Матеуш с агентом уж после посовещались и решили, чтобы мне к Зене письмо написать.
Бабке полегчало, однако совсем доброе здоровье навряд ли обретет. Я же не только живому человеку, но и бумаге доверить опасаюсь, о чем она мне поведала, отдать Богу душу готовясь…
Дочитав до этого места, самая старшая правнучка с раздражением подумала: и совершенно напрасно опасалась, этакие каракули и кошмарные зеленые чернила на веки вечные гарантировали сохранить самую кровавую, самую страшную тайну. Спасибо, она, Юстина, от природы ответственная, да еще историю любит и волю прародительницы почитает. А так лежал бы дневник спокойно, и ни одна живая душа в мире ни о чем бы не узнала, даже если эта самая Матильдина бабка собственными руками половину уезда вырезала. Да нет, наверняка речь пойдет о фамильной тайне, о Наполеоне. Вспомнила о Наполеоне и вернулась к дневнику.
…Похоже, правда это, что император на прародительницу нашу польстился, была она матерью бабки, для меня прабабка; выходит, я прихожусь Наполеону родной правнучкой. Хотя нигде об этом не написано, да и не пристало такие вещи разглашать, однако не без причины прабабку мою монарх золотом да каменьями осыпал, веер же я своими глазами, еще в девушках будучи, видела.
А с Доминикой особая история, не зря говорится, что за грехи отцов дети отвечают. Страшные вещи когда-то в Блендове творились, бабка о том мне все как есть рассказала. Во времена короля Понятовского молодая пани Блендовская мужа до гроба довела, сам на себя несчастный руки наложил, а она уж потом дитя, во грехе зачатое, родила и, задушив, в саду закопала. Но тайна та по прошествии времени раскрылась. И так из поколения в поколение на всех Блендовских от бесовского наваждения проклятие лежит, последнее разорение роду пришло, и Блендов на Зворских перешел. Из Блендовских никто, кроме Доминики, не выжил, и бабка моя Заворская, сжалившись над сиротой, в доме своем пригрела, а как Доминика подросла, ключницей ее сделала. Но наследства ей поклялась не оставлять, только крыша над головой да хлеб насущный до самой ее смерти. И меня поклясться заставила, что, Блендов во владение получив, никакого состояния Доминике не выделю, и я на Библии клялась, хоть и жаль мне Доминику сердечно…
Наконец-то выяснилась причина бедственного положения панны Доминики. Юстина уже давно ломала голову над этой загадкой, ведь, судя по всему, та же Матильда скрягой не была, а вот такую заслуженную домоправительницу, к тому же родственницу, в черном теле держала, на приданое поскупилась, из-за чего панна Доминика так и осталась старой девой. Ведь тогда, если девица не была хорошенькой, никаких шансов на замужество у бесприданницы не оставалось. Интересно, знала ли сама панна Доминика о причинах такого к ней отношения? В записках ее об этом ни слова не встретилось. А вот что о внешности панны Доминики писала разговорчивая Матильда:
…хоть бы пригожая собою была, так нет же! И с детства такая какая-то ото всех зашторенная, сухая, не то чтобы чрезмерно костлявая, а кости из нее так и выпирали, глазки махонькие, зато нос велик, волосы колеру сивого и не сказать чтобы слишком густы. Видно, со времен блендовской распутницы бабы этого рода основательно наружностью сдали.
Когда мы с панной Доминикой о хозяйстве речь вели и много я дивилась ее рассудительности и умению, сказала она напоследок, что знает о завещании благодетельницы своей пани Заворской. Все на меня перейдет, ей же никакого наследства не может быть оставлено, причина того ей известна, более о том судить не станет, и я ни единого слова больше не услышу.
Бабка же о своих драгоценностях мне одной поведала, да и то не до конца. Все мы под Богом ходим, молвила, вот и императорские дары не держит она на видном месте, много чего за ее долгую жизнь в нашей Польше многострадальной происходило, и войны, и раздоры, и правители глупые, о подданных своих нисколько душою не болеющие, так она сама о своем состоянии заботу проявила. Укрыла все в потайном месте, последний раз в бриллиантовом ожерелье по Парижу разгуливала годов этак пятьдесят назад, в Опере и салонах у француженок глаза на лоб вылезали при виде того ожерелья, а потом уже и негде в нем было щеголять, разве что при копчении колбас. При себе только жемчуг держит и носит, потому что всякий знает, жемчуг сам собою помирает, коли его не носить. Платьем тот жемчуг прикрывала, да соседки глазастые все равно приметили, правда, думают, ненастоящий он. Говоря это, бабка тут же ожерелье из ларца вынула и мне презентовала. У меня и самой на манер тех француженок глаза на лоб вылезли, уж до того отменный жемчуг, десять нитей, в каждой посередине жемчужина черная с орех, а застежка алмазная. Дух от такой красоты перехватило, глаз не отвести…
Дочитав до этого места, Юстина остановилась, ибо и у нее перехватило дыхание. Вспомнилось вдруг, как в раннем детстве видела она на прабабке эти нити жемчуга! В Глухове отмечалась золотая свадьба прабабки и прадеда. Сколько же ей самой тогда было? Лет восемь, большая девочка, ну конечно же, обращала внимание на такие вещи. Например, прекрасно запомнила платье матери – золотистое, с длинным шлейфом, а на тетке Ядвиге была золотистая шаль, длинная-предлинная. Тетка Барбара, к тому времени недавно овдовевшая, в черном платье с кружевным жабо, вышитым золотом, какая-то дама в платье с роскошным золотым бантом. На всех гостьях непременно было что-то золотое, только прабабка в простом черном платье. Ну и на шее те самые жемчуга фамильные. А в руках… да, вот отчетливо вспомнилось – прабабка держала золотом разукрашенный веер с рубином. Тот самый. Куда же все это подевалось?
Единственная надежда на дневник, в нем должна быть разгадка, уже достаточно ясно Матильда дала понять, что получила от своей бабки сокровища. Что ж, надо расшифровывать записи дальше.
«…а ты носи не снимая», велела мне бабка и платья наказала под жемчуга подбирать. Тут я Господа возблагодарила, что дочь у меня растет, так она тоже жемчуга поносит, на что бабка подхватила – и внучек дождешься, видишь же, не мать твоя мне наследует, а ты, внучка моя. И по тебе не дочь поместье унаследует, а опять же внучка. И сказала мне, что с даром императорским сделала. Так вот, укрыла его, да не больно хорошо, и это ее заботит. Есть потайное место гораздо лучшее, со времен покойницы ее прабабки сохранилось, да его требуется привести в порядок, и это должна сделать я. А тайник тот соорудил с напарником довоенный слуга прабабки, оба клятву давали никому сей тайны не открывать. Слуга мне знакомый, Шимон, на все руки мастер. Года его уже престарелые, только ждать, как преставится. Бабка мне на бумажке о тайнике написала, а бумажку я по ее смерти получу. На одно лишь мне бабка намекнула: дом этот старый при жизни ее матери перестраивался и переделывался, однако же старые фундаменты сохранились, так чтоб я про них помнила. Особенно те три ключа беречь велела, что на одном кольце вместе висят.
Долгое время так мы с бабкой беседы вели, случалось и ночь за полночь. Я обстоятельно обо всем сколько возможно выпытывала, а она без утайки, облегчая душу, фамильные наши тайны передавала. А Наполеонова полюбовница, прабабка моя, портрет свой только в Пляцувке держать велела, потому как то поместье для нее особую ценность имеет. Тут я догадалась, не иначе как император в Пляцувке с прекрасною полькой рандеву устраивал.
Бабка меня о Матеуше много выспрашивала, как мы с ним живем, ладно ли все у нас, на что, не кривя душою, призналась ей, что, слава Господу, муж мне любезен, хоть и ссоримся постоянно, да и так же легко миримся, а я полагаю – только интерцизе этим обязана, иначе из его рук на мир бы глядела. Бабка меня за интерцизу много хвалила.
Легок на помине, Матеуш наутро за мной прискакал, домой мы воротились вместе, за один день проделав весь путь, потому как он загодя коней переменных на пути порасставил. И о новых Зениных горестях по дороге мне поведал.
Оказывается, Базилий Пукельник отнюдь не отказался от козней против Зени и к ее возвращению из Варшавы основательно подготовился. Зеня должна была умереть, выпив на сон грядущий своего любимого черносмородинового напитка. Однако занятый Матеушем агент видел, как негодяй подсыпал отраву в графин, Зеня на напиток и не взглянула, сразу после ванны поспешив к возлюбленному мужу. Доказательств преступной деятельности пана Пукельника было более чем достаточно, и полиция собиралась арестовать преступника. Зеня с Матильдой были по-прежнему против его ареста, не желая подымать шум, и Матильде удалось убедить мужа поступать так, как они хотели.
На следующий день Матеуш со своим «многомудрым» агентом отправились к пану Пукельнику и приперли его к стенке неопровержимыми доказательствами совершенных им злодеяний. Сказали и о замужестве Зени, и о ее завещании, после чего негодяю был предъявлен ультиматум: или его упекут за решетку, или он скроется в дальних краях, «дабы роду своему позора не приносить». И что же? Вместо ожидаемой покорности и страха они столкнулись с такой беспринципной наглостью, что Матеуша чуть кондрашка не хватил. «Уж коли они о чести рода так пекутся, – заявил мерзавец, – пусть мне тысячу рублей за спасенье оной чести выдадут, а иначе нету моего согласия». Импульсивный Матеуш уже с кулаками хотел наброситься на него, да агент удержал, «и на пятистах рублях сторговались».
Получив пятьсот рублей и возможность скрыться за границей, Базилий Пукельник оказался верным себе и по дороге из вредности трепался направо и налево, выбалтывая тайну о Зенином замужестве, хотя ему и велели держать язык за зубами. В результате Зене пришлось раньше времени сообщение о свадьбе рассылать, и ее дом от наплыва гостей трещал по швам.
А пан Ростоцкий на удивление достойно себя поставил, сразу видно – из благородного семейства, и теперь все соседи совершенно уверены, что в конюшие лишь из великой любви к Зене подался, ища возможность хоть издали на предмет свой любоваться. Поскольку же такой великий роман еще состоянием немалым подкреплен, то весь уезд от пересудов сотрясается, а родня ближняя и дальняя, о которой раньше и не слыхал никто, валом на свадьбу Зени повалила. Сундуков, укладок и коробьев пропасть навезли с подарками да нарядами.
На этом благополучно закончились Зенины перипетии. Ознакомление с ними заняло у Юстины столько лет, что за это время ее сын Павлик успел получить гастрономическое образование, косьминский Юрочка – вырасти и поступить в сельскохозяйственный вуз, Амелька – начать бракоразводный процесс, а Маринка – найти жениха. Тетка Барбара отправилась в Швейцарию, уточнила там свое финансовое положение и вернулась не слишком довольная, ибо средств осталось кот наплакал. Зофья в Косьмине умерла, однако Ядвига держалась неплохо благодаря наличию обожаемого внука. От Людвика городские власти потребовали немедленного приведения в порядок его полуразрушенного дома, что было элементарной придиркой, ибо Людвиков дом приглянулся кому-то из новых богатеньких. Вот когда пригодились оставленные предками в сейфе доллары. Наличие валюты к тому времени перестало быть уголовно наказуемым преступлением. Доллары помогли справиться и с ремонтом дома, и с городскими властями, и с богатым претендентом. Людвик восстановил две разрушенные комнаты, починил крышу, оборудовал вторую ванную и внезапно оказался владельцем столь обширной жилплощади, что это опять грозило санкциями.
К счастью, к этому времени в Варшаву вернулся сын Людвика Дарек, отработав в провинции срок, что получил по распределению, причем приехал с женой, которая к тому же ожидала ребенка. Три человека на две дополнительные комнаты решили проблему, Дарек же устроился на работу по специальности, в варшавский Институт археологии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Бабке полегчало, однако совсем доброе здоровье навряд ли обретет. Я же не только живому человеку, но и бумаге доверить опасаюсь, о чем она мне поведала, отдать Богу душу готовясь…
Дочитав до этого места, самая старшая правнучка с раздражением подумала: и совершенно напрасно опасалась, этакие каракули и кошмарные зеленые чернила на веки вечные гарантировали сохранить самую кровавую, самую страшную тайну. Спасибо, она, Юстина, от природы ответственная, да еще историю любит и волю прародительницы почитает. А так лежал бы дневник спокойно, и ни одна живая душа в мире ни о чем бы не узнала, даже если эта самая Матильдина бабка собственными руками половину уезда вырезала. Да нет, наверняка речь пойдет о фамильной тайне, о Наполеоне. Вспомнила о Наполеоне и вернулась к дневнику.
…Похоже, правда это, что император на прародительницу нашу польстился, была она матерью бабки, для меня прабабка; выходит, я прихожусь Наполеону родной правнучкой. Хотя нигде об этом не написано, да и не пристало такие вещи разглашать, однако не без причины прабабку мою монарх золотом да каменьями осыпал, веер же я своими глазами, еще в девушках будучи, видела.
А с Доминикой особая история, не зря говорится, что за грехи отцов дети отвечают. Страшные вещи когда-то в Блендове творились, бабка о том мне все как есть рассказала. Во времена короля Понятовского молодая пани Блендовская мужа до гроба довела, сам на себя несчастный руки наложил, а она уж потом дитя, во грехе зачатое, родила и, задушив, в саду закопала. Но тайна та по прошествии времени раскрылась. И так из поколения в поколение на всех Блендовских от бесовского наваждения проклятие лежит, последнее разорение роду пришло, и Блендов на Зворских перешел. Из Блендовских никто, кроме Доминики, не выжил, и бабка моя Заворская, сжалившись над сиротой, в доме своем пригрела, а как Доминика подросла, ключницей ее сделала. Но наследства ей поклялась не оставлять, только крыша над головой да хлеб насущный до самой ее смерти. И меня поклясться заставила, что, Блендов во владение получив, никакого состояния Доминике не выделю, и я на Библии клялась, хоть и жаль мне Доминику сердечно…
Наконец-то выяснилась причина бедственного положения панны Доминики. Юстина уже давно ломала голову над этой загадкой, ведь, судя по всему, та же Матильда скрягой не была, а вот такую заслуженную домоправительницу, к тому же родственницу, в черном теле держала, на приданое поскупилась, из-за чего панна Доминика так и осталась старой девой. Ведь тогда, если девица не была хорошенькой, никаких шансов на замужество у бесприданницы не оставалось. Интересно, знала ли сама панна Доминика о причинах такого к ней отношения? В записках ее об этом ни слова не встретилось. А вот что о внешности панны Доминики писала разговорчивая Матильда:
…хоть бы пригожая собою была, так нет же! И с детства такая какая-то ото всех зашторенная, сухая, не то чтобы чрезмерно костлявая, а кости из нее так и выпирали, глазки махонькие, зато нос велик, волосы колеру сивого и не сказать чтобы слишком густы. Видно, со времен блендовской распутницы бабы этого рода основательно наружностью сдали.
Когда мы с панной Доминикой о хозяйстве речь вели и много я дивилась ее рассудительности и умению, сказала она напоследок, что знает о завещании благодетельницы своей пани Заворской. Все на меня перейдет, ей же никакого наследства не может быть оставлено, причина того ей известна, более о том судить не станет, и я ни единого слова больше не услышу.
Бабка же о своих драгоценностях мне одной поведала, да и то не до конца. Все мы под Богом ходим, молвила, вот и императорские дары не держит она на видном месте, много чего за ее долгую жизнь в нашей Польше многострадальной происходило, и войны, и раздоры, и правители глупые, о подданных своих нисколько душою не болеющие, так она сама о своем состоянии заботу проявила. Укрыла все в потайном месте, последний раз в бриллиантовом ожерелье по Парижу разгуливала годов этак пятьдесят назад, в Опере и салонах у француженок глаза на лоб вылезали при виде того ожерелья, а потом уже и негде в нем было щеголять, разве что при копчении колбас. При себе только жемчуг держит и носит, потому что всякий знает, жемчуг сам собою помирает, коли его не носить. Платьем тот жемчуг прикрывала, да соседки глазастые все равно приметили, правда, думают, ненастоящий он. Говоря это, бабка тут же ожерелье из ларца вынула и мне презентовала. У меня и самой на манер тех француженок глаза на лоб вылезли, уж до того отменный жемчуг, десять нитей, в каждой посередине жемчужина черная с орех, а застежка алмазная. Дух от такой красоты перехватило, глаз не отвести…
Дочитав до этого места, Юстина остановилась, ибо и у нее перехватило дыхание. Вспомнилось вдруг, как в раннем детстве видела она на прабабке эти нити жемчуга! В Глухове отмечалась золотая свадьба прабабки и прадеда. Сколько же ей самой тогда было? Лет восемь, большая девочка, ну конечно же, обращала внимание на такие вещи. Например, прекрасно запомнила платье матери – золотистое, с длинным шлейфом, а на тетке Ядвиге была золотистая шаль, длинная-предлинная. Тетка Барбара, к тому времени недавно овдовевшая, в черном платье с кружевным жабо, вышитым золотом, какая-то дама в платье с роскошным золотым бантом. На всех гостьях непременно было что-то золотое, только прабабка в простом черном платье. Ну и на шее те самые жемчуга фамильные. А в руках… да, вот отчетливо вспомнилось – прабабка держала золотом разукрашенный веер с рубином. Тот самый. Куда же все это подевалось?
Единственная надежда на дневник, в нем должна быть разгадка, уже достаточно ясно Матильда дала понять, что получила от своей бабки сокровища. Что ж, надо расшифровывать записи дальше.
«…а ты носи не снимая», велела мне бабка и платья наказала под жемчуга подбирать. Тут я Господа возблагодарила, что дочь у меня растет, так она тоже жемчуга поносит, на что бабка подхватила – и внучек дождешься, видишь же, не мать твоя мне наследует, а ты, внучка моя. И по тебе не дочь поместье унаследует, а опять же внучка. И сказала мне, что с даром императорским сделала. Так вот, укрыла его, да не больно хорошо, и это ее заботит. Есть потайное место гораздо лучшее, со времен покойницы ее прабабки сохранилось, да его требуется привести в порядок, и это должна сделать я. А тайник тот соорудил с напарником довоенный слуга прабабки, оба клятву давали никому сей тайны не открывать. Слуга мне знакомый, Шимон, на все руки мастер. Года его уже престарелые, только ждать, как преставится. Бабка мне на бумажке о тайнике написала, а бумажку я по ее смерти получу. На одно лишь мне бабка намекнула: дом этот старый при жизни ее матери перестраивался и переделывался, однако же старые фундаменты сохранились, так чтоб я про них помнила. Особенно те три ключа беречь велела, что на одном кольце вместе висят.
Долгое время так мы с бабкой беседы вели, случалось и ночь за полночь. Я обстоятельно обо всем сколько возможно выпытывала, а она без утайки, облегчая душу, фамильные наши тайны передавала. А Наполеонова полюбовница, прабабка моя, портрет свой только в Пляцувке держать велела, потому как то поместье для нее особую ценность имеет. Тут я догадалась, не иначе как император в Пляцувке с прекрасною полькой рандеву устраивал.
Бабка меня о Матеуше много выспрашивала, как мы с ним живем, ладно ли все у нас, на что, не кривя душою, призналась ей, что, слава Господу, муж мне любезен, хоть и ссоримся постоянно, да и так же легко миримся, а я полагаю – только интерцизе этим обязана, иначе из его рук на мир бы глядела. Бабка меня за интерцизу много хвалила.
Легок на помине, Матеуш наутро за мной прискакал, домой мы воротились вместе, за один день проделав весь путь, потому как он загодя коней переменных на пути порасставил. И о новых Зениных горестях по дороге мне поведал.
Оказывается, Базилий Пукельник отнюдь не отказался от козней против Зени и к ее возвращению из Варшавы основательно подготовился. Зеня должна была умереть, выпив на сон грядущий своего любимого черносмородинового напитка. Однако занятый Матеушем агент видел, как негодяй подсыпал отраву в графин, Зеня на напиток и не взглянула, сразу после ванны поспешив к возлюбленному мужу. Доказательств преступной деятельности пана Пукельника было более чем достаточно, и полиция собиралась арестовать преступника. Зеня с Матильдой были по-прежнему против его ареста, не желая подымать шум, и Матильде удалось убедить мужа поступать так, как они хотели.
На следующий день Матеуш со своим «многомудрым» агентом отправились к пану Пукельнику и приперли его к стенке неопровержимыми доказательствами совершенных им злодеяний. Сказали и о замужестве Зени, и о ее завещании, после чего негодяю был предъявлен ультиматум: или его упекут за решетку, или он скроется в дальних краях, «дабы роду своему позора не приносить». И что же? Вместо ожидаемой покорности и страха они столкнулись с такой беспринципной наглостью, что Матеуша чуть кондрашка не хватил. «Уж коли они о чести рода так пекутся, – заявил мерзавец, – пусть мне тысячу рублей за спасенье оной чести выдадут, а иначе нету моего согласия». Импульсивный Матеуш уже с кулаками хотел наброситься на него, да агент удержал, «и на пятистах рублях сторговались».
Получив пятьсот рублей и возможность скрыться за границей, Базилий Пукельник оказался верным себе и по дороге из вредности трепался направо и налево, выбалтывая тайну о Зенином замужестве, хотя ему и велели держать язык за зубами. В результате Зене пришлось раньше времени сообщение о свадьбе рассылать, и ее дом от наплыва гостей трещал по швам.
А пан Ростоцкий на удивление достойно себя поставил, сразу видно – из благородного семейства, и теперь все соседи совершенно уверены, что в конюшие лишь из великой любви к Зене подался, ища возможность хоть издали на предмет свой любоваться. Поскольку же такой великий роман еще состоянием немалым подкреплен, то весь уезд от пересудов сотрясается, а родня ближняя и дальняя, о которой раньше и не слыхал никто, валом на свадьбу Зени повалила. Сундуков, укладок и коробьев пропасть навезли с подарками да нарядами.
На этом благополучно закончились Зенины перипетии. Ознакомление с ними заняло у Юстины столько лет, что за это время ее сын Павлик успел получить гастрономическое образование, косьминский Юрочка – вырасти и поступить в сельскохозяйственный вуз, Амелька – начать бракоразводный процесс, а Маринка – найти жениха. Тетка Барбара отправилась в Швейцарию, уточнила там свое финансовое положение и вернулась не слишком довольная, ибо средств осталось кот наплакал. Зофья в Косьмине умерла, однако Ядвига держалась неплохо благодаря наличию обожаемого внука. От Людвика городские власти потребовали немедленного приведения в порядок его полуразрушенного дома, что было элементарной придиркой, ибо Людвиков дом приглянулся кому-то из новых богатеньких. Вот когда пригодились оставленные предками в сейфе доллары. Наличие валюты к тому времени перестало быть уголовно наказуемым преступлением. Доллары помогли справиться и с ремонтом дома, и с городскими властями, и с богатым претендентом. Людвик восстановил две разрушенные комнаты, починил крышу, оборудовал вторую ванную и внезапно оказался владельцем столь обширной жилплощади, что это опять грозило санкциями.
К счастью, к этому времени в Варшаву вернулся сын Людвика Дарек, отработав в провинции срок, что получил по распределению, причем приехал с женой, которая к тому же ожидала ребенка. Три человека на две дополнительные комнаты решили проблему, Дарек же устроился на работу по специальности, в варшавский Институт археологии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55