Варравин и Всеволод Костенко
— Когда это вы успели побриться? — спросил я, пропуская Костенко в квартиру. — Судя по всему, домой не ездили.
— Бритву держу на службе, жужукает, профилактика нервной системы. Следом за ним — я чуть было не толкнул человека дверью — вошел давешний громадина, что взял в засаде у Штыка взломщиков.
— Товарища зовут Миша, — пояснил Костенко. — Он посмотрит вашу дверь, поищет чужие окурочки, не святой же дух занес сюда эту записную книжку… Должны быть пальцы…
Окурков не было; дверь не вскрывали, и я вдруг с ужасом понял, что лишь один человек мог войти сюда, кроме меня, отпереть ящик стола и положить туда книжку Штыка. Этим человеком была моя жена, Оля.
…Когда верзила уехал в управление, чтобы продолжить работу с двумя задержанными, а Костенко вызвал бригаду «науки», чтобы искать отпечатки пальцев, я отправился делать чай и яичницу: полковник признался, что смертельно голоден.
— Не помешаю? — спросил Костенко, протиснувшись следом за мной в пятиметровую кухоньку, — я терпеть не могу, когда мне смотрят в спину.
— Глядите себе, я на это не реагирую.
— Устали?
— Видимо… Но — не чувствую, напряжение держит… Сейчас сделаю глазунью и расскажу вам всю историю… Покажу мои записи, копии документов, беседы, наброски репортажа, — дело еще только разворачивается…
Я снял сковородку с конфорки, переложил глазунью на большую тарелку и повернулся к полковнику, приглашая его в комнату.
— Давайте здесь, — сказал он. — Обожаю кухни.
— Уместитесь на табуретке?
— Думаете, у меня дома на кухне кресла стоят? Ну, договаривайте.
— Я бы только просил вас выполнить то, о чем попрошу…
— Для этого надо знать, что намерены просить.
— Ваши научные эксперты, полагаю, найдут здесь отпечатки пальцев моей жены.
— И у меня б дома тоже нашли, не мудрено.
— Погодите…
— Я слушаю, слушаю…
— Дело в том, что жена ждет ребенка, живет у матери. У меня ее не было последние четыре месяца… Но сегодня, возможно… Костенко прервал меня:
— Ну, и что я должен сделать, если мы обнаружим здесь ее пальцы?
— Ничего. Забыть об этом. Не включать в протокол.
— То есть? — Костенко удивился. — Я что-то не очень понимаю конструкцию вашего размышления…
— Правильно, — согласился я. — Не поймете до тех пор, пока я не расскажу вам всю историю…
И я рассказал о том, как получил письмо Каримова, — не я, конечно, а редакция; рассказал о Горенкове, Кузинцове, Чурине, Русанове, Штыке — обо всем, словом, что произошло в последние дни… Реакция Костенко оказалась странной; напрягшись, он подался ко мне:
— Опишите-ка мне Чурина, а? Как мы говорим, дайте словесный портрет.
— Я его не видел. Только фотографии…
— Неважно. Он блондин?
— Скорее русый. Очень крупный…
— Очень крупный, говорите? — Костенко перешел к чаю. — Занятно… На подбородке вмятинка есть?
— Да. А в чем дело?
— К сожалению, не могу вам ответить, Иван Игоревич… Речь идет о служебной тайне… На данном этапе, во всяком случае. Но я не совсем понял про вашу благоверную. Договаривайте… Когда нет одного звена, вся цепь рушится.
…Полчаса назад, как только я вошел в квартиру, позвонила Лиза; говорила быстро из автомата:
— Я с Гиви! Куда ты запропастился? На собрании все будет в порядке! Не волнуйся! Все выступят за тебя. Я — первая, чтобы снять гниль… Сейчас мы около Тамары… Сначала к ней приехал Русанов, а потом Оля с ее мамой. Видимо, с мамой, я так подумала… Высокая дама, седая, красивая, с очень большими глазами… Это была Глафира Анатольевна, сомнений быть не могло.
— Лиза, — как можно спокойнее сказал я, — сейчас же иди к Гиви… Не будь одна ни секунды, возможно, за вами смотрят. Она рассмеялась:
— Дорогой товарищ Шерлок Холмс, о чем ты?!
— Пожалуйста, сделай то, что я тебе говорю. И скажи Гиви, что те два парня, что сидели в кафе — помнишь, они вошли следом за ним, такие квадратные, — арестованы…
— Какие парни?!
— Они сели возле двери, один еще постоянно шаркал ногами… Лиза вздохнула:
— Не смотрела я ни на каких парней! Я всегда на тебя смотрю… Ой, погоди, тут три человека ждут очереди, позже перезвоню…
— Лиза! — закричал я, но она положила трубку.
Выслушав меня, Костенко сокрушенно покачал головой, позвонил в управление; сказал, чтобы срочно получили фото замминистра Чурина, потом, назвав адрес Тамары, попросил немедля отправить туда группу…
— Вообще-то вы зря обо всем этом не рассказали с самого начала…
— Тогда я не имел бы права выступить с моей публикацией. В действие вступит бюрократическая машина…
— Имеет место быть, — согласился Костенко. — С одной стороны… А с другой — я волнуюсь за ваших друзей. Мужество — хорошо, безрассудство — преступно… Кстати, вы — цепко-наблюдательный человек: один из арестованных, Антипкин, действительно постоянно шаркает ногами, словно боится описаться… Выдержкой вы тоже не обделены, — я бы сразу сказал о звонке вашей приятельницы, возможно, и она ходит по лезвию бритвы… Значит, полагаете, благоверная принесла сюда записную книжку Штыка и сунула ее в ваш письменный стол?
— Никто другой этого сделать не мог. Или я, или она.
— А какой ей навар? Или — чары злодейки Тамары?
— Вы верите в гипноз, магию и прочее?
— Верю. Но с определенного рода допусками. Можно, я задам вам вопрос? Только без обид, по-мужски?
— Если этот вопрос тактичен…
— Любой вопрос тактичен, если предполагает возможность ответа. Вопрос и право на ответ — визитная карточка демократии.
Все-таки у нас дурацкое воспитание: всех и каждого мы норовим встретить по одежке… С юности — и не потому что жили мы туго — я не верю надушенным седоголовым красавцам в шелково-переливных костюмах… В сороковых, говорят, такого рода людей обзывали «плесенью», «стилягами» (дико, ведь «человек — это стиль»?!), потом в пятидесятых Никита Сергеевич, добрый человек, проповедовал «косоворотку», а уж после началась пора галстуков, жилеток, крахмальных сорочек, переливных костюмов, пора болтовни и безвременья… Этот полковник забивает гвоздь по шляпку, точен в формулировках, атакующ и честен…
— Спрашивайте, — сказал я.
— Меня интересует вот что… Вы с Олей подходили друг другу? Она по-настоящему чувствовала вас? Вы — ее?
— Я ее… Я любил… Даже не знаю, как сказать — в прошлом или настоящем… Мне было с ней очень хорошо…
— А ей? Я не зря спрашиваю… И дело не в том, сильный вы мужчина или слабый; просто существует такой термин, как «сексуальная совпадаемость»… И она обязана быть двухсторонней. Я спрашиваю не из пустого любопытства — оно, вы правы, было бы верхом бестактности… По нашим данным, к чародейкам идут женщины, обделенные… нежностью… Я не говорю ни о беде с пьяницами мужьями, ни о скандалах из-за того, что молодые живут в одной комнате со стариками, — это не ваш случай… Я размышляю именно о чувственности… О том, что принадлежит только вам двоим… Знали б проблему — могли дать научную рекомендацию: «Вы друг другу не подходите, лучше расходитесь, пока нет детей, потом будет сложнее, да еще искалечите жизнь ребенка…» Перетерпится — слюбится!.. Мура собачья, хватит терпеть попусту! Тем более в любви… А вопрос совпадаемости биополей? Раньше мы это понятие гоняли:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44