Между тем около половины двенадцатого дверь комнаты Артура Ранса отворилась. Я услыхал слабый скрип ее петель. Было ясно, что ее открывают изнутри с величайшей осторожностью. Какое-то время, показавшееся мне вечностью, дверь оставалась открытой. Ее толкнули из комнаты, и она распахнулась наружу, то есть в галерею, поэтому я не мог видеть ни что происходит в комнате, ни что происходит за дверью. В этот момент внимание мое привлек какой-то странный звук, повторявшийся уже третий раз и доносившийся из парка; поначалу я не обратил на него внимания, как не обращают обычно внимания на мяуканье кошек, которые бродят ночами по водостоку. Но в третий раз он прозвучал так явственно и странно, что я невольно вспомнил рассказы о крике Божьей твари. А так как до сих пор крик этот неизменно сопутствовал всем несчастьям, случавшимся в Гландье, меня охватила дрожь. И в эту самую минуту я увидел, как из-за двери появился человек и закрыл ее. Я не сразу смог узнать его, так как, стоя ко мне спиной, человек этот склонился над довольно объемистым пакетом. Закрыв за собой дверь и взяв в руки пакет, человек повернулся лицом к темному чулану, и тогда я увидел его и узнал. Это был лесник, это он выходил в столь поздний час из комнаты Артура Ранса. «Зеленый человек». На нем был тот самый костюм, в котором я видел его на дороге возле харчевни «Донжон» в первый день, как приехал в Гландье, да и сегодня утром, когда мы с Рультабием выходили из замка и встретили его, он тоже был в этом костюме. Конечно, это лесник. Я отчетливо разглядел его. Мне даже показалось, будто лицо его выражало некую тревогу. Крик Божьей твари прозвучал на улице в четвертый раз, тогда лесник поставил свой пакет на пол и подошел ко второму окну, если считать окна от темного чулана. Я боялся пошевелиться, опасаясь выдать свое присутствие.
Подойдя к окну и уткнувшись лбом в стекло, он стал вглядываться в сумрак парка. Так простоял он с полминуты. Ночную тьму временами рассеивал ослепительно яркий свет луны, скрывшейся затем в черных тучах. «Зеленый человек» дважды поднимал руку, подавая какие-то непонятные для меня сигналы, потом, отойдя от окна, снова взял свой пакет и направился по галерее к лестничной площадке.
Рультабий наказывал мне: «Как только увидите что-нибудь, немедленно отпустите шнурок». И вот я видел, но что? Того ли ожидал Рультабий? Впрочем, мое ли это дело? Мне следовало выполнить данное им указание, и все. Я отпустил шнурок. Сердце мое громко стучало. «Зеленый человек» дошел до лестничной площадки, и тут, к величайшему моему удивлению, я увидел, как он спускается по лестнице, ведущей в вестибюль, тогда как я ожидал, что он продолжит свой путь по галерее правого крыла.
Что делать? Я тупо смотрел, как падает, закрывая окно, тяжелый занавес. Сигнал был подан, однако я не увидел Рультабия на углу сворачивающей галереи. Никто не приходил, никто не появлялся. Я был в полной растерянности. Прошло с полчаса, это время показалось мне нескончаемой вечностью. Как теперь быть, если даже я увижу что-нибудь еще? Сигнал был подан, я не мог подать его второй раз… С другой стороны, выйти из моего укрытия в такой момент я не решался: это могло бы смешать все планы Рультабия. В конце концов, мне не в чем было себя упрекнуть, и если случилось что-то, чего мой друг не ожидал, ему оставалось винить только себя. Не имея больше реальной возможности предупредить его о чем-либо, я отважился пойти на риск: выйдя на цыпочках из чулана и стараясь ступать совсем неслышно, я, вслушиваясь в тишину, направился к сворачивающей галерее.
В сворачивающей галерее – ни души. Я подошел к двери Рультабия. Прислушался. Ни малейшего звука. Тогда я тихонько постучал. Никакого ответа. Я повернул ручку, дверь отворилась. Я очутился в комнате. Рультабий лежал вытянувшись во весь свой небольшой рост на полу.
Глава XXII, НЕГАДАННАЯ ЖЕРТВА
В невыразимой тревоге склонился я над телом друга и с радостью обнаружил, что он спит! Он спал тем глубоким, болезненным сном, каким, я видел, заснул Фредерик Ларсан. Значит, он тоже стал жертвой снотворного, которое подсыпали нам в пищу. Но как же, однако, мне-то удалось избежать этой участи! Поразмыслив хорошенько, я понял, что снотворное, должно быть, подмешали в вино или воду, ибо в таком случае все объяснялось само собой: за едой я обычно ничего не пью. От природы я склонен к полноте и потому соблюдаю, как говорится, сухой режим. Я с силой встряхнул Рультабия, но мне так и не удалось заставить его открыть глаза. Сон этот, несомненно, был делом рук мадемуазель Станжерсон.
Она, конечно, решила, что больше, чем отца, ей следует опасаться этого молодого человека и его неусыпной бдительности, ведь он все знал и умел все предвидеть! Я вспомнил, как метрдотель, прислуживая нам, особо рекомендовал великолепное шабли, которое наверняка побывало на столе профессора и его дочери.
Так прошло больше четверти часа. В этих исключительных обстоятельствах, когда нам во что бы то ни стало надо было проснуться, я решил прибегнуть к суровым мерам и вылил на голову Рультабия кувшин воды. Он открыл глаза – наконец-то! – но взгляд у него был такой жалкий, сумрачный, безжизненный, я бы даже сказал, без проблеска мысли. И все-таки это была определенная победа. Я решил подкрепить ее и, приподняв его, влепил Рультабию пару пощечин. О счастье! Я почувствовал, как он напрягся в моих руках, и услышал его шепот:
– Продолжайте, только не так шумно!..
Продолжать хлестать его по щекам и не шуметь при этом показалось мне делом невозможным. Тогда я принялся щипать и трясти его, и вскоре он уже мог держаться на ногах. Мы были спасены!..
– Меня усыпили, – молвил он. – Ах, я провел ужасные четверть часа, прежде чем окончательно свалился… Но теперь все прошло. Не покидайте меня…
Не успел он закончить фразу, как до слуха нашего донесся страшный крик, прокатившийся по всему замку, воистину смертный крик…
– Какое несчастье! – взвыл Рультабий. – Мы опоздали!..
И он кинулся к двери, но, ударившись о стену, упал, так как все еще нетвердо держался на ногах. Я же с револьвером в руке уже бежал по галерее; словно безумный летел я к спальне мадемуазель Станжерсон. Добежав до пересечения сворачивающей галереи с правой галереей, я увидел, как из апартаментов мадемуазель Станжерсон выскочил какой-то человек и в несколько прыжков очутился на лестничной площадке.
Я не мог совладать с собой и выстрелил… Револьверный выстрел с грохотом прокатился по всей галерее, но человек, продолжая свой бешеный бег, уже успел скатиться по лестнице. Я бежал за ним с криком: «Стой! Стой, или я убью тебя!..» Достигнув, в свою очередь, лестницы, я увидел бегущего навстречу мне из глубины галереи левого крыла замка Артура Ранса, кричавшего:
– Что случилось?.. Что случилось?..
Мы с Артуром Рансом сбежали вниз по лестнице почти одновременно; окно в вестибюле было открыто. Мы отчетливо видели фигуру бегущего человека и, не отдавая себе в этом отчета, инстинктивно разрядили свои револьверы в его направлении. Человека этого отделяло от нас не более десяти метров, он пошатнулся, и мы уже было решили, что он вот-вот упадет, когда следом за ним выпрыгнули в окно, но человек вдруг кинулся бежать с новой силой. Я был в носках, американец – босиком, у нас не было никакой надежды догнать его, если даже наши револьверы оказались бессильны! Мы выпустили свои последние патроны, а он все бежал, бежал… Но бежал он по правой стороне центрального двора, туда, где кончалось правое крыло замка, в тот самый угол, окруженный рвами и высокой оградой, где не было никакой возможности скрыться и откуда был только один выход – дверь маленькой комнаты, расположенной выступом, в которой жил теперь лесник.
Бегущий впереди человек, хоть и был наверняка ранен нашими пулями, все-таки сумел оторваться от нас метров на двадцать. В это время сзади, над нашими головами, открылось одно из окон галереи, и мы услыхали голос Рультабия, отчаянно кричавшего:
– Стреляйте, Бернье! Стреляйте!
И посветлевшую в этот миг от лунного сияния ночь прорезала еще одна вспышка.
При свете этой вспышки мы увидели папашу Бернье, стоявшего со своим ружьем у входа в донжон.
Выстрел был метким. Тень рухнула на землю. Но успев добежать до угла правого крыла замка, человек этот упал уже за углом, то есть мы видели, как он падал, но на землю-то он упал с другой стороны стены, которую нам не было видно. Через каких-нибудь двадцать секунд Бернье, Артур Ранс и я – все трое – очутились за углом этой самой стены. «Тень» лежала недвижно у наших ног.
Разбуженный, очевидно, от своего летаргического сна криками и выстрелами, Ларсан, открыв окно своей комнаты, кричал, как совсем недавно кричал Артур Ранс:
– Что случилось? Что случилось?..
А мы… мы склонились над «тенью», над таинственной мертвой «тенью» убийцы. Вскоре к нам присоединился окончательно теперь пробудившийся Рультабий, я кричал ему:
– Он мертв! Он мертв!..
– Тем лучше, – сказал Рультабий. – Отнесите его в вестибюль замка… – Но потом спохватился: – Нет, нет! Положим его в комнате лесника!..
Рультабий постучал в дверь комнаты лесника… Никто не отозвался, что, впрочем, меня ничуть не удивило.
– Ну, конечно, его нет, – заметил репортер, – иначе он давно бы уже вышел!.. Придется отнести это тело в вестибюль…
Когда мы собрались вокруг «мертвой тени», ночь вдруг сделалась такой черной из-за огромного облака, скрывшего луну, что мы могли только касаться этой «тени», не различая ее очертаний. А между тем мы сгорали от нетерпения, нам хотелось знать! Подоспевший папаша Жак помог нам донести труп до вестибюля замка. Там мы опустили его на первую ступеньку лестницы. Пока мы шли, я чувствовал на своих руках еще горячую кровь из ран…
Папаша Жак сбегал на кухню и принес фонарь. Склонившись над «мертвой тенью», он осветил лицо убитого, и мы узнали лесника, того самого, кого хозяин харчевни «Донжон» прозвал «зеленым человеком» и кого еще час назад я видел выходящим из комнаты Артура Ранса с пакетом в руках. Однако об этом я мог рассказать одному лишь Рультабию, что, впрочем, я и сделал несколькими минутами позже.
Не смею умалчивать о том величайшем удивлении, я бы даже сказал – жестоком разочаровании, которое выразили Жозеф Рультабий и Фредерик Ларсан, присоединившийся к нам в вестибюле. Они ощупывали труп, смотрели на это мертвое лицо, на этот зеленый костюм лесника и повторяли друг за другом:
– Непостижимо!.. Непостижимо!..
А Рультабий еще добавил:
– Ерунда какая-то!
Папаша Жак всячески выказывал глупую скорбь, сопровождавшуюся смехотворными причитаниями. Он утверждал, что это ошибка и что лесник не мог быть убийцей его хозяйки. Нам пришлось заставить его умолкнуть. Он так громко стонал, словно потерял родного сына, мне даже показалось, что такое неуемное проявление добрых чувств к леснику объяснялось страхом, который он испытывал: как бы, чего доброго, не подумали, будто он радуется его трагической смерти, ведь каждому и в самом деле было известно, что папаша Жак терпеть не мог лесника. К тому же я заметил, что из всех нас, прибежавших кто в чем попало, босиком или в носках, один только папаша Жак был одет как подобает.
Однако Рультабий не спускал глаз с убитого; стоя на коленях на каменных плитах, он при свете фонаря папаши Жака стал раздевать лесника!.. Обнажил его грудь. Она была вся в крови.
Потом вдруг, взяв из рук папаши Жака фонарь, Рультабий направил его свет на огромную зияющую рану. Затем встал и сказал странным, исполненным какой-то дикой иронии тоном:
– Этот человек, которого вы считали убитым револьверными пулями и дробью, умер от ножевого удара в сердце!
Я снова, в который уже раз, подумал, что Рультабий сошел с ума, и в свою очередь сам склонился над трупом. И только тогда понял, что на теле лесника и в самом деле не было ни одной пулевой раны, только в области сердца виднелся глубокий порез, сделанный острым лезвием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Подойдя к окну и уткнувшись лбом в стекло, он стал вглядываться в сумрак парка. Так простоял он с полминуты. Ночную тьму временами рассеивал ослепительно яркий свет луны, скрывшейся затем в черных тучах. «Зеленый человек» дважды поднимал руку, подавая какие-то непонятные для меня сигналы, потом, отойдя от окна, снова взял свой пакет и направился по галерее к лестничной площадке.
Рультабий наказывал мне: «Как только увидите что-нибудь, немедленно отпустите шнурок». И вот я видел, но что? Того ли ожидал Рультабий? Впрочем, мое ли это дело? Мне следовало выполнить данное им указание, и все. Я отпустил шнурок. Сердце мое громко стучало. «Зеленый человек» дошел до лестничной площадки, и тут, к величайшему моему удивлению, я увидел, как он спускается по лестнице, ведущей в вестибюль, тогда как я ожидал, что он продолжит свой путь по галерее правого крыла.
Что делать? Я тупо смотрел, как падает, закрывая окно, тяжелый занавес. Сигнал был подан, однако я не увидел Рультабия на углу сворачивающей галереи. Никто не приходил, никто не появлялся. Я был в полной растерянности. Прошло с полчаса, это время показалось мне нескончаемой вечностью. Как теперь быть, если даже я увижу что-нибудь еще? Сигнал был подан, я не мог подать его второй раз… С другой стороны, выйти из моего укрытия в такой момент я не решался: это могло бы смешать все планы Рультабия. В конце концов, мне не в чем было себя упрекнуть, и если случилось что-то, чего мой друг не ожидал, ему оставалось винить только себя. Не имея больше реальной возможности предупредить его о чем-либо, я отважился пойти на риск: выйдя на цыпочках из чулана и стараясь ступать совсем неслышно, я, вслушиваясь в тишину, направился к сворачивающей галерее.
В сворачивающей галерее – ни души. Я подошел к двери Рультабия. Прислушался. Ни малейшего звука. Тогда я тихонько постучал. Никакого ответа. Я повернул ручку, дверь отворилась. Я очутился в комнате. Рультабий лежал вытянувшись во весь свой небольшой рост на полу.
Глава XXII, НЕГАДАННАЯ ЖЕРТВА
В невыразимой тревоге склонился я над телом друга и с радостью обнаружил, что он спит! Он спал тем глубоким, болезненным сном, каким, я видел, заснул Фредерик Ларсан. Значит, он тоже стал жертвой снотворного, которое подсыпали нам в пищу. Но как же, однако, мне-то удалось избежать этой участи! Поразмыслив хорошенько, я понял, что снотворное, должно быть, подмешали в вино или воду, ибо в таком случае все объяснялось само собой: за едой я обычно ничего не пью. От природы я склонен к полноте и потому соблюдаю, как говорится, сухой режим. Я с силой встряхнул Рультабия, но мне так и не удалось заставить его открыть глаза. Сон этот, несомненно, был делом рук мадемуазель Станжерсон.
Она, конечно, решила, что больше, чем отца, ей следует опасаться этого молодого человека и его неусыпной бдительности, ведь он все знал и умел все предвидеть! Я вспомнил, как метрдотель, прислуживая нам, особо рекомендовал великолепное шабли, которое наверняка побывало на столе профессора и его дочери.
Так прошло больше четверти часа. В этих исключительных обстоятельствах, когда нам во что бы то ни стало надо было проснуться, я решил прибегнуть к суровым мерам и вылил на голову Рультабия кувшин воды. Он открыл глаза – наконец-то! – но взгляд у него был такой жалкий, сумрачный, безжизненный, я бы даже сказал, без проблеска мысли. И все-таки это была определенная победа. Я решил подкрепить ее и, приподняв его, влепил Рультабию пару пощечин. О счастье! Я почувствовал, как он напрягся в моих руках, и услышал его шепот:
– Продолжайте, только не так шумно!..
Продолжать хлестать его по щекам и не шуметь при этом показалось мне делом невозможным. Тогда я принялся щипать и трясти его, и вскоре он уже мог держаться на ногах. Мы были спасены!..
– Меня усыпили, – молвил он. – Ах, я провел ужасные четверть часа, прежде чем окончательно свалился… Но теперь все прошло. Не покидайте меня…
Не успел он закончить фразу, как до слуха нашего донесся страшный крик, прокатившийся по всему замку, воистину смертный крик…
– Какое несчастье! – взвыл Рультабий. – Мы опоздали!..
И он кинулся к двери, но, ударившись о стену, упал, так как все еще нетвердо держался на ногах. Я же с револьвером в руке уже бежал по галерее; словно безумный летел я к спальне мадемуазель Станжерсон. Добежав до пересечения сворачивающей галереи с правой галереей, я увидел, как из апартаментов мадемуазель Станжерсон выскочил какой-то человек и в несколько прыжков очутился на лестничной площадке.
Я не мог совладать с собой и выстрелил… Револьверный выстрел с грохотом прокатился по всей галерее, но человек, продолжая свой бешеный бег, уже успел скатиться по лестнице. Я бежал за ним с криком: «Стой! Стой, или я убью тебя!..» Достигнув, в свою очередь, лестницы, я увидел бегущего навстречу мне из глубины галереи левого крыла замка Артура Ранса, кричавшего:
– Что случилось?.. Что случилось?..
Мы с Артуром Рансом сбежали вниз по лестнице почти одновременно; окно в вестибюле было открыто. Мы отчетливо видели фигуру бегущего человека и, не отдавая себе в этом отчета, инстинктивно разрядили свои револьверы в его направлении. Человека этого отделяло от нас не более десяти метров, он пошатнулся, и мы уже было решили, что он вот-вот упадет, когда следом за ним выпрыгнули в окно, но человек вдруг кинулся бежать с новой силой. Я был в носках, американец – босиком, у нас не было никакой надежды догнать его, если даже наши револьверы оказались бессильны! Мы выпустили свои последние патроны, а он все бежал, бежал… Но бежал он по правой стороне центрального двора, туда, где кончалось правое крыло замка, в тот самый угол, окруженный рвами и высокой оградой, где не было никакой возможности скрыться и откуда был только один выход – дверь маленькой комнаты, расположенной выступом, в которой жил теперь лесник.
Бегущий впереди человек, хоть и был наверняка ранен нашими пулями, все-таки сумел оторваться от нас метров на двадцать. В это время сзади, над нашими головами, открылось одно из окон галереи, и мы услыхали голос Рультабия, отчаянно кричавшего:
– Стреляйте, Бернье! Стреляйте!
И посветлевшую в этот миг от лунного сияния ночь прорезала еще одна вспышка.
При свете этой вспышки мы увидели папашу Бернье, стоявшего со своим ружьем у входа в донжон.
Выстрел был метким. Тень рухнула на землю. Но успев добежать до угла правого крыла замка, человек этот упал уже за углом, то есть мы видели, как он падал, но на землю-то он упал с другой стороны стены, которую нам не было видно. Через каких-нибудь двадцать секунд Бернье, Артур Ранс и я – все трое – очутились за углом этой самой стены. «Тень» лежала недвижно у наших ног.
Разбуженный, очевидно, от своего летаргического сна криками и выстрелами, Ларсан, открыв окно своей комнаты, кричал, как совсем недавно кричал Артур Ранс:
– Что случилось? Что случилось?..
А мы… мы склонились над «тенью», над таинственной мертвой «тенью» убийцы. Вскоре к нам присоединился окончательно теперь пробудившийся Рультабий, я кричал ему:
– Он мертв! Он мертв!..
– Тем лучше, – сказал Рультабий. – Отнесите его в вестибюль замка… – Но потом спохватился: – Нет, нет! Положим его в комнате лесника!..
Рультабий постучал в дверь комнаты лесника… Никто не отозвался, что, впрочем, меня ничуть не удивило.
– Ну, конечно, его нет, – заметил репортер, – иначе он давно бы уже вышел!.. Придется отнести это тело в вестибюль…
Когда мы собрались вокруг «мертвой тени», ночь вдруг сделалась такой черной из-за огромного облака, скрывшего луну, что мы могли только касаться этой «тени», не различая ее очертаний. А между тем мы сгорали от нетерпения, нам хотелось знать! Подоспевший папаша Жак помог нам донести труп до вестибюля замка. Там мы опустили его на первую ступеньку лестницы. Пока мы шли, я чувствовал на своих руках еще горячую кровь из ран…
Папаша Жак сбегал на кухню и принес фонарь. Склонившись над «мертвой тенью», он осветил лицо убитого, и мы узнали лесника, того самого, кого хозяин харчевни «Донжон» прозвал «зеленым человеком» и кого еще час назад я видел выходящим из комнаты Артура Ранса с пакетом в руках. Однако об этом я мог рассказать одному лишь Рультабию, что, впрочем, я и сделал несколькими минутами позже.
Не смею умалчивать о том величайшем удивлении, я бы даже сказал – жестоком разочаровании, которое выразили Жозеф Рультабий и Фредерик Ларсан, присоединившийся к нам в вестибюле. Они ощупывали труп, смотрели на это мертвое лицо, на этот зеленый костюм лесника и повторяли друг за другом:
– Непостижимо!.. Непостижимо!..
А Рультабий еще добавил:
– Ерунда какая-то!
Папаша Жак всячески выказывал глупую скорбь, сопровождавшуюся смехотворными причитаниями. Он утверждал, что это ошибка и что лесник не мог быть убийцей его хозяйки. Нам пришлось заставить его умолкнуть. Он так громко стонал, словно потерял родного сына, мне даже показалось, что такое неуемное проявление добрых чувств к леснику объяснялось страхом, который он испытывал: как бы, чего доброго, не подумали, будто он радуется его трагической смерти, ведь каждому и в самом деле было известно, что папаша Жак терпеть не мог лесника. К тому же я заметил, что из всех нас, прибежавших кто в чем попало, босиком или в носках, один только папаша Жак был одет как подобает.
Однако Рультабий не спускал глаз с убитого; стоя на коленях на каменных плитах, он при свете фонаря папаши Жака стал раздевать лесника!.. Обнажил его грудь. Она была вся в крови.
Потом вдруг, взяв из рук папаши Жака фонарь, Рультабий направил его свет на огромную зияющую рану. Затем встал и сказал странным, исполненным какой-то дикой иронии тоном:
– Этот человек, которого вы считали убитым револьверными пулями и дробью, умер от ножевого удара в сердце!
Я снова, в который уже раз, подумал, что Рультабий сошел с ума, и в свою очередь сам склонился над трупом. И только тогда понял, что на теле лесника и в самом деле не было ни одной пулевой раны, только в области сердца виднелся глубокий порез, сделанный острым лезвием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42