Темная кожа на его руках обтягивала кости; его лицо было хищно вытянуто; глаза — черны и всезнающи. Он оперся когтистой лапой о стекло, и его крылья, оперенные тьмой, слегка подрагивали. Вскоре к нему присоединились остальные, усевшись на стены и вышки, пока, наконец, не показалось, что они заполонили своей чернотой всю тюрьму. Они не приближались, но я ощущал их враждебность. И что-то еще. Какое-то чувство, что их предали. Словно когда-то я был одним из них, а потом оставил их...
— Вороны, — услышал я голос неподалеку. Это была пожилая женщина. В руках она несла коричневый бумажный пакет, набитый какими-то вещами для одного из заключенных — может, для сына, а может, для мужа, одного из тех, что в седьмой общей камере. — Никогда не видела столько сразу, да еще таких больших.
Теперь они казались воронами: два фута в длину, с обычными лапами, которые были хорошо видны, когда они перебирались с места на место, перекрикиваясь друг с другом.
— Никогда не думал, что они собираются в таких количествах, — заметил я.
— Обычно нет, — сказала она, — но кто скажет, что сегодня обычный день?
Она двинулась дальше. Я забрался в машину, начал отъезжать, но черные птицы в зеркале заднего вида не уменьшались в размере. Напротив, они все увеличивались, даже когда я отъехал от тюрьмы; я чувствовал на себе их взгляд, в то время как частица проповедника распространялась в моем организме, словно рак.
Это мой дар тебе, чтобы и ты мог видеть то, что вижу я!
Помимо тюрьмы и магазина, торгующего предметами, сделанными руками заключенных, достопримечательностей в Томастоне не было, но в северной части города можно было неплохо поесть: домашние пироги и аппетитно дымящийся пудинг, которые подавали местным или тем, кто после тюремного свидания решил поговорить с родными или друзьями за столиком или под тентом. Я купил в аптеке еще одну бутылку с раствором для полоскания и долго освежал им рот на стоянке, прежде чем отправиться обедать.
Маленькое кафе с разнокалиберной мебелью пустовало. В нем скучали только двое стариков, молчаливо провожающих взглядом проезжающие машины, и мужчина лет тридцати пяти в дорогом костюме, сидевший у стены. Его плащ висел на спинке соседнего стула, вилка лежала рядом с тарелкой, на которой были остатки крема и крошки, а рядом с ней — номер «Ю-Эс-Эй Тудэй». Я заказал кофе и присел рядом.
— Неважно выглядишь, — заметил он.
Я поймал себя на том, что перевел взгляд в сторону окна. Отсюда не было видно тюрьмы. Я тряхнул головой, избавляясь от видений темных существ, выжидающих на стенах тюрьмы. Это была лишь галлюцинация. Обычные вороны. Я плохо себя чувствовал после встречи с Фолкнером.
Просто галлюцинация.
— Отличный костюм, Стэн, — сказал я, чтобы отвлечься.
Он показал мне ярлычок.
— Армани. Купил со скидкой и на всякий случай сохранил чек: вдруг меня обвинят в коррупции.
Официантка принесла мне кофе и удалилась за стойку читать журнал. Радио издавало звуки тошнотворной дорожной песни — просто дикий шум и какофония.
Стэн Орнстэд был помощником окружного прокурора, членом команды, сформированной, чтобы вести дело Фолкнера. Именно он убедил меня встретиться с Фолкнером, при полном согласии прокурора Эндрюса, который и устроил наше свидание в камере, чтобы я мог лицезреть условия, которые, похоже, тот сам себе создал. Стэн был на пару лет моложе меня и подавал большие надежды. Он делал карьеру, но недостаточно быстро. Орнстэд надеялся, что дело Фолкнера поможет изменить эту ситуацию, если только оно, как заметил начальник тюрьмы, не превратится во что-то весьма неприятное и не утянет всех в него вовлеченных на дно.
— Ты выглядишь как-то встревоженно, — заметил Стэн после того, как я сделал несколько ободряющих глотков.
— Да, у Фолкнера есть свойство влиять на людей подобным образом.
Стэн был не особенно разговорчив. Я застыл над чашкой кофе, а он просто развел руками, мол, а что поделать.
— Они прослушивают камеры для особо опасных преступников? — спросил я.
— Они нет, если ты имеешь в виду тюремное начальство.
— Но кто-то этим занимается.
— За камерой наблюдают. Официально нам больше ничего неизвестно.
Это «наблюдают» означало, что слежка велась без одобрения суда. Почти любую подобную операцию ФБР характеризует именно так.
— Федералы?
— Они не доверяют нам. Считают, что Фолкнер обведет нас вокруг пальца, так что они пытаются заполучить как можно больше информации, пока могут, на случай федерального расследования или повторного предъявления обвинения. Все его разговоры с адвокатами, врачами и даже с персональной Немезидой — это я о тебе, если ты не понял, — записываются на пленку. Они рассчитывают, что он проговорится, и это позволит им выйти на таких же, как он, или каким-то образом помочь обвинению. Все это, конечно, неприменимо в суде, но полезно для следствия.
— А он проговорится?
Орнстэд пожал плечами.
— Ты же знаешь, что он твердит: его десятилетиями держали в изоляции, он не имеет никакого отношения к тому, что происходило, и понятия не имел о преступлениях, которые совершало Братство и те, кто был с ним связан. Прямых улик его причастности к убийствам нет, а в том подземном убежище на комнатах действительно есть запоры снаружи.
— Он был в моем доме, когда они пытались убить меня.
— Это заявляешь ты, но ты был не совсем адекватен, сам мне говорил, что четко не видел.
— Рейчел его видела.
— Это так, но ее только что перед этим ударили по голове, и ее глаза заливала кровь. По ее собственным словам, она не помнит многого из того, что говорила, а потом его уже там не было.
— На Орлином озере обнаружили яму с останками семнадцати тел, членов его общины.
— Он сказал, что между семьями начались стычки. Они набросились друг на друга, затем на его семью, убили его жену. Его дети стали отвечать на насилие. Он утверждает, что в тот день был на острове.
— Он убивал Эйнджела.
— Фолкнер это отрицает. По его словам, это делали его дети, они заставили его смотреть. В любом случае, твой приятель сказал, что он не даст показаний, и, даже если мы вызовем его в суд повесткой, любой мало-мальски нормальный адвокатишко разделает его под орех. Он ненадежный свидетель. И, при всем моем уважении, ты тоже.
— Это еще почему?
— К тебе не стали придираться из-за твоей пушки, но, если обвинения не были выдвинуты, это не значит, что про оружие забыли. Будь уверен, шайка юристов Фолкнера знает о тебе все. Они будут пробивать идею, что ты туда ворвался, устроил пальбу и несчастному старику едва удалось спастись бегством.
Я оттолкнул свою чашку:
— Ты поэтому меня сюда пригласил — разнести дело в клочья?
— Здесь или в суде, какая разница? У нас проблемы. И, возможно, появятся другие заботы.
Я выжидал.
— Его юристы подтвердили, что готовят прошение в Верховный Суд о пересмотре решения об освобождении под залог в течение ближайших десяти дней. Мы полагаем, что судьей может быть Уилтон Купер, и это нехорошая новость.
Уилтону Куперу оставалось всего несколько месяцев до пенсии, но он по-прежнему сидел бельмом на глазу министра юстиции. Своевольный, непредсказуемый, упрямый Купер имел личную неприязнь к министру, источник которой скрывался в тумане прошлого. Вообще же он вполне был в состоянии защищать права обвиняемого ценой попрания прав общества в целом. Воистину, лучшего судьи адвокатам Фолкнера и желать не приходится.
— Если дело будет рассматривать Купер, его действия непредсказуемы, — продолжал Орнстэд. — Заявления Фолкнера — вранье, но нам нужно время, чтобы собрать доказательства и опровергнуть их, а это может растянуться на годы. Ты ведь видел камеру: да мы могли засунуть его в жерло вулкана, и все равно там было бы холодно. Его адвокаты приглашали независимых экспертов, которые заявили, что дальнейшее пребывание Фолкнера в заключении вредит его здоровью, и, если его не выпустить, он умрет. Если мы переведем его в Огасту, то, даю голову на отсечение, мы напоремся на иск об оправдании на почве душевного расстройства. Для него нет подходящих условий в Супермаксе, а куда мы его переведем из Томастона? В окружную тюрьму? Вряд ли. Таким образом, на сегодняшний день ситуация такова: приближается суд, и у нас нет надежных свидетелей, конкретных доказательств и улик по делу, а еще у нас есть обвиняемый, который может не дожить до суда. Старина Купер будет просто в восторге.
Я неожиданно обнаружил, что сжимаю ручку чашки с такой силой, что на левой ладони остались отпечатки. Я ослабил хватку и смотрел, как кровь снова приливает к побелевшим участкам.
— Если его выпустят под залог, он испарится, — произнес я, — он не станет дожидаться суда.
— Наверняка мы этого не знаем.
— Нет, знаем!
Мы одновременно склонились над столом, и, похоже, этим обратили на себя внимание. Старики у окна, обернувшись, смотрели на нас, привлеченные возникшим между нами напряжением. Я выпрямился, потом взглянул на них. Они вернулись к созерцанию потока машин за окном.
— В любом случае, — начал Орнстэд, — даже Купер не установит залог меньше семизначной цифры, и нам кажется, что у Фолкнера и его сторонников нет возможности внести такую сумму.
У помощника окружного прокурора были основания так думать: все счета Братства были заморожены, и следствие пыталось установить всю цепочку перетекания денег по счетам, но пока оставалось много неясного. Кто-то ведь оплачивал работу адвокатов Фолкнера, был открыт фонд в поддержку преподобного, в который регулярно поступали поражающие воображение вливания со счетов сумасбродов, придерживающихся ультраправых или экстремистско-религиозных взглядов.
— А известно, кто организовал фонд поддержки? — задал я вопрос.
— Официально, за фонд отвечала юридическая фирма «Мьюрей энд Ассошиэйт» из Саванны, штат Джорджия, но это была незначительная контора. Их должно быть гораздо больше, чем шайка темных дельцов-южан. Собственная команда юристов Фолкнера, которую возглавлял Грим Джим Граймс, работала отдельно. Отбросив условности, надо отдать ему должное, он один из лучших юристов Новой Англии. Он вытащит из любого безнадежного случая, но его услуги и обходятся недешево.
Орнстэд тяжело вздохнул.
— А вот еще одна плохая новость. К Мьюрею пару дней назад заходил некий посетитель, Эдвард Карлайл. Запись телефонных разговоров свидетельствует о том, что они контактируют каждый день с самого начала этого дела, а Карлайл входит в число основателей фонда и имеет там счет до востребования.
— Это имя мне ничего не говорит.
Орнстэд выбил пальцами неторопливую дробь на столешнице.
— Эдвард Карлайл — правая рука Роджера Боуэна. А Роджер Боуэн...
— ...ничтожество, — закончил я, — и расист.
— И неонацист, — добавил Орнстэд. — Да уж, на его календаре, похоже, тридцать девятый год. Тот еще тип. Наверняка, имеет долю в бизнесе с газовыми печами на случай, что те еще пригодятся как «окончательное средство» для решения национального вопроса. Насколько нам известно, именно Боуэн стоит за фондом. В последние годы он затаился, сидел и помалкивал, но, видимо, что-то заставило его выползти наружу. Он произносит речи, появляется на митингах, привлекает средства. Сдается мне, он очень хочет вернуть Фолкнеру свободу.
— Почему?
— А вот это мы и пытаемся установить.
— База Боуэна в Южной Каролине, так?
— Он перемещается между Каролиной и Джорджией, но большую часть времени проводит где-то в верховьях реки Чатооги. А что, планируешь навестить те места?
— Не исключено.
— А если я спрошу, зачем?
— Приятелю надо помочь.
— Час от часу не легче. Ну, будешь в тех краях — можешь при случае поинтересоваться у Боуэна, почему Фолкнер так важен для него, хотя я бы не советовал. Хочется надеяться, ты не из тех, с кем он горит желанием повстречаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59