Мишель догадывался, что точно так же Лина поступала и накануне, и два дня назад.
Воздух в комнате был холодный и влажный. За окном прилив достиг крайней отметки. Он знал теперь, что такое коэффициент прилива, немало наслышавшись об этом внизу. Ветер дул с моря. До того как добраться сюда, он уже погулял по обширным пляжам Бельгии и словно пожелтел от песка и водяной пыли. Стоявшие на якоре суда казались чернее обычного.
— Посмотри-ка, Лина…
— Погаси свет. Не могу же я подойти к окну совсем голая.
— Ты не голая. Ты в рубашке.
У нее не было халата, и она набросила пальто. Испытывая чувство досады — он считал, что в нем она выглядит бедной родственницей, — Мишель проворчал с еще большим недовольством:
— Смотри.
На улице тоже горели лампочки. Очень сильные дуговые лампы раскачивались над набережной, вагонами и складами.
— На что смотреть?
— Возле четвертого судна с названием красными буквами, которые трудно разобрать.
Она увидела возле причального кнехта Фершо, разговаривающего с мужчиной, должно быть, капитаном судна.
— Ну и что?
— Вот уже в третий раз он потихоньку уходит из дому до того, как мы встанем.
Почему это беспокоило его, хотя он знал, что Фершо встает рано, иногда среди ночи? Разве не поступал тот точно так же в Кане и в «Воробьиной стае»?
Всякий раз было слышно, как он встает и одевается.
Мишелю хотелось подняться и последовать за ним. Возвращаясь к завтраку, Фершо ни разу не обмолвился о своих утренних прогулках.
— Знаешь, что он замышляет? Он ведет переговоры, чтобы уехать. И когда почувствует, что запахло жареным, однажды ночью скроется, а мы, проснувшись, никого не обнаружим.
— Я уверена, что он так не поступит.
— Ты думаешь, его волнует наша судьба?
— Не знаю.
— Тогда что ты имеешь в виду?
Уступая ему, чтобы избежать сцены, в точности как прежде поступала его мать, она направилась к умывальнику, прошептав:
— Ровным счетом ничего, Мишель.
— Ты убеждена, что он не уедет без нас?
— Сама не знаю, почему я так сказала. Такое у меня впечатление.
— Тогда почему он прячется?
— Он не прячется, раз мы видим его из окна.
— Может быть, ты думаешь, что этот человек способен на какие-то чувства, на привязанность, дружбу, даже благодарность? Он нуждается во мне, да! Он нуждается в нас. Но как только мы будем ему не нужны…
Она слила грязную воду в ведро, снова налила воду в таз, спустила бретельки рубашки, придерживая их под грудью. Закурив первую сигарету, ища и не находя подходящего повода для ссоры, Мишель стал расхаживать по комнате. Шум его шагов раздавался по всему старому дому. Устроившись у окна, Мишель продолжал наблюдение, что-то ворчал и снова принимался ходить по комнате.
— Госпожа Снук опят сделает тебе замечание. Она ненавидит шум.
— Разве я не у себя в комнате? Я что, не имею права пошевелиться?
— Спустись подышать воздухом.
Она знала, что после чашки кофе и глотка воздуха его дурное настроение пройдет. Однако Мишель цеплялся за него.
— Подумать только, что мы снова весь день будем играть в белот! И даже ты научилась! Сколько раз я тебе предлагал…
— Мишель!
— Что еще?
— Может быть, ты ревнуешь?
Он злобно усмехнулся:
— Что ты сказала? Я ревную к этому старому маньяку? Нет, бедненькая моя, я не ревную. Только…
Только все было именно так. Но терзала его не любовная ревность, как думала Лина. Женщины не способны вообразить себе что-то иное. Он и представить себе не мог Лину в объятиях Фершо, хотя такая картина вряд ли могла его как-то шокировать. Все было куда сложнее и серьезнее. С тех пор как они все трое жили в такой близости друг от друга, Мишель хмурился раз сто на дню.
Boт и теперь он подумал: отчего Лина, встав так рано, столь поспешно одевалась, чтобы спуститься вниз, вместо того чтобы, как обычно, бесцельно бродить по комнате?
Разумеется, она не влюблена в старика. Она хочет быть ему приятной. И чтобы доставить ему удовольствие, научилась играть в карты, Накануне, в те редкие минуты, когда они оказались вдвоем — кроме ночи, им теперь редко это удавалось, — Мишель сказал:
— Я уверен, что он боится!
Чувствуя, что Лина ему не верит, он упрямо продолжал:
— Когда его не знаешь, когда пытаешься понять его, читая, что о нем пишут в газетах, то ошибаешься, полагая, что это замечательный человек…
Однажды они отправились купить какую-то мелочь и остановились перед убогой витриной галантерейщика.
Именно там — он это хорошо запомнил — Лина заявила ему с неожиданной твердостью:
— И тем не менее он замечательный человек.
— Ты находишь?
— Чтобы вести такую жизнь, какую он вел там…
Когда под деревьями, ветви которых сплетаются наверху, темно даже днем? Когда живешь во влажной жаре, среди тучи насекомых? Где так мало подходящих мест для привала, более того — мест без крокодилов и мух цеже?
— Он тебе все это рассказал?
— Обожди. Я только куплю ленту и сразу вернусь. Ты ведь не любишь магазины, так что не заходи туда.
Дожидаясь ее, он еще более растравлял себя. Если она возомнила, что от одной ее улыбки он станет думать о другом, то сильно ошиблась.
— О чем он тебе еще рассказывал?
— О своей жизни в Кожо. О неграх, которые сотни раз пытались его отравить. О белых, которые…
— Когда же он все это успел тебе рассказать?
— У нас было достаточно времени для этого.
— Странно! Похоже, он стремится тебя поразить.
Мы с ним много дней провели вместе, но он не произнес ни слова. Может, он считает меня слишком глупым, чтобы его понять?
— Это не так.
— Что же тогда, по-твоему, его удерживает?
— Ты сам.
— Не понимаю.
— А я, кажется, поняла. Ты его смущаешь. Он не смеет заговорить первым. Боится, что ты станешь насмехаться или подумаешь, будто он хочет набить себе цену.
— В самом деле?
— Уверяю тебя, Мишель.
— Он тебе в этом признался?
— Нет. Но он все время расспрашивает о тебе. Мне кажется, он любит тебя. Все время наблюдает за тобой.
— Чтобы унизить!
Его мучило еще одно воспоминание. Когда он вернулся из Брюсселя, Фершо не потребовал от него отчета о расходах. Мишель сам заговорил об этом:
— Насчет денег, которые вы мне дали…
И в тот же момент почувствовал, что Фершо не сомневается в каком-то проступке с его стороны. По лицу его пробежала тень. Он молча ждал продолжения.
— Я много истратил на телефонные разговоры… Все расходы записаны в блокноте. И еще, я встретил друга, попавшего в трагическую ситуацию. Для него это был вопрос жизни и смерти…
Почему Фершо не пошевелился при этом, почему не усмехнулся, несмотря на свою извечную подозрительность?
— Я одолжил ему две тысячи франков. Он вернет…
В любом случае я вам верну. Можете удерживать из моего жалованья.
Неужели Фершо не мог сказать, что рассматривает эти две тысячи как премию за то, что Мишель выполнил задание? Вместо этого он молча наблюдал, как тот нервничает и много говорит. Потом взял оставшиеся деньги, пересчитал и положил в карман.
— Уверяю тебя, Мишель, ты неверно судишь о нем!
Теперь она его защищала! Старалась приобщить мужа к культу Фершо! Ну не смешно ли? Она, которая до знакомства с ним говорила о нем только гадости! Она, которая всячески старалась охладить пыл Мишеля, низводя колосса до размеров карлика, когда он рассказывал о своем патроне!
А теперь, когда они были вместе все трое… Естественно, это могло сойти за вежливость, за учтивость. Но Фершо не был ни вежлив, ни учтив. То, что он за столом первой подавал еду Лине, еще могло как-то сойти. Но почему он обращался только к ней, когда говорил? Почему, когда Мишелю случалось пускаться в долгие рассуждения, Фершо и Лина обменивались многозначительными взглядами, подтверждавшими, что оба они судят о нем одинаково?
Последние два дня парижские газеты много писали о «человеке из Убанги». Публиковались огромные статьи о нем, его прошлом, его жизни, делах. Воспроизводились фотографии его моторки и хижин, в которых — как писалось — повсюду у него были жены-туземки и дети.
Некоторые газеты яростно нападали на него:
«Финансовый скандал
У мелких вкладчиков похищено 600 миллионов».
Фершо разыскивали. Вся полиция была поднята на ноги. Его фотографии появились во всех провинциальных листках.
«Увлечет ли Дьедонне Фершо в своем падении высокопоставленных деятелей?»
Личность Фершо, о котором накануне никто ничего не знал, в глазах широких масс приобретала все большую значительность. Она была окружена легендами. Один еженедельник подробно рассказывал, как Эмиль отрезал брату ногу в чаще леса.
Почему Мишель испытывал при этом такую досаду?
Прежде он из кожи лез, чтобы представить Лине Фершо как личность исключительную. А теперь десять, двадцать раз на дню всячески старался унизить его словами и ухмылками. Он приходил в еще большую ярость, когда оставаясь один, случалось, думал:
«Я злюсь, потому что обокрал его!»
В это утро он был на пределе, предчувствуя, что назревает взрыв. Он мог, конечно, его избежать, удержаться. Для этого достаточно было выйти, отправиться за газетами на вокзал — он делал это каждое утро. Тогда ему удастся справиться с собой после дурно проведенной ночи и слишком обильного ужина.
Даже это! Даже еда! Фершо, который не был гурманом, неизменно, однако, перехватывал у него лучший кусок.
Ну, не смешно ли все это! А разве весь мир не смешон? Разве не смешно, что такой человек, как Фершо, с утра до вечера играет в белот, да еще с таким увлечением, словно от терца или валетного каре зависит его судьба?
— Говорю тебе, он использует нас, и как только мы станем ему не нужны, бросит.
— Во-первых, он не собирается уезжать. Потом, он сказал мне, что заберет нас с собой, если это станет необходимым.
— Черт побери! Он знает, как я мечтаю путешествовать и что перспектива стать пассажиром одного из этих судов… Кстати, посмотри! Он пожимает руку капитану.
Они договорились. Интересно, когда это судно снимается с якоря? Схожу потом разузнаю. Если он только отпустит меня.
— Не горячись.
— Значит, тебе льстит, что старик ухлестывает за тобой? Тебе не хватает чьих-то ухаживаний?
Она расхохоталась, обнажив прекрасные зубы:
— Ну и глупый же ты, мой маленький Мишель!
Я люблю тебя, но ты подчас бываешь таким глупым!
Почему ее взгляд на минуту задержался на его новом костюме? Мишель покраснел. А надо было избежать этого любой ценой. Он еще не разучился краснеть, как мальчишка, изобличенный в проступке. Лина часто потешалась над ним. Он повернулся к ней спиной.
Накануне она ему не поверила. Он предвидел это, но, как обычно, сознавая опасность, зная, что одно слово или жест могут повлечь за собой тягостные объяснения, был уже не способен остановиться.
Новый костюм лежал в камере хранения. Не удержавшись, он забрал его, когда отправился на вокзал за газетами. И отнес в комнату, чтобы спрятать пакет.
Потом он сообщил, что родители прислали ему костюм» а чуть позже уже надел его.
— Ты получил от них письмо?
— Пока нет. Но в последний раз я написал, что плохо одет…
Все это было так не похоже на родителей Мишеля! Не Лина промолчала. В тот день она несколько раз искоса, с некоторым беспокойством поглядывала на мужа и вечером, погасив свет, тихо спросила:
— Ты уверен, что это от родителей?
— А от кого еще? Не украл же я его!
Как все это было мелочно и убого! Он так хотел стать необыкновенным человеком и, как на грех, все время попадал в подобные истории, с каким-то мазохизмом погружаясь в необъяснимые и мелкие сложности.
— Ты готов? Пошли вниз?
Предчувствуя, что день начинается скверно, она подошла к нему и еще нежнее и ласковее, чем обычно, поцеловала.
— Послушай, мой маленький Мишель. Пожалуйста, будь благоразумен. Тебе выпал невероятный шанс, ты сам мне так сказал. Сейчас весь мир восстал против этого человека. Поверь, что он очень тепло к тебе относится.
Ты даже не догадываешься, насколько.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Воздух в комнате был холодный и влажный. За окном прилив достиг крайней отметки. Он знал теперь, что такое коэффициент прилива, немало наслышавшись об этом внизу. Ветер дул с моря. До того как добраться сюда, он уже погулял по обширным пляжам Бельгии и словно пожелтел от песка и водяной пыли. Стоявшие на якоре суда казались чернее обычного.
— Посмотри-ка, Лина…
— Погаси свет. Не могу же я подойти к окну совсем голая.
— Ты не голая. Ты в рубашке.
У нее не было халата, и она набросила пальто. Испытывая чувство досады — он считал, что в нем она выглядит бедной родственницей, — Мишель проворчал с еще большим недовольством:
— Смотри.
На улице тоже горели лампочки. Очень сильные дуговые лампы раскачивались над набережной, вагонами и складами.
— На что смотреть?
— Возле четвертого судна с названием красными буквами, которые трудно разобрать.
Она увидела возле причального кнехта Фершо, разговаривающего с мужчиной, должно быть, капитаном судна.
— Ну и что?
— Вот уже в третий раз он потихоньку уходит из дому до того, как мы встанем.
Почему это беспокоило его, хотя он знал, что Фершо встает рано, иногда среди ночи? Разве не поступал тот точно так же в Кане и в «Воробьиной стае»?
Всякий раз было слышно, как он встает и одевается.
Мишелю хотелось подняться и последовать за ним. Возвращаясь к завтраку, Фершо ни разу не обмолвился о своих утренних прогулках.
— Знаешь, что он замышляет? Он ведет переговоры, чтобы уехать. И когда почувствует, что запахло жареным, однажды ночью скроется, а мы, проснувшись, никого не обнаружим.
— Я уверена, что он так не поступит.
— Ты думаешь, его волнует наша судьба?
— Не знаю.
— Тогда что ты имеешь в виду?
Уступая ему, чтобы избежать сцены, в точности как прежде поступала его мать, она направилась к умывальнику, прошептав:
— Ровным счетом ничего, Мишель.
— Ты убеждена, что он не уедет без нас?
— Сама не знаю, почему я так сказала. Такое у меня впечатление.
— Тогда почему он прячется?
— Он не прячется, раз мы видим его из окна.
— Может быть, ты думаешь, что этот человек способен на какие-то чувства, на привязанность, дружбу, даже благодарность? Он нуждается во мне, да! Он нуждается в нас. Но как только мы будем ему не нужны…
Она слила грязную воду в ведро, снова налила воду в таз, спустила бретельки рубашки, придерживая их под грудью. Закурив первую сигарету, ища и не находя подходящего повода для ссоры, Мишель стал расхаживать по комнате. Шум его шагов раздавался по всему старому дому. Устроившись у окна, Мишель продолжал наблюдение, что-то ворчал и снова принимался ходить по комнате.
— Госпожа Снук опят сделает тебе замечание. Она ненавидит шум.
— Разве я не у себя в комнате? Я что, не имею права пошевелиться?
— Спустись подышать воздухом.
Она знала, что после чашки кофе и глотка воздуха его дурное настроение пройдет. Однако Мишель цеплялся за него.
— Подумать только, что мы снова весь день будем играть в белот! И даже ты научилась! Сколько раз я тебе предлагал…
— Мишель!
— Что еще?
— Может быть, ты ревнуешь?
Он злобно усмехнулся:
— Что ты сказала? Я ревную к этому старому маньяку? Нет, бедненькая моя, я не ревную. Только…
Только все было именно так. Но терзала его не любовная ревность, как думала Лина. Женщины не способны вообразить себе что-то иное. Он и представить себе не мог Лину в объятиях Фершо, хотя такая картина вряд ли могла его как-то шокировать. Все было куда сложнее и серьезнее. С тех пор как они все трое жили в такой близости друг от друга, Мишель хмурился раз сто на дню.
Boт и теперь он подумал: отчего Лина, встав так рано, столь поспешно одевалась, чтобы спуститься вниз, вместо того чтобы, как обычно, бесцельно бродить по комнате?
Разумеется, она не влюблена в старика. Она хочет быть ему приятной. И чтобы доставить ему удовольствие, научилась играть в карты, Накануне, в те редкие минуты, когда они оказались вдвоем — кроме ночи, им теперь редко это удавалось, — Мишель сказал:
— Я уверен, что он боится!
Чувствуя, что Лина ему не верит, он упрямо продолжал:
— Когда его не знаешь, когда пытаешься понять его, читая, что о нем пишут в газетах, то ошибаешься, полагая, что это замечательный человек…
Однажды они отправились купить какую-то мелочь и остановились перед убогой витриной галантерейщика.
Именно там — он это хорошо запомнил — Лина заявила ему с неожиданной твердостью:
— И тем не менее он замечательный человек.
— Ты находишь?
— Чтобы вести такую жизнь, какую он вел там…
Когда под деревьями, ветви которых сплетаются наверху, темно даже днем? Когда живешь во влажной жаре, среди тучи насекомых? Где так мало подходящих мест для привала, более того — мест без крокодилов и мух цеже?
— Он тебе все это рассказал?
— Обожди. Я только куплю ленту и сразу вернусь. Ты ведь не любишь магазины, так что не заходи туда.
Дожидаясь ее, он еще более растравлял себя. Если она возомнила, что от одной ее улыбки он станет думать о другом, то сильно ошиблась.
— О чем он тебе еще рассказывал?
— О своей жизни в Кожо. О неграх, которые сотни раз пытались его отравить. О белых, которые…
— Когда же он все это успел тебе рассказать?
— У нас было достаточно времени для этого.
— Странно! Похоже, он стремится тебя поразить.
Мы с ним много дней провели вместе, но он не произнес ни слова. Может, он считает меня слишком глупым, чтобы его понять?
— Это не так.
— Что же тогда, по-твоему, его удерживает?
— Ты сам.
— Не понимаю.
— А я, кажется, поняла. Ты его смущаешь. Он не смеет заговорить первым. Боится, что ты станешь насмехаться или подумаешь, будто он хочет набить себе цену.
— В самом деле?
— Уверяю тебя, Мишель.
— Он тебе в этом признался?
— Нет. Но он все время расспрашивает о тебе. Мне кажется, он любит тебя. Все время наблюдает за тобой.
— Чтобы унизить!
Его мучило еще одно воспоминание. Когда он вернулся из Брюсселя, Фершо не потребовал от него отчета о расходах. Мишель сам заговорил об этом:
— Насчет денег, которые вы мне дали…
И в тот же момент почувствовал, что Фершо не сомневается в каком-то проступке с его стороны. По лицу его пробежала тень. Он молча ждал продолжения.
— Я много истратил на телефонные разговоры… Все расходы записаны в блокноте. И еще, я встретил друга, попавшего в трагическую ситуацию. Для него это был вопрос жизни и смерти…
Почему Фершо не пошевелился при этом, почему не усмехнулся, несмотря на свою извечную подозрительность?
— Я одолжил ему две тысячи франков. Он вернет…
В любом случае я вам верну. Можете удерживать из моего жалованья.
Неужели Фершо не мог сказать, что рассматривает эти две тысячи как премию за то, что Мишель выполнил задание? Вместо этого он молча наблюдал, как тот нервничает и много говорит. Потом взял оставшиеся деньги, пересчитал и положил в карман.
— Уверяю тебя, Мишель, ты неверно судишь о нем!
Теперь она его защищала! Старалась приобщить мужа к культу Фершо! Ну не смешно ли? Она, которая до знакомства с ним говорила о нем только гадости! Она, которая всячески старалась охладить пыл Мишеля, низводя колосса до размеров карлика, когда он рассказывал о своем патроне!
А теперь, когда они были вместе все трое… Естественно, это могло сойти за вежливость, за учтивость. Но Фершо не был ни вежлив, ни учтив. То, что он за столом первой подавал еду Лине, еще могло как-то сойти. Но почему он обращался только к ней, когда говорил? Почему, когда Мишелю случалось пускаться в долгие рассуждения, Фершо и Лина обменивались многозначительными взглядами, подтверждавшими, что оба они судят о нем одинаково?
Последние два дня парижские газеты много писали о «человеке из Убанги». Публиковались огромные статьи о нем, его прошлом, его жизни, делах. Воспроизводились фотографии его моторки и хижин, в которых — как писалось — повсюду у него были жены-туземки и дети.
Некоторые газеты яростно нападали на него:
«Финансовый скандал
У мелких вкладчиков похищено 600 миллионов».
Фершо разыскивали. Вся полиция была поднята на ноги. Его фотографии появились во всех провинциальных листках.
«Увлечет ли Дьедонне Фершо в своем падении высокопоставленных деятелей?»
Личность Фершо, о котором накануне никто ничего не знал, в глазах широких масс приобретала все большую значительность. Она была окружена легендами. Один еженедельник подробно рассказывал, как Эмиль отрезал брату ногу в чаще леса.
Почему Мишель испытывал при этом такую досаду?
Прежде он из кожи лез, чтобы представить Лине Фершо как личность исключительную. А теперь десять, двадцать раз на дню всячески старался унизить его словами и ухмылками. Он приходил в еще большую ярость, когда оставаясь один, случалось, думал:
«Я злюсь, потому что обокрал его!»
В это утро он был на пределе, предчувствуя, что назревает взрыв. Он мог, конечно, его избежать, удержаться. Для этого достаточно было выйти, отправиться за газетами на вокзал — он делал это каждое утро. Тогда ему удастся справиться с собой после дурно проведенной ночи и слишком обильного ужина.
Даже это! Даже еда! Фершо, который не был гурманом, неизменно, однако, перехватывал у него лучший кусок.
Ну, не смешно ли все это! А разве весь мир не смешон? Разве не смешно, что такой человек, как Фершо, с утра до вечера играет в белот, да еще с таким увлечением, словно от терца или валетного каре зависит его судьба?
— Говорю тебе, он использует нас, и как только мы станем ему не нужны, бросит.
— Во-первых, он не собирается уезжать. Потом, он сказал мне, что заберет нас с собой, если это станет необходимым.
— Черт побери! Он знает, как я мечтаю путешествовать и что перспектива стать пассажиром одного из этих судов… Кстати, посмотри! Он пожимает руку капитану.
Они договорились. Интересно, когда это судно снимается с якоря? Схожу потом разузнаю. Если он только отпустит меня.
— Не горячись.
— Значит, тебе льстит, что старик ухлестывает за тобой? Тебе не хватает чьих-то ухаживаний?
Она расхохоталась, обнажив прекрасные зубы:
— Ну и глупый же ты, мой маленький Мишель!
Я люблю тебя, но ты подчас бываешь таким глупым!
Почему ее взгляд на минуту задержался на его новом костюме? Мишель покраснел. А надо было избежать этого любой ценой. Он еще не разучился краснеть, как мальчишка, изобличенный в проступке. Лина часто потешалась над ним. Он повернулся к ней спиной.
Накануне она ему не поверила. Он предвидел это, но, как обычно, сознавая опасность, зная, что одно слово или жест могут повлечь за собой тягостные объяснения, был уже не способен остановиться.
Новый костюм лежал в камере хранения. Не удержавшись, он забрал его, когда отправился на вокзал за газетами. И отнес в комнату, чтобы спрятать пакет.
Потом он сообщил, что родители прислали ему костюм» а чуть позже уже надел его.
— Ты получил от них письмо?
— Пока нет. Но в последний раз я написал, что плохо одет…
Все это было так не похоже на родителей Мишеля! Не Лина промолчала. В тот день она несколько раз искоса, с некоторым беспокойством поглядывала на мужа и вечером, погасив свет, тихо спросила:
— Ты уверен, что это от родителей?
— А от кого еще? Не украл же я его!
Как все это было мелочно и убого! Он так хотел стать необыкновенным человеком и, как на грех, все время попадал в подобные истории, с каким-то мазохизмом погружаясь в необъяснимые и мелкие сложности.
— Ты готов? Пошли вниз?
Предчувствуя, что день начинается скверно, она подошла к нему и еще нежнее и ласковее, чем обычно, поцеловала.
— Послушай, мой маленький Мишель. Пожалуйста, будь благоразумен. Тебе выпал невероятный шанс, ты сам мне так сказал. Сейчас весь мир восстал против этого человека. Поверь, что он очень тепло к тебе относится.
Ты даже не догадываешься, насколько.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40