Только, пожалуйста, не думай, что я написала это из-за того, что порою думаю: «Пройдет еще пять лет — если пройдет, конечно, — кому я тогда вообще буду нужна?» Я благодарна судьбе за то, что она подарила мне годы, которые я провела подле тебя, но…
Только не сердись, любовь моя.
Наверное, так будет лучше. Тебе, во всяком случае. Ты же мудрый и нежный… Ты понимаешь, что мне не очень-то просто жить…
Я буду по-прежнему считать часы, когда вернусь в Москву, но лучше будет, если мы с тобою больше не увидимся. Целую тебя.
Ирина».
Славин посмотрел на часы — половина третьего утра; угадывался осторожный рассвет; вспомнил Валеру Куплевахского, познакомился с ним у Степанова, они вместе были во Вьетнаме во время войны. Молоденький инженер-капитан, склонив голову к деке гитары, пел свои песни: «Над Москвой-рекой тополиный пух, тополиный пух над Семеновской, ты одна идешь, по Москве плывешь, по рассветной, пустынной Москве…» А еще он посвятил песню Степанову, когда тот летал на Северный полюс: «Последний самолет уходит завтра в рейс…» Хорошая песня, только грустная уж очень: «Уходит навсегда, совсем, совсем, совсем, последний раз пилот махнет тебе крылом, ах, красный самолет, унес последний сон…»
Славин подошел к окну: рассвет был темно-синим, тополиного пуха не было. «А может, — подумал он, — я его просто-напросто не вижу в этой густой синеве, в которой угадывается утро; бедный Блюм, какие прекрасные у него были стихи: „Друг протянул мосты, уснули берега“. Скоро развиднеется и станет близким белый, тополиный, майский снегопад, мягкий и доверчивый, как котенок…
«Ну и что ты ей ответишь? — спросил себя Славин. — Что тебя каждую минуту могут „изолировать“, „нейтрализовать“, устроить автокатастрофу? Для женщины такое не довод: „Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда“. Повторить — в который уже раз, — что я много старше ее, физиология, она и есть физиология, чем я стану через пару-тройку лет при моих-то перегрузках, как тогда будут строиться наши отношения?»
Славин снял трубку, набрал две цифры — междугородный телеграф; ждать придется минут пять, а потом еще девицы швырнут трубку. Наш сервис…
Удивительно, но ответили очень быстро, всего после семи гудков:
— Двенадцать сорок два, чего вы хотите?
— Счастья, — усмехнулся Славин и сразу же испугался, что телефонистка бросит трубку. Та, однако, не поняла его, переспросила:
— Что?!
— Мне бы телеграмму отправить. В Пицунду.
— Оставьте ваш номер телефона, перезвоним.
«Утром перезвонят, — с тоской подумал он, — когда я буду в ЧК; ах, Митя, Митя, как же он прав: отсутствие сервиса — невосполнимая трата времени, а нет ничего ценнее этого внематериального продукта, принадлежащего тем не менее вполне материальному обществу…»
Позвонили, однако, всего через полчаса.
Славин продиктовал адрес в Пицунде, фамилию Ирины, потом вздохнул, словно набирал воздуха, чтобы нырнуть за мидиями — в Ялте они особенно хороши и совсем недалеко от берега. Откашлялся зачем-то и сказал:
— Текст будет очень кратким… Всего одно слово… «Дура». И восклицательный знак.
— Я такую телеграмму не приму, — сухо ответила телефонистка — Это хулиганство — такое отправлять женщине.
— Даже если ее очень любишь? — спросил Славин.
— Ну так и скажите по-человечески: мол, люблю тебя, родная дура. Это еще куда ни шло…
— Тогда, может, напишем: «Как знаешь»?
— Тоже плохо. Что это такое: «Как знаешь»? Загадка какая-то… Вы конкретнее пишите, и поскорее, пожалуйста, у меня работы много…
— Ладно, валяйте…
Телефонистка обиделась:
— Я не валяю, а работаю!
— Простите, солнышко…
— Никакое я вам не солнышко.
— А кто же вы?
— Я семнадцать — двадцать один, — ответила телефонистка. — Диктуйте.
— Хорошо… Текст такой: «Тем не менее я тебя очень и очень люблю, золотая ты моя дура».
— Подпись какая?
— Обычная… «Старик».
…В семь утра Славин проснулся от резкого звонка; набросил халат, побежал в прихожую. Молодой парень принес срочную телеграмму с уведомлением о вручении; по этому уведомлению Славин сразу понял, что от Ирины. Так и было:
«Любимый, если ты еще не получил мое письмо, сожги, когда придет. Пусть меня встретит Миша Аверин или Кирсанов, если ты будешь занят. Я очень счастлива, что ты живешь на земле. Береги себя. Целую. Догадайся кто…»
Работа-VI
Генерал поиграл карандашами, зажатыми в крепкой ладони, сунул в рот сигару, раскуривать не стал, пыхнул воображаемым дымом, посмотрел сначала на Груздева и на только что приехавшего Коновалова, потом на Гречаева (позавчера вручил ему майорские погоны) и уже потом остановился взглядом на Славине.
— Нуте-с, Виталий Всеволодович, ваши соображения?
— Поскольку голубь под тотальным наблюдением, поскольку мы теперь знаем, кто агент, я бы не торопился с арестом, — ответил Славин. — Проведенные мероприятия позволяют нам заново присмотреться к Лэнгли, — естественно после того, как прочтем все, что они ему пишут, и ознакомимся с тем, что он им отвечает… В этой связи позволю себе пофантазировать, если разрешите.
— Даже если я не разрешу, — генерал улыбнулся, — вы, полагаю, не откажетесь от своего намерения… Кто-то неплохо заметил: «Характер — это такая данность, которую можно сломать, но изменить нельзя».
— Именно, — кивнул Славин. — Тем более, мне сдается, написал это Степанов, а в связи с потоком корреспонденции из Женевы мне и хочется высказать одну идею… Я обратил внимание на строку в какой-то датской газете, что, мол, американская делегация ждет какое-то важное сообщение из Вашингтона, которое может во многом определить результаты переговоров… Поскольку Кульков работает в сфере ракетостроения, поскольку разведцентр ЦРУ начал особую радиоактивность за несколько дней до начала переговоров в Женеве и за месяц до предстоящего слушания в конгрессе вопроса об ассигнованиях на космическую программу и на традиционное стратегическое самолетостроение, я и подумал, не завязано ли все это в один узел.
— Возможно, завязано, — согласился генерал.
— А если так, то не есть ли нынешняя словесная эквилибристика в женевском Дворце наций некоей данью какой-то операции Центрального разведывательного управления? То есть не работает ли Кульков непосредственно на проходящие сейчас переговоры? Точнее говоря, на их срыв? А это не может не сказаться и на продолжении начавшегося в ноябре диалога двух лидеров.
Генерал не удержался, раскурил сигару:
— Говорят, что супруги, прожившие в браке многие годы, понимают друг друга без слов. По-моему, это распространяется и на сослуживцев. Дело в том, Виталий Всеволодович, что, проглядев все корреспонденции из Швейцарии, в том числе и вашего друга Степанова, я попросил подобрать досье на Сэма Пима, возглавляющего космический проект… Мистер Кузанни прав: в наблюдательном совете его корпорации состоит мистер Макгони, брат которого, Чарльз, — сотрудник ЦРУ и ныне советник американской делегации в Женеве. Не случаен там и мистер Дауэлл, работавший под началом ЗДРО. Следовательно, связи Пима с Лэнгли весьма надежны… Вы хорошо фантазируете, Виталий Всеволодович. Мы работаем на женевских переговорах с открытыми картами. Практически положили на стол все данные о наших ракетах…
— Все это так, — согласился Коновалов, — но я не могу через себя переступить, — он вздохнул, — старая школа… Кулькова рискованно оставлять на свободе.
Генерал недавно еще раз перечитал стенограмму переговоров, которые вел нарком обороны Ворошилов с англичанами и французами в августе тридцать девятого. По указанию Политбюро маршал должен был открыть Лондону и Парижу стратегический план Генштаба о развертывании всех армий, стоявших на западных границах. Решалось будущее мира; последняя попытка Москвы создать единый антигитлеровский блок. Англичане и французы, ознакомившись с совершенно секретными документами, уехали, так и не приняв решения; предложение Кремля повисло . Оборона страны перестала быть высшей тайной; Берлин предложил пакт о ненападении; кого же винить в том, что пакт был заключен? Москву? Или Лондон с Парижем?
Генерал посмотрел на Гречаева:
— Убеждены, что Кульков не оторвется от ваших людей?
— Убежден, товарищ генерал.
— Своих сил хватит? Говорите сразу, потом может быть поздно.
— Нет, товарищ генерал, мы справимся.
— Товарищ Груздев? — Генерал посмотрел на поджарого улыбчивого полковника; под рубашкой угадывалась тельняшка; юнга Северного флота, войну окончил совсем еще мальчишкой, с тех пор тельняшку не снимал никогда; в кабинете на столе держал макет того торпедного катера, на котором ходил в последнюю атаку, двадцать седьмого апреля сорок пятого, на Балтике, в районе, где держали курляндскую группировку нацистов.
— Если Гречаев гарантирует нас от каких-либо случайностей — ответил он, — я бы поддержал Виталия Всеволодовича. Я не убеждён что Кульков сразу же после ареста начнет говорить… Мы поработали с теми, кто хорошо знает его, со школьной еще скамьи, — он довольно жесткий человек, крайне затаенный и в высшей мере изворотливый…
Коновалов пожал плечами:
— Улики-то у нас неопровержимые… Вертись — не вертись, дело ясное…
Генерал тяжело затянулся (кто-то писал, что сигарным дымом не затягиваются, а только пыхают, чтобы во рту была сладкая горечь, зачем тогда вообще курить?), поиграл карандашами и, не обращаясь ни к кому конкретно, заметил:
— А вам не кажется, товарищи, что у нас выпало одно звено? Я имею в виду Иванова, рекомендованного в Центр не кем-нибудь, а именно Пеньковским… А с ним, Ивановым, наш подопечный Гена поддерживает весьма добрые отношения еще с институтской поры…
Славин сразу насторожился.
— Профессор Иванов чистый человек. Я допускаю, что его намеренно светят . Утечку мозгов можно организовать и здесь, в стране, не переманивая человека в Штаты… Создай ученому непереносимые условия для работы — вот и потеряны идеи. Нам бы, кстати, об этом думать и думать…
— Не нам, — возразил генерал. — Созданием наибольшего благоприятствования для выявления новых научных идей должны заниматься те, кому это вменено в обязанность. Мы шпионов должны ловить. Тоже, между прочим, работа. — Пыхнув тугим серо-синим дымом, генерал тем не менее спросил: — Думаете, возможно повторение луисбургского варианта в деле с Трианоном? Ложный след? Страховка агента компрометацией другого человека?
— Думаю, именно так, — ответил Славин. — Иванов честный ученый. Я полистал справки: ни один из серьезных агентов, завербованных Лэнгли, не занимал открытой общественной позиции, таился; страшился критических выступлений… Они все как один отличались неуемным славословием, говорили не словами, а лозунгами… А Иванов болеет за дело, называет кошку кошкой, ярится… Понятно, далеко не всем это нравится, у нас ведь любят, чтобы была тишь, гладь и божья благодать…
— Видимо, за Кульковым внимательно следят люди ЦРУ в Москве, — задумчиво продолжал генерал. — Надо иметь это в виду. Уровень Кулькова весьма высок… Не берусь судить, что Кульков передал Лэнгли; вполне возможно, что там интересовались не только тем, о чем мы сейчас гадаем, и если это так, то урон, нанесенный им, подсчитать трудно… Конечно, мы получим многое: поймем, что Лэнгли требует от него, соотнесем это с ситуацией в мире, сможем прочитать какие-то тайные аспекты внешнеполитической доктрины Белого дома, изучим метод такого рода давления, сможем обозначить для себя новые персоналии, присмотревшись к тому, как будут себя вести наши контрагенты на женевских переговорах… Но мы ведь не знаем, когда Кульков станет закладывать тайник? Да и будет ли он вообще его закладывать? Кульков бывает на приемах в посольствах… Если допустить обмен информацией именно там, его не задержишь, территория иностранного государства, суверенитет…
— Гречаев, вы спросите-ка своих, свет у Кулькова сейчас в окнах квартиры есть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Только не сердись, любовь моя.
Наверное, так будет лучше. Тебе, во всяком случае. Ты же мудрый и нежный… Ты понимаешь, что мне не очень-то просто жить…
Я буду по-прежнему считать часы, когда вернусь в Москву, но лучше будет, если мы с тобою больше не увидимся. Целую тебя.
Ирина».
Славин посмотрел на часы — половина третьего утра; угадывался осторожный рассвет; вспомнил Валеру Куплевахского, познакомился с ним у Степанова, они вместе были во Вьетнаме во время войны. Молоденький инженер-капитан, склонив голову к деке гитары, пел свои песни: «Над Москвой-рекой тополиный пух, тополиный пух над Семеновской, ты одна идешь, по Москве плывешь, по рассветной, пустынной Москве…» А еще он посвятил песню Степанову, когда тот летал на Северный полюс: «Последний самолет уходит завтра в рейс…» Хорошая песня, только грустная уж очень: «Уходит навсегда, совсем, совсем, совсем, последний раз пилот махнет тебе крылом, ах, красный самолет, унес последний сон…»
Славин подошел к окну: рассвет был темно-синим, тополиного пуха не было. «А может, — подумал он, — я его просто-напросто не вижу в этой густой синеве, в которой угадывается утро; бедный Блюм, какие прекрасные у него были стихи: „Друг протянул мосты, уснули берега“. Скоро развиднеется и станет близким белый, тополиный, майский снегопад, мягкий и доверчивый, как котенок…
«Ну и что ты ей ответишь? — спросил себя Славин. — Что тебя каждую минуту могут „изолировать“, „нейтрализовать“, устроить автокатастрофу? Для женщины такое не довод: „Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда“. Повторить — в который уже раз, — что я много старше ее, физиология, она и есть физиология, чем я стану через пару-тройку лет при моих-то перегрузках, как тогда будут строиться наши отношения?»
Славин снял трубку, набрал две цифры — междугородный телеграф; ждать придется минут пять, а потом еще девицы швырнут трубку. Наш сервис…
Удивительно, но ответили очень быстро, всего после семи гудков:
— Двенадцать сорок два, чего вы хотите?
— Счастья, — усмехнулся Славин и сразу же испугался, что телефонистка бросит трубку. Та, однако, не поняла его, переспросила:
— Что?!
— Мне бы телеграмму отправить. В Пицунду.
— Оставьте ваш номер телефона, перезвоним.
«Утром перезвонят, — с тоской подумал он, — когда я буду в ЧК; ах, Митя, Митя, как же он прав: отсутствие сервиса — невосполнимая трата времени, а нет ничего ценнее этого внематериального продукта, принадлежащего тем не менее вполне материальному обществу…»
Позвонили, однако, всего через полчаса.
Славин продиктовал адрес в Пицунде, фамилию Ирины, потом вздохнул, словно набирал воздуха, чтобы нырнуть за мидиями — в Ялте они особенно хороши и совсем недалеко от берега. Откашлялся зачем-то и сказал:
— Текст будет очень кратким… Всего одно слово… «Дура». И восклицательный знак.
— Я такую телеграмму не приму, — сухо ответила телефонистка — Это хулиганство — такое отправлять женщине.
— Даже если ее очень любишь? — спросил Славин.
— Ну так и скажите по-человечески: мол, люблю тебя, родная дура. Это еще куда ни шло…
— Тогда, может, напишем: «Как знаешь»?
— Тоже плохо. Что это такое: «Как знаешь»? Загадка какая-то… Вы конкретнее пишите, и поскорее, пожалуйста, у меня работы много…
— Ладно, валяйте…
Телефонистка обиделась:
— Я не валяю, а работаю!
— Простите, солнышко…
— Никакое я вам не солнышко.
— А кто же вы?
— Я семнадцать — двадцать один, — ответила телефонистка. — Диктуйте.
— Хорошо… Текст такой: «Тем не менее я тебя очень и очень люблю, золотая ты моя дура».
— Подпись какая?
— Обычная… «Старик».
…В семь утра Славин проснулся от резкого звонка; набросил халат, побежал в прихожую. Молодой парень принес срочную телеграмму с уведомлением о вручении; по этому уведомлению Славин сразу понял, что от Ирины. Так и было:
«Любимый, если ты еще не получил мое письмо, сожги, когда придет. Пусть меня встретит Миша Аверин или Кирсанов, если ты будешь занят. Я очень счастлива, что ты живешь на земле. Береги себя. Целую. Догадайся кто…»
Работа-VI
Генерал поиграл карандашами, зажатыми в крепкой ладони, сунул в рот сигару, раскуривать не стал, пыхнул воображаемым дымом, посмотрел сначала на Груздева и на только что приехавшего Коновалова, потом на Гречаева (позавчера вручил ему майорские погоны) и уже потом остановился взглядом на Славине.
— Нуте-с, Виталий Всеволодович, ваши соображения?
— Поскольку голубь под тотальным наблюдением, поскольку мы теперь знаем, кто агент, я бы не торопился с арестом, — ответил Славин. — Проведенные мероприятия позволяют нам заново присмотреться к Лэнгли, — естественно после того, как прочтем все, что они ему пишут, и ознакомимся с тем, что он им отвечает… В этой связи позволю себе пофантазировать, если разрешите.
— Даже если я не разрешу, — генерал улыбнулся, — вы, полагаю, не откажетесь от своего намерения… Кто-то неплохо заметил: «Характер — это такая данность, которую можно сломать, но изменить нельзя».
— Именно, — кивнул Славин. — Тем более, мне сдается, написал это Степанов, а в связи с потоком корреспонденции из Женевы мне и хочется высказать одну идею… Я обратил внимание на строку в какой-то датской газете, что, мол, американская делегация ждет какое-то важное сообщение из Вашингтона, которое может во многом определить результаты переговоров… Поскольку Кульков работает в сфере ракетостроения, поскольку разведцентр ЦРУ начал особую радиоактивность за несколько дней до начала переговоров в Женеве и за месяц до предстоящего слушания в конгрессе вопроса об ассигнованиях на космическую программу и на традиционное стратегическое самолетостроение, я и подумал, не завязано ли все это в один узел.
— Возможно, завязано, — согласился генерал.
— А если так, то не есть ли нынешняя словесная эквилибристика в женевском Дворце наций некоей данью какой-то операции Центрального разведывательного управления? То есть не работает ли Кульков непосредственно на проходящие сейчас переговоры? Точнее говоря, на их срыв? А это не может не сказаться и на продолжении начавшегося в ноябре диалога двух лидеров.
Генерал не удержался, раскурил сигару:
— Говорят, что супруги, прожившие в браке многие годы, понимают друг друга без слов. По-моему, это распространяется и на сослуживцев. Дело в том, Виталий Всеволодович, что, проглядев все корреспонденции из Швейцарии, в том числе и вашего друга Степанова, я попросил подобрать досье на Сэма Пима, возглавляющего космический проект… Мистер Кузанни прав: в наблюдательном совете его корпорации состоит мистер Макгони, брат которого, Чарльз, — сотрудник ЦРУ и ныне советник американской делегации в Женеве. Не случаен там и мистер Дауэлл, работавший под началом ЗДРО. Следовательно, связи Пима с Лэнгли весьма надежны… Вы хорошо фантазируете, Виталий Всеволодович. Мы работаем на женевских переговорах с открытыми картами. Практически положили на стол все данные о наших ракетах…
— Все это так, — согласился Коновалов, — но я не могу через себя переступить, — он вздохнул, — старая школа… Кулькова рискованно оставлять на свободе.
Генерал недавно еще раз перечитал стенограмму переговоров, которые вел нарком обороны Ворошилов с англичанами и французами в августе тридцать девятого. По указанию Политбюро маршал должен был открыть Лондону и Парижу стратегический план Генштаба о развертывании всех армий, стоявших на западных границах. Решалось будущее мира; последняя попытка Москвы создать единый антигитлеровский блок. Англичане и французы, ознакомившись с совершенно секретными документами, уехали, так и не приняв решения; предложение Кремля повисло . Оборона страны перестала быть высшей тайной; Берлин предложил пакт о ненападении; кого же винить в том, что пакт был заключен? Москву? Или Лондон с Парижем?
Генерал посмотрел на Гречаева:
— Убеждены, что Кульков не оторвется от ваших людей?
— Убежден, товарищ генерал.
— Своих сил хватит? Говорите сразу, потом может быть поздно.
— Нет, товарищ генерал, мы справимся.
— Товарищ Груздев? — Генерал посмотрел на поджарого улыбчивого полковника; под рубашкой угадывалась тельняшка; юнга Северного флота, войну окончил совсем еще мальчишкой, с тех пор тельняшку не снимал никогда; в кабинете на столе держал макет того торпедного катера, на котором ходил в последнюю атаку, двадцать седьмого апреля сорок пятого, на Балтике, в районе, где держали курляндскую группировку нацистов.
— Если Гречаев гарантирует нас от каких-либо случайностей — ответил он, — я бы поддержал Виталия Всеволодовича. Я не убеждён что Кульков сразу же после ареста начнет говорить… Мы поработали с теми, кто хорошо знает его, со школьной еще скамьи, — он довольно жесткий человек, крайне затаенный и в высшей мере изворотливый…
Коновалов пожал плечами:
— Улики-то у нас неопровержимые… Вертись — не вертись, дело ясное…
Генерал тяжело затянулся (кто-то писал, что сигарным дымом не затягиваются, а только пыхают, чтобы во рту была сладкая горечь, зачем тогда вообще курить?), поиграл карандашами и, не обращаясь ни к кому конкретно, заметил:
— А вам не кажется, товарищи, что у нас выпало одно звено? Я имею в виду Иванова, рекомендованного в Центр не кем-нибудь, а именно Пеньковским… А с ним, Ивановым, наш подопечный Гена поддерживает весьма добрые отношения еще с институтской поры…
Славин сразу насторожился.
— Профессор Иванов чистый человек. Я допускаю, что его намеренно светят . Утечку мозгов можно организовать и здесь, в стране, не переманивая человека в Штаты… Создай ученому непереносимые условия для работы — вот и потеряны идеи. Нам бы, кстати, об этом думать и думать…
— Не нам, — возразил генерал. — Созданием наибольшего благоприятствования для выявления новых научных идей должны заниматься те, кому это вменено в обязанность. Мы шпионов должны ловить. Тоже, между прочим, работа. — Пыхнув тугим серо-синим дымом, генерал тем не менее спросил: — Думаете, возможно повторение луисбургского варианта в деле с Трианоном? Ложный след? Страховка агента компрометацией другого человека?
— Думаю, именно так, — ответил Славин. — Иванов честный ученый. Я полистал справки: ни один из серьезных агентов, завербованных Лэнгли, не занимал открытой общественной позиции, таился; страшился критических выступлений… Они все как один отличались неуемным славословием, говорили не словами, а лозунгами… А Иванов болеет за дело, называет кошку кошкой, ярится… Понятно, далеко не всем это нравится, у нас ведь любят, чтобы была тишь, гладь и божья благодать…
— Видимо, за Кульковым внимательно следят люди ЦРУ в Москве, — задумчиво продолжал генерал. — Надо иметь это в виду. Уровень Кулькова весьма высок… Не берусь судить, что Кульков передал Лэнгли; вполне возможно, что там интересовались не только тем, о чем мы сейчас гадаем, и если это так, то урон, нанесенный им, подсчитать трудно… Конечно, мы получим многое: поймем, что Лэнгли требует от него, соотнесем это с ситуацией в мире, сможем прочитать какие-то тайные аспекты внешнеполитической доктрины Белого дома, изучим метод такого рода давления, сможем обозначить для себя новые персоналии, присмотревшись к тому, как будут себя вести наши контрагенты на женевских переговорах… Но мы ведь не знаем, когда Кульков станет закладывать тайник? Да и будет ли он вообще его закладывать? Кульков бывает на приемах в посольствах… Если допустить обмен информацией именно там, его не задержишь, территория иностранного государства, суверенитет…
— Гречаев, вы спросите-ка своих, свет у Кулькова сейчас в окнах квартиры есть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55