— Бедняжка Рене, как долго, наверное, тут тянется время, особенно теперь, когда тебе стало лучше. Хочешь, я пришлю приемник? А читать тебе еще не разрешают? Может, через несколько дней здесь позволят поставить телевизор?
Ему знаком этот глуховатый голос, эта чуть вялая нижняя губка-это значит, что она говорит просто так, не думая, только бы не молчать.
Правда, обращаться к человеку, который не может ответить, и понимать его по взгляду — дело довольно необычное. Эта мысль до сих пор не приходила Могра в голову. Не потому ли все, кто к нему подходит, не исключая и медиков, ведут себя немного неестественно?
Паузы возникают неизбежно. Никто не в силах говорить без передышки. Такое почти удалось одному Клабо, но ведь это его профессия.
Лина мнется, не зная, сесть ей или лучше не стоит.
— Можно я закурю?
Он кивает и через несколько секунд слышит, как щелкает золотой портсигар, потом такая же зажигалка.
— Несмотря на дождь, столько машин едет за город, словно уже весна…
У нее красивые глаза орехового цвета — стоп, это слово одной из его тетушек, которое напоминает ему о… — но они горят лихорадочным блеском, словно она всегда пребывает в напряжении, словно ее гложет какая-то тайная мысль.
Но думать об этом он сейчас не будет. Это второй визит подряд, а после посещения Клабо у него осталось нечто вроде ощущения стыда.
Собственно, это даже не стыд и не гадливость. Могра просто удивлен, выведен из равновесия, как будто только что сделал неприятное открытие или внезапно оказался лицом к лицу с истиной, которую до этого упорно отказывался замечать.
Ему не терпится, чтобы Лина скорее перешла к делу. Имей он возможность говорить, то непременно сказал бы: «Я согласен, малышка, возражений у меня нет. Желаю хорошо провести время».
Скажи он так, и она снова взглянула бы на него с упреком, как на человека, который в очередной раз раскрыл ее планы. Лина чувствует себя виноватой. Иногда он даже знает почему. Он тоже чувствует себя виноватым, но иначе, однако это не та проблема, над которой можно размышлять, когда у тебя температура.
А кстати, есть у него температура или нет? Нельзя сказать, что ему плохо.
Он чувствует себя, словно собака в будке, которая издалека наблюдает за проходящими людьми и принюхивается к ним.
— Даже не знаю, что и делать… Мари-Анн звонила мне часа два назад. Ты ж ее знаешь: строит планы и очень удивляется, когда другие не готовы с восторгом их принять. Я ей сказала, что…
Не важно, что там сказала Лина. Все равно результат был бы один и тот же, и не только потому, что Мари-Анн человек властный.
Все более или менее значительные люди Парижа ее иначе как Мари-Анн не называют, как будто это имя носит во всем мире она одна. Ее полное имя Мари-Анн де Кандин. Она графиня. Ее муж скончался десять лет назад. В жизни Мари-Анн он значил очень мало, разве что дал ей свое имя, и она всю жизнь вела себя так, словно его не существует. Это был белокурый и бесцветный человек, один из тех последних парижан, которые носили монокль и все время проводили в клубе, фехтовальном зале и на скачках.
Сама она еврейка, какая-то дальняя родственница Ротшильдов. Отец был банкиром. Он тоже уже умер, а ее почти восьмидесятилетняя мать ведет светскую жизнь в своем имении на мысе Антиб.
Мари-Анн верховодит известной группой людей, которые ведут определенный образ жизни и исповедуют определенные вкусы. Она собирает вокруг себя, в своем особняке на площади Альма и в замке Кандин молодых и не очень писателей и писательниц, киношников, модельеров, молодых девушек, играющих в театре или стремящихся играть, художников, а также известное количество педерастов. Обладает многочисленными и давними связями, чего отнюдь не скрывает. Всем известно, что, несмотря на возраст, — ей уже около шестидесяти, некий дипломат навещает ее и даже нередко остается на ночь. К их компании он не принадлежит и держится в сторонке.
— Обожаю педерастов! — любит говорить Мари-Анн. — Это единственные мужчины, которые понимают женщин и не занудливы, даже когда речь не идет о любви…
Могра хочется сказать Лине: «Поторопись, ведь она тебя ждет».
С его женой вечно так: она так боится быть неверно истолкованной или вызвать осуждение, что ей требуется целая вечность, чтобы высказать самую пустячную мысль.
— Они собираются провести воскресенье в замке Кандин. Мари-Анн уедет туда в пять…
Сейчас половина четвертого. Если учесть субботние пробки на улицах, Лина доберется до площади Альма не раньше чем через час. Чего же она медлит?
— Я ей сказала, что предпочитаю остаться в Париже на случай, если тебе понадоблюсь.
Фраза вышла неловкая, Лина сама это замечает, заливается краской и поспешно добавляет:
— Может, ты завтра захочешь меня повидать…
Это звучит двусмысленно. Зачем она может внезапно ему понадобиться? Если кто и позвонит в отель «Георг V» и попросит Лину приехать в Бисетр, то уж никак не он. Позвонит м-ль Бланш или старшая медсестра, и это будет означать, что он при смерти или уже скончался.
Что же касается желания ее повидать, то она прекрасно знает, что они стараются избегать друг друга-это для них обоих единственное средство сохранить душевное равновесие.
Почему Лина не выпила как следует, прежде чем прийти сюда? Видимо, в первый раз поняла, что он учуял запах виски у нее изо рта. Ей прекрасно известно, что это он замечает сразу.
Могра никогда ее не упрекает, не сердится. Когда ей становится совсем уж невмоготу, она кричит:
— Стоит мне просто о чем-нибудь подумать, как ты уже все знаешь!
Против кого, против чего сражается она в одиночку, вместо того чтобы принять его помощь? Это неправда, всего он вовсе не знает. Ведь он ее не понимает и постоянно этим изводится.
Могра улыбается жене. Но не следует ли ему быть с улыбками поосторожнее, поскольку она может усмотреть в них иронию или снисходительность, а от снисходительности она теряется сильнее всего.
Он кивает и пытается левой рукой найти блокнот и карандаш, которые м-ль Бланш оставила где-то рядом, шаря ладонью по одеялу. Лина догадывается, встает и протягивает карандаш, который он не мог найти.
— Ты уже можешь писать? Ручаюсь, через неделю будешь разговаривать как прежде.
Она знает, что он согласен. Знала это еще до прихода сюда. Ее визит-простая формальность. А звонить по телефону она не стала из щепетильности, чтобы не передавать все это через сиделку. Предпочла ехать в дождь через весь Париж.
— Мне даже не понадобится Леонар, так что у него получится выходной.
Мари-Анн настаивает, чтобы я ехала в ее машине.
Замок Кандин находится в департаменте Эр и Луар, недалеко от Вернея, и окружен сотнями гектаров леса.
Могра пишет: «Езжай».
Что он может еще добавить? «Желаю хорошо повеселиться — слишком длинно.
На такое у него не хватит духу. Он вкладывает это пожелание в долгий ласковый взгляд. Как и следовало ожидать, Лина встревожилась. Решила, что он подсмеивается над ней? Что, по его мнению, она и дня не может провести без своих подруг?
— Знаешь, Рене, если я все же решусь поехать, то, скорее, ради Мари-Анн.
Я слишком часто бываю у нее ради своего удовольствия, чтобы подвести ее, когда она во мне нуждается.
Да нет же! Мари-Анн вовсе в ней не нуждается. Она тоже терпеть не может одиночества и хорошо себя чувствует только в окружении своего небольшого двора.
— Да, вот еще что, чуть не забыла… Ты тоже, наверное, об этом думал, и я хочу тебя успокоить. Я говорю о завтрашнем приеме в Арневиле. В прошлое воскресенье ты пригласил туда кое-кого из наших друзей. А поскольку в газетах ничего не было о твоем несчастье, я решила их обзвонить. Не бойся, никаких подробностей я не сообщала. Просто сказала, что ты неважно себя чувствуешь…
И это тоже неправда. Она рассказала все, что знает, включая и о месте, где его нашли без сознания. Это выше ее сил. Она цепляется за что угодно и за кого угодно: за телефон, за горничную, за швейцара, с которым подолгу болтает всякий раз, когда уходит или приходит.
Швейцару уже известно, что она отправляется на уикэнд в замок Кандин, что сейчас в больнице навещает мужа, что она щепетильна, что едет в замок скрепя сердце и будет в Париже через полтора часа, если вдруг что-то случится.
Друзья Мари-Анн гоняют тихо и ездят лишь на «Феррари», «Астон Мартинах» и «Альфа Ромео».
Могра хочется завопить: «Да иди же ты, наконец!»
Нет, не так: сказать ей то же самое, но только с нежностью и устало.
Неужто она не понимает, что выбрала неподходящий момент, чтобы наводить его на определенные мысли? На протяжении многих лет он ухитряется почти не думать об этом, как будто что-то в нем самом, быть может какой-то мощный инстинкт, отталкивает прочь опасные вопросы.
Не нужно отравлять ему его болезнь, а может, даже смерть. Он нуждается в покое. Лине он тоже будет необходим, особенно если она переживет мужа. А вдруг, когда его больше не будет, этот покой придет к ней сам по себе?
Вряд ли. Наверное, уже слишком поздно. Руки уже дрожат у нее сильнее, чем когда пришла, и Могра ее жаль. Ей нужно как можно скорее пропустить стаканчик.
Выйдя из больницы, она так и сделает. Зайдет в первое попавшееся бистро, и посетители начнут переглядываться при виде женщины, которая вышла из «Бентли» с шофером в ливрее за рулем, чтобы выпить стаканчик у стойки. Но ей не стыдно. Тем хуже! Возьмись он за дело иначе…
Нет! Он отказывается думать об этом. Разрывает контакт, чтобы его не одолела забота, в которой он не слишком-то хорошо ориентируется. Еще одна улыбка. Добрая, ободряющая улыбка.
— Ты уверен, Рене, что…
«Ну разумеется! Разумеется! Ступай… Расскажи им, что я лежу вниз головой, что это тебя потрясло, что вид у меня покорный или раздраженный не важно… Рассказывай что угодно, со стаканом в руке и горящими глазами…
Но, ради Бога, уходи!»
Похоже, она поняла. Ищет пепельницу, чтобы погасить окурок с красным ободком от губной помады.
— Я едва смею пожелать тебе хорошего воскресенья, Рене… Было бы справедливее, если бы это случилось со мной…
Он закрывает глаза. Все, он больше не может. Она наклоняется и целует его в лоб.
— До понедельника. Я позвоню Бессону в понедельник утром.
Могра слышит удаляющиеся шаги, скрип двери, топот посетителей и голоса в коридоре.
Он приоткрывает глаза, встречая м-ль Бланш, вид у нее серьезный, озабоченный, она смотрит на него, словно жалеет, но сама толком не знает почему.
Она догадывается, что между ним и Линой что-то не так, как догадалась во время ее первого посещения, что она пьет. Задается ли она вопросом, кто из них виноват?
— Вы чем-то опечалены?
Он так энергично качает головой, что медсестра удивлена.
— Устали?
Дело не в этом. Конечно, он устал, но это все началось не сегодня и даже не в день, когда он попал в больницу.
Ему тошно? Это уже точнее, хотя тоже не выражает всего. Не стоит ей так о нем беспокоиться. И разве м-ль Бланш не знает, что, по мнению Бессона, ему лишь нужно следовать течению своей болезни, выверенному так же точно, как температурная кривая?
Он смотрит на дождь за окном, и это доставляет ему удовольствие: в палате уютно, м-ль Бланш так мило крутится туда и сюда. Они начинают узнавать друг друга. Пожалела ли и она, что их тет-а-тет был нарушен сегодня дважды?
Она, должно быть, гадает, какие у них с женой отношения, что их связывает, как и почему решили они однажды жить вместе.
Она не одна задает себе эти вопросы. Все их друзья задают или же задавали их себе, в особенности женщины, которые с любопытством наблюдают за Линой. А понаблюдав, некоторые начинают посматривать на него с сочувствием.
Это они зря. Он ни о чем не жалеет. Он любит Лину. Он нуждается в ней так же, как и она в нем, и сделает что угодно, чтобы ее не потерять.
Но лучше думать о чем-нибудь другом, не важно о чем, следя глазами за белым халатом медсестры, и Могра начинает рыться в собственных мыслях, словно ребенок, выбирающий игрушку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32