Не кладите трубку!
И голос вернулся. Это было невозможно, невероятно. Но это случилось. Она спросила раздраженно:
- Чего вам еще надо?
И я, запинаясь от страха, что она, не дослушав, швырнет трубку, заикаясь от безумного желания коротко, но предельно ясно объяснить эту совершенно дикую для нормального человека историю абсолютно неизвестной мне заспанной девице, стал объяснять ей, чего мне надо.
Я уже изложил примерно половину сюжета, максимально спрямленного, разумеется, когда, услышав название моей газеты, она перебила меня, иронически хмыкнув:
- Может, вы еще сейчас скажете, что вы Дашкевич? Или Дранов?
- Нет, - пришлось честно признаться, - я Максимов.
- Ну-ну, - протянула она с легким недоверием.
А когда я стал диктовать ей свой номер телефона, она отметила удовлетворенно:
- Всего на одну цифру отличается.
Это удовлетворение надо было, наверное, понимать в том смысле, что телефонная сеть допустила, конечно, ошибку, но столь незначительную, что и говорить не о чем. Свое особое мнение на этот счет я высказывать не стал.
Потом я продиктовал ей инструкции для Стрихнина. Отыскать запасные ключи от машины в ящике письменного стола, поймать такси, поехать в Ясенево, найти Соловьиный проезд, остановиться в условленном месте и попросить водителя три раза мигнуть дальним светом. Точкой рандеву я назначил единственную на этой улице неоновую вывеску какого-то псевдовосточного заведения с тощими и бледными, словно дистрофики, буквами. Потеряв одну из них, она как будто тоже испугалась: «АЙХАНА».
Незапертый подъезд я отыскал быстро. В нем пахло кошками, мочой и неделю назад засорившимся мусоропроводом. Но я бы сейчас отсиделся и в выгребной яме. Ай, хана мне, если Стрихнин не приедет! Поднявшись до третьего этажа, я уселся на подоконник так, чтобы видеть кусок улицы с вывеской, оперся спиной на край стены и бдительно уставился в окно. Его-то я чуть и не вышиб головой, когда дернулся, внезапно проснувшись пятьдесят минут спустя. Под домом стоял «жигуленок»-фургон, который не только бешено мигал фарами, но еще и нетерпеливо гудел.
Когда я скатился вниз и вылетел из подъезда, мне навстречу уже была открыта задняя дверца, и я с разгону плюхнулся на сиденье. За рулем сидел плотный мужик в кожаной кепке, а прямо перед собой я с большим изумлением увидел коротко стриженный женский затылок. Больше в машине никого не было.
- А где Стрихнин? - второй раз за ночь задал я идиотский вопрос.
- К телефону ваш Стрихнин не подходит, спит, наверное, - насмешливо сообщил затылок, и я сразу узнал этот голос. После чего мы так рванули с места, как будто участвовали в ралли «Париж - Дакар».
Водила попался до езды злой. По пустынному предрассветному городу он гнал машину с таким остервенением, словно ненавидел ее всей душой. Ямы и колдобины в недостроенном коммунистическом городе - единственное, чего в избытке хватает здесь на душу населения, но ему было на них наплевать. Он только не забывал при каждом новом ударе глухо сквозь зубы материться.
В этом «жигуленке» скрипело и грохотало все, что можно. Свистел ремень. Гремела цепь. Страшно били амортизаторы, глушитель дробно колотился о днище. В редкие мгновения, когда мы притормаживали, машину сотрясала крупная малярийная дрожь. Водительское стекло было опущено, и в салон врывался свежий утренний ветер. Стриженый затылок перед моими глазами переходил в тонкую шею, и эта шея от холода покрылась гусиной кожей, вжимаясь в узкие голые плечи, прикрытые только майкой на узких лямочках. Моя спасительница мерзла, но молчала. До этого мы вообще не сказали ни слова с самой моей посадки, а теперь я попросил:
- Нельзя ли прикрыть окно?
- Нельзя, - злобно отрезал водила. - Подъемник, сука, заело.
- Может, печку включить?
- Сломана печка. Краник, сука, потек, - сообщил он еще более злобно.
Тогда я снял с себя куртку и накинул ее девушке на плечи.
- Спасибо, не стоит, - пробормотала она, но куртку оставила, плотно в нее завернувшись.
Наконец мы подъехали к моему дому. Стриженая вышла первой, но осталась стоять у машины. Я расплатился с водителем и напоследок все-таки спросил:
- Ты чего такой расстроенный, друг?
Он обернулся ко мне, бешено вращая глазами из-под кожаного козырька, и проорал - только что рубаху на груди не рванул:
- Десять часов за баранкой, утро уже, а маруха в койке, сука, одна лежит! Все бабки, бабки... А любовь когда?!
Я вышел, захлопнул дверцу, и он немедленно рванул прочь, взвизгнув лысыми покрышками и обдав нас облаком черного дыма. Кольца тоже залегли, автоматически отметил я.
Спасительница стояла напротив меня, но в предрассветном сумраке я не мог разглядеть ее лицо, понял только, что это почти девочка лет семнадцати, не больше. Кроме майки, на ней были короткие шорты, а также огромное количество всякой металлической бижутерии: кольца, браслеты, цепочки, а в каждом ухе не меньше трех или четырех разных серег. Я не знал, что должен сказать или сделать, и от смущения произнес какую-то банальность:
- Спасибо, вы меня очень выручили.
Словно речь шла о том, что она денек присмотрела за моей кошкой.
- Что вы, не за что, - ответила она иронически и неожиданно спросила: - А вы правда Максимов?
Я достал из заднего кармана бумажник и протянул ей свою визитку.
- Ну, - взмахнула она рукой, - вот мой дом, напротив вашего, можете не провожать.
Минуту спустя мы разошлись по своим подъездам, и я, каюсь, мгновенно перестал думать о стриженой девице. Поднимаясь по лестнице к себе в квартиру, я продолжал размышлять над тем же, о чем гадал всю дорогу в машине. Что они искали в драновской квартире? Вероятней всего, то же, что и я. Значит, Митенька все-таки не отдал им кассету? Может быть, заявил им так же, как Таракану, что стер запись? Я не поверил. И они, выходит, не поверили. Но откуда все-таки такая наглая убежденность в победе у этого мордастого Квача из «Интертура»?
Подойдя к двери, я вдруг вспомнил, что стриженая так и ушла в моей куртке. Во всех отношениях удачный денек, нечего сказать. В квартире было пусто, Стрихнином и не пахло. Я разделся, залез в душ и долго стоял, бездумно подставив лицо ледяным струям. Потом растерся до красноты махровым полотенцем, пошел на кухню, где у меня аптечка, и принялся, шипя от боли, мазать йодом ссадины и царапины. Когда я покончил с этой малоприятной процедурой, за окном окончательно наступило утро. Но оно не показалось мне мудренее вчерашнего вечера.
11
Цудрейтер
Рабочий день начался с неприятной беседы в кабинете у Таракана. Собственно, беседы как таковой не было. Таракан выкатывал глаза, шевелил угрожающе усами и задавал вопросы, на которые мне нечего было ответить. Все, что имелось в моем распоряжении, это пять сбитых ненайденными машинами людей. В разных местах и в разное время. Плюс убитый таким же способом тотошник. Плюс ночной звонок, связывающий последний наезд с зарезанным директором, а следовательно, с «Интертуром». Таракана же сейчас интересовал один «Интертур», он разве что ногами не сучил от нетерпения, а у меня имелась только эта нить, слабая, провисшая, возможно, даже гнилая, готовая оборваться в любом месте.
Когда я покидал редакторский кабинет, Нелли в приемной не оказалось, и мне удалось походя пихнуть на дно ее сумочки драновские ключи - маленькая, но, увы, единственная удача. В своей комнате я уселся за стол и раскрыл блокнот на последней страничке. К сожалению, в картотеке Аржанцева относительно личности погибших, кроме адресов и фамилий, иных сведений не содержалось. Семейное положение, профессия и место работы случайных жертв дорожно-транспортных происшествий гаишников, естественно, не интересовали.
В кабинет заглянул пушкарь Пыпин. С утра арбуз его лица выглядел, наоборот, абсолютно недозрелым: зеленым с редкими бледно-розовыми пятнами. Он торжественно заявил, что завязывает пить навсегда, с тоской поведал о полном отсутствии денег и поинтересовался, не надо ли мне нащелкать карточек к какому-нибудь материалу. Я честно ответил, что все мои герои - пока безымянные, и он ушел удрученный. Потом в дверь просунул огрызок своей головы суперрепортер Гаркуша, сообщил, что мой заголовок отметили на планерке. Наконец позвонила Лилька и слегка окрепшим с последнего раза голосом рассказала, что операция прошла, тьфу-тьфу, успешно, Артем пришел в себя, через день-два его даже могут перевести из реанимации в обычную палату.
Последняя новость меня обнадежила. Значит, кругом не полный беспросвет, значит, есть в жизни и что-то хорошее. Заглянув в блокнот, я для начала остановился на Слюсаре Михаиле Савельевиче. Выбор я сделал по географическому принципу: покойный проживал в Конькове, на Профсоюзной улице, откуда рукой подать до оставленной в Ясеневе машины. Затребовав для такого случая у Таракана разгонку, я отправился в путь, отлично сознавая, что, если и эти пять адресов не принесут мне результатов, придется признать свое полное и окончательное поражение.
Начало оказалось воодушевляющим: квартира Слюсаря была опечатана. Я постоял немного, с тоской разглядывая уже успевшие покоробиться от дурного канцелярского клея бумажные полоски с неясными печатями, а потом решительно нажал на соседний звонок.
Меня не рассматривали в глазок, даже не спросили, кто. Просто распахнулась дверь, и я увидел узкую спину в синем замызганном халате, убегающую от меня по коридору.
- Пардон, у меня там каша горит, - пояснила спина на ходу. - Вы от Сили или от Егора?
Я на всякий случай ничего не ответил, но зашел внутрь, в крошечную прихожую, почему-то заваленную ячеистыми картонками из-под яиц. Через полминуты, вытирая руки несвежим кухонным полотенцем, передо мной предстал хозяин, едва достающий мне до плеча пожилой мужчина лет семидесяти. Внешность его можно было признать маловыразительной, если бы взгляд не натыкался в изумлении на редкую по своему сочетанию колористическую гамму: из выреза перепачканного краской сатинового халата рвалась наружу косматая седая растительность, в то время как под носом-картошкой рыжела щетка ржавых усов, над глазами свисали огромные, словно с чужого лица, смоляные брови, а на лысой макушке торчал одинокий реликтовый кустик какого-то уж совсем немыслимого мыльно-желтого оттенка.
- Если вы от Сили, - продолжал он, - то все готово, осталось только упаковать. А Егору еще не закончил, пару деньков придется подождать.
- Я не от Сили, - сообщил я, - и не от Егора. Я по поручению страховой компании.
- Страховой компании? - одна бровь у него изумленно поползла вверх, другая недоуменно нахмурилась. - И что же вы предлагаете мне застраховать?
- Ну, например, самое ценное - жизнь. - У меня родился некий план разговора, и я ему следовал.
Хозяин иронически хмыкнул.
- Подозреваю, юноша, вам только по молодости кажется, что это - самое ценное. И потом, что может угрожать моей жизни, кроме склероза сосудов?
- Да что угодно! - воскликнул я с тщательно, как мне показалось, отмеренной долей патетики. - Человек способен сломать шею на собственной лестнице, свалиться под поезд в метро, попасть под машину, наконец...
Он удрученно покачал головой.
- Вон Миша Слюсарь, мой сосед, попал под машину. И что, помогла ему ваша страховка? От чего она его спасла? От позора? От плевков на его несчастную могилу?
Я внутренне сделал стойку, как гончая перед лисьей норой, но спросил, стараясь не показать своего интереса:
- При чем тут одно к другому? От плевков на могилу мы, конечно, не страхуем. А кстати, какой позор случился с вашим другом?
Хозяин не ответил, только махнул безнадежно рукой и сделал приглашающий жест в комнату.
Я шагнул и остановился на пороге. Она больше походила не на жилье, а на ателье художника. Вернее, ремесленника. В огромных рамах, занимающих почти все оставшееся от рабочего стола и узенькой кушетки пространство, висели на нитках сотни раскрашенных пасхальных яиц разной степени готовности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44