Раз ей хотелось понежиться в постели, поболтать в интимной обстановке — пусть так.
— Рассказывай.
Он притворился, что не понял ее:
— О чем?
— Кто она такая?
— Некая миссис Лэмпсон, американка, как ты, наверное, догадываешься.
— Не смей говорить о ней в таком тоне. Дальше?
— Как ты ее находишь?
— Главное, я видела, как она тебя находит.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Сам знаешь. Она смотрела на тебя, как бедная девочка на витрину кондитерского магазина. Замужем?
— Вдова. Муж был крупным промышленником в Детройте. Производство секретных замков. У нее по-прежнему контрольный пакет акций.
— Сколько ей?
— Тридцать пять.
— Что было дальше?
— Что — дальше?
— Не хочешь говорить?
— Она привела меня к себе в каюту. Мне было немного неловко из-за Билла Лигета.
— Ну и дурак же ты!
— Почему?
— Зачем ты врешь? Ты был в восторге от того, что мог показаться с ней Лигету. Держу пари, что у нее каюта «люкс».
— Действительно. Только сначала она позвала меня в бар. Он был закрыт, так она заставила его открыть.
— Чтобы показать тебя своим спутникам? Понятно!
Все было именно так. Он это знал. И хотя сначала был немного сбит с толку, распространяться ему не хотелось. Неужели Рене догадалась? М-с Лэмпсон вела себя с ним, как мужчина, добившийся благосклонности женщины. Всю инициативу она взяла на себя. Позвала его в Панаму, заказывала шампанское, а глаза говорили всем: «Ну, не прелесть ли он?»
Вопросы, которые она ему задавала в течение вечера, тоже были вопросами, которые мужчины обычно задают случайно встреченной, а отвечая, она проявляла ту же растроганность, что и зрелый мужчина, слушая ответы девчонки.
— Бедняжка, вы действительно были женаты?
Ее все забавляло. Все волновало. Тем не менее, несмотря на шампанское, она выказывала редкую догадливость, продолжая наблюдать за ним и не скрывая сомнений, которые хотела рассеять.
В «Атлантике», скажем, она передала ему свою сумочку для расчета за шампанское и, притворяясь, что не смотрит в его сторону, наблюдала в зеркало, что он сделает со сдачей.
Он был также убежден, что в тех местах, где они побывали, в магазинах, где делали покупки, она старалась узнать, получает ли он комиссионные.
— Вы такой милый, бэби…
Даже Лина, его сверстница, говорила с ним с материнскими интонациями. А Рене? Соглашаясь с ним жить, разве стремилась она обрести в его лице защитника, как было с ее прежним дружком? Он был для нее просто красивой вещицей, прелестным зверьком, которому из-за его обезоруживающих гримасок хотелось все простить.
И тем не менее обе они почувствовали, что у очаровательного зверька прорезались зубы, а во взгляде появилось выражение жестокости. Во всяком случае, американка это почувствовала. В какие-то минуты он видел, что она его боится.
— Оказалось, что в каюте нельзя было запереть дверь, — сказал он Рене.
— А ты не знал?
Ей приходилось бывать у пассажиров с американских судов. Он же не скрыл удивления, спустившись в каюту и видя, что м-с Лэмпсон оставляет дверь открытой.
— Вы не закроетесь?
— Запрещено, дорогой. На корабле — как в гостинице. Исключение делается только для мужа и жены.
Полотняная штора вздувалась от ветра, отделяя каюту от коридора. Женщина вызвала стюарда и заказала бутылку виски, лед и сельтерскую.
В это самое время судно проскользнуло через первый шлюз.
Перед тем как пойти в ванную, она быстро огляделась и вынула ключ из чемодана:
— Всего пять минут, дорогой!
Мишель был уверен, что женщина оглянулась снова, чтобы убедиться, не забыла ли чего-нибудь. Такие приключения были ей явно не в новинку.
— У нее прекрасное белье. И судя по драгоценностям…
Там все было роскошное, вплоть до мелочей, до огромных чемоданов с ее инициалами, мундштука, отделанного драгоценными камнями, массивной серебряной рамки для фотографии…
Выходя из ванной в дезабилье кинозвезды, она сказала:
— Твоя очередь, бэби.
Он был еще под впечатлением ее роскошного несессера. Рене казалось, что она все видит своими глазами.
— Она осталась довольна?
Этого он пока не знал и не мог ничего сказать Рене.
Никому.
Конечно, он был возбужден шампанским и виски. Но в какие-то мгновения в объятиях этой женщины, которую совсем не знал, сохранявшей полное! самообладание, он почувствовал себя ужасно несчастным. Особенно оттого, что был беден, а бедность унижала его. Все кругом говорило ему о том мире, который он до сих пор лишь наблюдал издали. Дверь в него ему приоткрыли на ночь, подобно тому, как знатный сеньор из каприза открывает свою для уличной девушки.
Опьянение только усиливало ощущение отчаяния, и размолвка с Фершо начала казаться настоящей катастрофой.
Что теперь с ним будет? Он потерял место. Оставалось только вступить в шайку Жефа, который тем самым терял в его глазах весь свой престиж. Значит, он станет одним из тех жалких оборванцев, которые набрасываются на суда, чтобы подобрать объедки состоятельных пассажиров.
Плакал ли он? Вспоминать об этом не хотелось. Глухим, захлебывающимся голосом, он продолжал рассказывать.
Разве важно, что он не говорил ей правду? Ведь он сочинил другую, которая больше соответствовала моменту, которым он жил, и его намерениям.
Мишель рассказывал ей, что происходит из старинной знатной семьи, об отце, разорившемся в Монте-Карло (за несколько дней до этого он прочел роман, действие которого протекало на Ривьере), о матери и сестре, ради которых якобы покинул родину, согласившись стать секретарем старого дяди, о котором не имел права ничего сообщить.
Обо всем этом ему не то что говорить, но и вспоминать не хотелось — настолько его роль казалась теперь гнусной и комичной.
Но всю ночь в каюте, освещенной только ночником, когда виски текло рекой, а тела содрогались от яростных любовных желаний, Мишель отнюдь не выглядел смешным, — судя по тому что м-с Лэмпсон тоже смягчилась.
Ведь хотела же она вручить ему маленький шелковый бумажник, от которого он отказался? А после явно мелодраматической сцены — не просила ли прощения за свой поступок?
Разумеется, оба были пьяны. Но все было именно так.
Она должна была его запомнить. Разве не об этом говорило то, что утром в бухте Панамы, когда он уходил из каюты, она прошептала как обещание:
— Я думаю вернуться этим же пароходом.
Значит, из-за него она отказывалась от поездки в Латинскую Америку, о которой говорила вначале.
Она сказала, что будет ждать его писем на промежуточных остановках. Первое он должен был ей отправить самолетом в Гуаякиль. Но это Рене уже не касалось.
Однако у нее был нюх, потому что, вставая, она произнесла:
— Держу пари, что она побывает здесь на обратном пути.
— Она обещала.
Комната Рене была почти голая, как и квартира Фершо. Белые стены, москитник, несколько фотографий вокруг зеркала.
— Подай шлепанцы, пожалуйста. Тебя не шокирует, что я одеваюсь при тебе?
Как раз напротив. Вся эта достаточно паскудная сцена была просто нужна ему, чтобы запачкать прошлое и то, что будет составлять его жизнь еще некоторое время.
Налицо был наилучший способ оторваться от прошлого. Кончился определенный период в его жизни, как закончился период Валансьенна, когда он с друзьями отмечал попойкой свой отъезд в Париж, как закончился парижский период, когда они продали одежду и белье Лины, чтобы купить билеты в Кан.
Останавливали ли его когда-нибудь препятствия? Что он думал, бросая Лину в Дюнкерке? Он не жалел об этом, а ведь любил ее, часто вспоминал с нежностью.
А почему, в сущности, нет? Часть пути они прошли вместе. Но Лина не была создана для того, чтобы последовать за ним дальше. Как и эта славная Рене, которая тоже не останется с ним надолго.
Он бросал их не со злости, напротив — сохраняя взволнованное воспоминание.
Однако было еще одно обстоятельство, о котором ему не хотелось думать. Только что в поезде, представляя себе возвращение в Колон, он не переставал размышлять, как должен себя вести, если Рене вдруг не захочет с ним жить или вдруг окажется в отлучке. Как ни глупо, но следовало предусмотреть запасной вариант, и он вспомнил бретонку из особого квартала, ту, что бросала на него нежные взгляды.
Конечно, он отдавал предпочтение Рене. Осуществлялась его давняя мечта, но как раз в тот момент, когда такая перспектива перестала казаться идеалом, когда он шел на это не от хорошей жизни, а в ожидании лучшего будущего.
Одеваясь, Рене продолжала с ним разговаривать:
— Моя сумочка в шкафу. Там сто долларов в маленьком кармашке.
Он спокойно взял сумочку, не проявляя любопытства к лежащим письмам, нашел купюру, положил ее в свой бумажник, потом ополоснул лицо над раковиной и провел мокрой щеткой по волосам.
— Идем?
Кто знает, займет ли когда-нибудь м-с Лэмпсон место в его жизни? Может, она будет в ней целым этапом.
А может, очередным промахом. Так или иначе она приоткрыла ему вход в другой мир, в который он постарается проникнуть любой ценой.
Тогда он станет вспоминать отель Жефа точно так же, как теперь вспоминал меблирашки на улице Дам, откуда сбежал, не заплатив по счету, или нормандскую таверну, куда пришел проведать Лину лишь спустя три дня.
— Иди.
— Я обожду тебя.
По чистой случайности, ступив на лестницу, Рене нагнулась, чтобы застегнуть туфлю. Для этого она отдала ему свою сумку. А потом, спускаясь вниз впереди нее, он и не подумал вернуть ее, так и держал в руке, когда они вошли в помещение.
Жеф ужинал вместе с Фредом и Жюльеном. Давно закончивший есть Голландец сидел в своем углу и смотрел перед собой пустым и страшным взглядом.
— Напо!
— Несу, дамы-господа. Что желаете после спагетти?
Есть обжаренная в сухарях треска…
Мишель совершенно естественно взглянул на свою спутницу, а та точно так же поглядела на него, словно они давно были вместе.
— Это слишком тяжелая пища, — сказала Рене. — Приготовь пару яиц, Напо.
— Хорошо, мадам Рене.
Остальные все поняли. Казалось, Жеф был и удовлетворен и озабочен. Удовлетворен, потому что знал: это, приятно Рене, и озабочен, так как по-прежнему не считал Мишеля своим человеком. Моде оставался для него любителем, «мелочевкой».
— Сегодня вечером будет только один пароход. Португалец. Уйдет в полночь.
Мишель подумал о Фершо, таком одиноком в своей квартире с бутылкой молока в руке. Сколько он еще продержится, прежде чем пойдет на мировую?
Да и примет ли ее Мишель? Может быть. Сейчас было трудно сказать. Пока его это мало интересовало. Он смотрел дальше. В общем-то, все уже не имело значения и, поглядывая на себя в зеркало в новой роли, в которую нисколько не верит, ему хотелось лишь пожать плечами.
Сегодня он угостит всех и сядет играть в карты в ожидании Рене.
4
Они с Жефом были одни. Негр повар во дворе чистил овощи. Рене спала наверху, раскрыв дверь на деревянную галерею, чтобы стало немного прохладнее.
Было всего девять утра, но Мишель уже вернулся из города, весь взмок, и над губой его выступили капельки пота. Играя платком, он небрежно расхаживал взад и вперед по кафе, погруженному в синеватые тени, иногда присаживаясь на край стола или на секунду приближаясь к одному из мурлычащих вентиляторов.
Жеф за стойкой протирал рюмки и фужеры, полировал зеркала.
Атмосфера в помещении была пропитана какой-то вялостью, расслабленностью, которые Мишель всегда так любил. Мужчины спокойно беседовали, прерывая разговор длинными паузами. Побывавший у парикмахера, Мишель с удовлетворением рассматривал свое отражение в зеркалах, висевших над красными диванчиками вокруг всего зала. Далекий шум порта едва доносился сюда, а ближний — города — свидетельствовал о том, что все здесь погружено в дремоту, улицы же отданы в распоряжение заключенных, которые под надзором жандарма убирают помойки.
— Медсестра по-прежнему у него?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40