Именно поэтому я повторяю: для того чтобы мы здесь вели свою линию, не опасаясь за пропагандистский ущерб, который может быть нанесен Соединенным Штатам в случае одностороннего замораживания переговоров, необходимы качественно новые документы, полученные оперативным путем в России.
Я настаиваю на этом еще и потому, что в Женеве существуют разные мнения по поводу возможного исхода переговоров; во всяком случае, глава делегации, как мне кажется, был бы не прочь получить Нобелевскую премию мира, а ее дают за подпись о соглашении, составленном на мелованном листе бумаги, но отнюдь не за непререкаемую твердость.
Макгони».

«Женева, Миссия США при ООН,
Резидентура ЦРУ.
Строго секретно.
Чарльзу Макгони.
Вам необходимо скорректировать стиль и манеру поведения, поскольку доверенная агентура сообщила, что среди ряда членов нашей делегации зафиксированы разговоры о вашей «чрезмерно» жесткой позиции. При этом такого рода «жесткость» связывается с неизменной концепцией ЦРУ.
Материалы из России, которых вы так ждете, считая, что именно они решат исход встречи в Женеве на уровне делегаций по разоружению, в ближайшее время будут вам переданы.
Просим конкретизировать, какие аспекты в такого рода документации произведут наибольшее впечатление в угодном нам направлении.
ЗДРО».

«Центральному разведывательному управлению США.
Строго секретно.
Тому, кого это касается.
Информация, которая может потрясти тех, кто аккредитован при Европейском центре ООН в Женеве, предельно проста: несмотря на переговоры, происходящие здесь, невзирая на слова русских о необходимости «сохранения мира», в Москве именно в это время разрабатываются планы модернизации ракетно-ядерного потенциала Советов, размещение не только в ЧССР и ГДР, но и на всей западной части России.
Для того чтобы не расшифровывать агентуру, работающую по получению такого рода документации, огласить это сообщение может Дриггер, представляющий на переговорах НСА, что не является здесь особым секретом.
Оптимальный вариант я конечно же вижу в переходе на Запад такого человека из России, который бы смог сделать открытое заявление подобного рода для прессы и телевидения.
Такая акция заморозит идею переговоров с русскими на ближайшие три-четыре года — срок, вполне достаточный для того, чтобы реализовать наши планы по развертыванию оборонных систем ракетоносителей в космосе.
Что же касается моей манеры поведения, то я не намерен ее корректировать, как и не волен менять своей убежденности в том, чему я отдал сознательную жизнь.
В случае если отказ «скорректировать поведение» делает мое пребывание в Женеве нежелательным или, того хуже, наносящим хоть малейший ущерб интересам страны, прошу прислать мне замену.
Чарльз Макгони».
Работа-VIII
— Чаю хотите? — спросил Славин, весело глядя на Кулькова, когда контролер после истерического срыва в камере привел его в кабинет, в котором находился следователь подполковник Гаврилов.
— Если можно, кофе, — ответил тот растерянно: столь неожиданной была улыбка на лице этого кряжистого лысоголового человека.
— Держу только растворимый… Хотя очень хороший, бразильский…
— Спасибо. Без сахара, пожалуйста, — попросил Кульков.
— Есть сахарин.
— Нет, благодарю.
— Ладно, сделаем горький, — согласился Славин. — Сколько ложек класть? Имейте в виду, очень крепок, а вы жаловались на сердце…
— Тогда одну, если можно…
— Можно, отчего же нельзя…
Славин держал в кабинете маленькую электрическую плитку, кофе пил постоянно, хотя в последнее время его друзья-медики в один голос уверяли, что кофе — это яд. Славин только посмеивался: «То нельзя есть хлеб — жиреешь, то, наоборот, надо есть хлеб, ибо это „синтез здоровья“, то пей аспирин, то остерегайся его, потому как „разъедает стенки кишечника“. Все ерунда: организм подобен индикатору — тянется к тому, что потребно. Давайте научимся верить себе, своему естеству. „Вперед к здоровью“ — значит, назад, к древним!»
Даже растворимый кофе он делал в медной кастрюльке — прислал Руслан Цвинария, старый приятель из Сухуми; больше таких кастрюлек не будет; кустарей, тех, кто наладил выпуск их, восстановив забытое ремесло, больше нет — слишком много зарабатывали, так, во всяком случае, посчитали фининспекторы; с трудом удалось отбить до суда. «Попроси приехать кого-нибудь из крепких московских юристов, — писал Славину его приятель, — кто-то осознанно торпедирует саму идею инициативности; большое начинается с малого, тревожно…»
Следователь вышел из кабинета, заметив Славину:
— Я ненадолго.
— В окна прыгать не намерены? — поинтересовался Славин, поднявшись с кресла. — Не советую, шишку набьете, стекла у нас непробиваемы.
— Я очень люблю жизнь, — тихо сказал Кульков. — Зачем же прыгать в окно?
Славин, разлив кофе по чашкам, протянул Кулькову.
— Очень вкусно, — деловито сказал тот, отхлебнув глоток. — Сразу вспомнились Гагры…
— Вы ведь не очень любили Гагры, насколько я знаю? Все больше Сочи.
— Это в молодости. Сейчас-то я мечтаю о Гаграх…
— Да, место отменное… Вы ко мне попросились оттого, что в камере страшно? Особенно наедине с собственными мыслями?
— Скажите, — задумчиво начал Кульков, — закон о том, что разоружившийся человек, принесший повинную, освобождается от наказания, действительно имеет силу или же это было нам нужно в целях пропаганды?
Несколько опешив, Славин переспросил:
— «Нам»?! Вы сказали «это было нам нужно»?!
— Я еще не научился отделять себя от общества, — вздохнул Кульков. — Постарайтесь меня понять верно. Если на чашу весов положить то, что я сделал для повышения обороноспособности страны, а противоположить этому информацию, которой обменивался с коллегами по науке во имя идеи договоренности между нашими странами, то, уверяю, счет будет в мою пользу, как гражданина, члена нашего социалистического общества.
— Вы еще, видимо, не пришли в себя, Геннадий Александрович. Вы несете ахинею, простите за резкость. А вам есть что сказать мне по делу, особенно в связи с последним запросом из Лэнгли… Вы ведь и сами несколько растерялись, расшифровав его, не правда ли? Помните текст?
— Какой именно вы имеете в виду?
— Послушайте, вы боретесь за каждую секунду, — сказал Славин, и слова эти потрясли Кулькова, потому что лысый повторил то, о чем он сам думал при аресте; точно, они изобрели что-то такое, что пишет мысли, с еще более леденящим душу ужасом подумал Кульков. Только б не вспоминать т о! Нельзя! Гибель! Конец! — Вы боретесь даже за долю секунды, — повторил Славин, с удивлением заметив, что Кульков расплескал кофе — так задрожала его тонкая рука с длинными, красиво сделанными ногтями. — Или я не прав? Вы поправляйте меня… Пока что допрос не начался, я не следователь, можете со мной беседовать… Вам подполковнику Гаврилову придется отвечать … На каждый вопрос… Можете, конечно, отказываться, лгать, но мы знаем правду, Геннадий Александрович, всю правду… Вот в чем штука…
— Нет, вы не знаете всей правды, — откашлявшись, возразил Кульков. — Это только от меня зависит, открыть ее вам или нет. Зато от вас зависит другое: сохранить мне жизнь или лишить меня этого дара…
— Полагаете, что пятнадцать лет в камере — это жизнь?
— Не торопитесь присуждать меня к пятнадцати годам. Я же не зря спросил вас: действует ли и поныне закон о раскаявшихся и «разоружившихся»?
— Действует. Мы не привлекаем к суду шпиона, который сразу же пришел к нам и во всем признался. Но, Геннадий Александрович, вы же йе пришли к нам… Нам пришлось самим брать вас…
— А это как посмотреть… Я же ехал к вам с повинной… А вы поторопились меня арестовать…
— Повторяю, ЧК находится не в Шереметьеве…
— А если в Шереметьеве этой ночью должен был находиться тот, в ком вы заинтересованы куда больше, чем во мне? И я хотел приехать к вам не с пустыми руками? А в сопровождении человека, знающего всю цепь ? Что вы скажете на это?
— Я отвечу, что предложение любопытно. Нам бы, конечно, было небезынтересно познакомиться с тем, кто знает цепь, но, согласитесь, с нашей помощью — обратись вы к нам вовремя — это можно было бы сделать значительно более профессионально.
— Пожалуйста, постарайтесь меня понять… Если вы согласитесь с моей версией, что я ехал к вам добровольно отдать себя в руки наших славных органов, мое положение позволит мне — в этом случае — принести нашему делу максимальную пользу…
— Нашему делу , — задумчиво повторил Славин. — Вот что я вам скажу, Геннадий Александрович: хотите облегчить себя, хотите хоть в чем-то искупить вину, говорите. Намерены торговаться — не выйдет. При всем моем определенном отношении к Пеньковскому, должен повторить: он проигрывал достойно…
— И ни словом не обмолвился обо мне.
«Это он ничего, — подумал Славин, — врезал весомо, значит, оклемался».
— Почему вы убеждены в этом?
— Потому что в противном случае вы бы меня давно нашли.
— Резонно, — согласился Славин. — Еще кофе?
— Да, если вас не затруднит.
— Когда у вас выход на очередную связь?
— Вы же сказали, что вам и это известно…
Славин кивнул:
— Мы сфотографировали текст, который вы заложили в «Национале», сохранив при этом след вашего пальца .
Кульков снова ощутил в горле шершавый комок.
— Но вы же понимаете, что я могу написать то, что нам выгодно, а могу вообще ничего не писать. А ведь вам нужно взять с поличным того человека, который будет забирать мою информацию…
— Резонно, — снова согласился Славин. — Очень хорошо мыслите. Ваше предложение?
— Я его уже внес.
— А я вам ответил: говорить я с вами согласен, торговаться — не моя профессия. Считаете своим долгом хоть как-то искупить свою вину, пожалуйста. Нет — ваше дело. Главную задачу мы выполнили, перекрыли утечку информации, дело кончено.
— Согласен, — сказал Кульков. — Верно. Но я готов предложить вам свою помощь в игре против ЦРУ.
— Давайте сформулируем ситуацию иначе, Геннадий Александрович: если руководство позволит мне привлечь вас к операции, я буду продумывать возможность вашего использования в деле… Но, признаться, я не очень-то убежден, что мне это разрешат… Слишком уж вы замарались… И действовали вполне осознанно… много лет… Будем называть вещи своими именами: сначала вы предали эту страну, н а с… Теперь собираетесь предать тех, на кого работали.
— Мы же не на собрании, — облизнув шершавым языком пересохшие губы, сказал Кульков. — Я предлагаю разоблачить тех, кто путем шантажа понудил меня свернуть с того пути, на котором я стоял.
— Закон гарантирует вам только одно: следствие и суд тщательно разберут все то, что было до этой ночи. Но ни следствие, ни суд не пройдут мимо того, что может произойти после сегодняшнего рассвета… Вносите предложения, я готов слушать…
— Можно взглянуть на вопросник? Самый последний, который вы расшифровали? — спросил Кульков.
— Вы имеете в виду тот, что вы изъяли из тайника вчера ночью?
— Я запамятовал время… Вспомню, если вы мне покажете расшифрованный текст…
— Вы помните время, — сказал Славин. — Помните с точностью до минуты… Вы хотите проверить, действительно ли мы знаем всё или же берем вас на пушку.
— Вы вправе думать так, как считаете целесообразным… Я же сказал то, что полагал сказать совершенно необходимым…
Славин вышел из-за стола, открыл сейф, вмонтированный в стену, покопался в папках, достал одну, синего цвета, принес ее на стол, полистал страницы, вытащил два листка, сколотых пластмассовой красненькой скрепкой, и протянул Кулькову:
— Это?
Лицо Кулькова снова стало течь , когда он пробежал страницу: «Знают всё! Читали все запросы из Лэнгли! Вот ужас-то, а?! Но ведь они не читали мои ответы! А только это может быть уликой! В этом спасение!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55