– Вкусно пахнет.
Ужин Акико всегда готовила сама. Когда я приезжал, до меня порой доносились аппетитные ароматы.
– У меня нет ничего такого, что можно было бы поставить перед гостем.
– Насколько я помню, вы говорили, что хорошо готовите.
Я не испытывал желания пробовать ее стряпню. Я вообще не придавал особого значения еде.
– Не стану утверждать, что приготовление пищи – сродни живописи, но…
– Что «но»?… – спросила Акико.
– Не могу объяснить, мысль еще не оформилась. Лицо Акико приобрело задумчивое выражение. На детские черты наложилось нечто зрелое.
Чтобы поесть блюдо, приготовленное ее руками, я должен был представить веский довод, с которым мы оба согласились бы. Самое простое было сослаться на рисование. Акико будет трудно отказать. Мне хотелось не столько еды, сколько иного: хотелось стать ближе, но не из-за разговоров о живописи. Живопись вообще должна была остаться в стороне – и не из-за того что я обманщик, как я надеялся, а потому что все равно получалось неуклюже.
– Интересно было бы попробовать, что вы обычно едите – без особых изысков.
– Это можно устроить. Завтра приходите на час пораньше.
– Если вам не очень хочется, не утруждайтесь.
– Я боюсь опозориться.
– Глупо ожидать кулинарных подвигов от девятнадцатилетней девушки.
Выражение лица Ахико изменилось. Наверно, она подумала, что я косвенным образом высмеиваю ее наброски.
– Кстати, а почему вы не пишете маслом?
– Пока у меня не будут получаться наброски, к холсту не подойду.
– Зря. Когда начнете писать маслом, вам сразу станут видны недочеты набросков.
Я зарисовал лицо Акико, и мы с полчаса праздно болтали, а потом я решил, что пора возвращаться в хижину. Хозяйка принесла мне чашечку черного чая.
– Целыми днями стою перед холстом, а похвастаться нечем.
– Ученик решает?
Девушка прикусила язычок.
– Приходите завтра на час пораньше.
Я встал, надел пуховик и вышел.
Ночью в горах царила темень. Свет фар выхватывал из темноты отдельные участки дороги, наделенные собственным цветом и настроением, которые вспышкой выскакивали из мрака и тут же исчезали. Мне нравилось это разнообразие. Цвета голых деревьев пронзали в самое сердце.
Первым делом, вернувшись в хижину, я выпил. Худо-бедно, за все время своего проживания уговорил треть винного погребка хозяина. Вино, что хранилось в подполе, не трогал. Что удивительно, я легко хмелел от пары-тройки стопок коньяку. С четвертой меня клонило в сон, хотя особого хмеля в голове не было. Я не успевал напиться в стельку: засыпал.
На следующий день выехал часом раньше: ужинать на общей вилле я не собирался.
Вечерело. Я ехал по дороге, и гору на глазах окутывал мрак. Солнце закатывалось за горизонт. К тому времени, как я припарковался рядом с «ситроеном» Акико, наступила непроглядная тьма.
– Самая обычная еда. Кроме шуток.
В воздухе витал слабый запах чеснока. Мне почему-то представились спагетти.
– Надо было, наверно, спросить, что вы предпочитаете.
– Не имеет значения.
– Пива хотите?
– Одну бутылочку. Не буду нарушать своих привычек.
Она приготовила пеперончино. Неплохо на вкус, но с оливковым маслом хозяйка прогадала.
– А мастерская у вас наверху?
– Да, там две комнаты: мастерская и спальня.
– Это пеперончино похоже на ваши наброски.
– Сыровато?
– Нет, все в меру, но масло подкачало. В остальном безупречно.
– Иными словами, в моих набросках есть только один дефект?
– Совершенно верно.
– Плохая линия.
– Делать набросок – это как душу рисовать. Да и вся живопись на этом замешана. А вы даже не пытаетесь толком на себя взглянуть, открыться.
– То есть рисунок, как и музыка и романы, все это – разные формы самовыражения?
– Знаете, Акико, наверно, стоит нарисовать вас обнаженной.
Я удивился собственным словам.
– Зачем?
– Сложно объяснить, просто ваши наброски, они словно под покровом. Скрыты под ворохом ваших впечатлений от работ других художников и приемов, которым вас учили в художественной школе, – и вашей собственной стыдливости.
Разговоры об обнаженной натуре не повергли Акико в трепет.
– То есть я не до конца себя выражаю?
– Мне бы не хотелось вдаваться в дискуссии. Я сказал, что думал, это крайность. В искусстве – сплошные крайности. Если хотите изобразить свои истинные чувства, показывайте сокровенное, смело, без стеснения.
Ужин подошел к концу. На столе осталась лишь грязная посуда.
В набросках Акико чувствовалась какая-то мука. Мой болящий взгляд легко ее улавливал. Бесполезно было гадать, какая немочь терзает душу девятнадцатилетней девушки. Однако, увидев раз, не замечать этого я уже не мог.
– Просто подумайте.
Сказал и почему-то сам заволновался. Словно я уговаривал ее раздеться. Поднявшись, я посмотрел в окно, но ничего, кроме собственного отражения на фоне мрака, не увидел.
– Пару лет, с тех пор как мне стукнуло пятнадцать, я пускалась во все тяжкие. Родители считали меня хорошей девочкой. И по сей день считают.
– Не надо слов.
– Просто чтобы вы знали: я не та невинная натура, которая смутится при слове «обнаженка».
В гостиной на столе лежали хлеб и уголь. Я подошел и, не сказав ни слова, принялся водить углем по странице. Я рисовал не Акико. Я вообще ничего не рисовал, а переводил в линии внутренний монолог с самим собой.
Пришло в голову, что, наверное, это и значит «думать картину». Я не мог отложить уголь.
2
В комнате было очень тепло – это почувствовалось сразу, едва я открыл дверь.
Акико надела махровый халат. Разглядеть, что под ним, было невозможно.
– Могу предложить только карри трехдневной давности. Хотя по мне так постоявший карри только вкуснее, – проговорила хозяйка как ни в чем не бывало. У меня на лбу выступила испарина. Я снял пуховик и свитер, оставшись в рубашке и майке, и все равно бросало в жар.
Девушка запустила пальцы в волосы и приподняла их, словно хотела расчесать. И даже не этот жест, свойственный флирту, навел меня на определенные мысли. Я понял, что хочу с ней переспать. Это желание таилось в самой глубине моего сознания и распознавалось не сразу, но когда Акико коснулась волос, мне стало ясно, что хочу я ее давно и сильно.
Впрочем, здесь и сейчас затаскивать ее в постель не имело смысла.
– В карри – главное не сплоховать с мясом.
– Оно хорошо протомилось.
– Вместе с подливкой?
– Ага. Чтобы пропиталось хорошенько.
Глядя, как Акико готовит, я улыбался – правда, одними губами.
Я занял место за столом. Хозяйка принесла мне пива. Зимнего пива. Особой тяги не было – дело привычки.
Карри сам по себе был достаточно острым. Махровый халат, влажные после мытья волосы, перетопленная комната и трехдневный карри. Погрузив в карри ложку, я ощущал, что в блюде неким образом намешаны все треволнения Акико.
Она смотрела на меня и казалась довольной своим творением. Я немного попробовал и черпнул вилкой салат.
– Шедевр трехдневной давности.
– В каком смысле?
– В прямом. Замечательное блюдо. Впрочем, три дня назад вы допустили крупную ошибку.
Я отер рот бумажной салфеткой.
Я не был искушен в готовке, но однажды выслушал лекцию по приготовлению карри. Прочел мне ее один старикан, хозяин придорожной забегаловки. Из всего, что подавали в этом заведении, только карри и было съедобным.
Акико, сидевшая напротив меня, встала и потянулась за тарелкой. Полы халата немного раздвинулись, обнажив грудь. Грудь была больше, чем я предполагал, со светлыми сосками.
Подозреваю, это был рассчитанный жест.
– Подливку немного притушить и снять. Вот так делается настоящий карри. Сначала готовишь мясо, подливку добавляешь перед подачей на стол. В противном случае аромат трав впитается в мясо и забьет вкус.
Акико задумчиво слушала.
– Разве не надо тушить мясо в соку?
– Тогда получится гуляш.
Акико улыбнулась, по-девчоночьи сверкнув белыми зубами. Улыбка не гармонировала с тем, как она одевалась и вела себя. Это придавало ей особое очарование.
– Что смешного?
– Не ожидала, что вы разбираетесь в стряпне. Думала, вам все равно, развесной салат в магазине купить или пообедать в дорогом ресторане.
Это она точно подметила. Проблем с едой у меня не возникало даже в тюрьме.
– Совершенно верно. Ну, покажись.
Акико сначала не поняла, потом нахмурилась. До девушки дошло, что я прошу ее снять халат.
– То есть? Уже?
– В каком смысле – уже? Я вроде бы собирался писать обнаженную натуру? Или ты хочешь меня подразнить, как стриптизерша?
– Я хотела предложить вам фруктов после карри.
– Нет, я уже сыт. Скорее покажись.
Мы даже не протерли стол.
Я направился в гостиную и сел на стул. Скрестив руки на груди, устремил взгляд на Акико.
Ужас с решимостью боролись на ее лице. Рука потянулась к поясу на халате, но пальцы не спешили развязывать узел.
Наконец она освободила пояс и двумя руками раскрыла халат. На ней были узкие белые трусики. Под моим взглядом она вцепилась в ворот халата, словно бы скрупулезный осмотр была для нее невыносим.
Я достал альбом и принялся водить мелком по бумаге. Линии походили на детские каракули, которые постепенно обретали форму. Набросок получился без лица.
Я швырнул его на стол. Акико посмотрела.
– Волосы. И только…
– Да, волосы. Немного абсурдно, но лучше, чем лицо. И лучше, чем нагота. Пока не сбросишь свои доспехи, обнаженной я тебя рисовать не буду.
– Я же показала себя.
– На тебе трусики. Подумай, ведь это не просто клочок белой ткани.
– Вам нравится меня мучить?
– Что за слово такое, нравится?
– Мне хоть и девятнадцать, но не думайте, что я девственница. Девственность я потеряла в семнадцать, и у меня было уже больше двадцати мужчин.
Когда я засмеялся, Акико бестией на меня воззрилась.
– У тебя духу не хватит меня трахнуть. Сказал «голая» И думал, я испугаюсь. Теперь я разделась, и испугался ты.
– Это верно, страшно. Когда модель перестает быть моделью, становится жутко. Как если бы человек обратился в зверя.
Я закурил. Акико села и, глядя на меня, сунула в зубы сигарету.
– Ты, кажется, просил снять «доспехи»?
– Довольно разговоров о живописи. Если тебе хочется, чтобы я тебя трахнул, я к твоим услугам, когда пожелаешь. Но где-нибудь в другом месте, не имеющем отношения к рисованию.
– Как гадко.
С тех пор как я оказался в этой распаренной комнате, все, что я говорил и делал, воспринималось как бы со стороны.
Даже проснувшееся желание, казалось, принадлежит кому-то другому, не мне.
– Я ухожу.
Я затушил сигарету.
– Нарисую тебя завтра, согласна?
– Как угодно.
– Если раздевание призвано меня соблазнить, давай разберемся с этим после набросков.
Я надел свитер, пуховик и прошелся руками по своей раздутой фигуре. Чувствовал себя, как мальчишка с болезненным самолюбием, готовый хоть головой в омут – лишь бы его не сочли трусом и слабаком.
– Теперь ты знаешь, когда «женить» подливку с мясом. Если мясо переваришь, будет безвкусным, как бумага.
Я вышел на улицу и побрел к машине. Уши горели.
По горной дороге я направился в сторону своей хижины.
В окнах мастерской на втором этаже горел свет. Луч фар высветил белый «мерседес-бенц».
В кресле у очага отдыхала Нацуэ. Мне стало любопытно, была ли она в мастерской, видела ли изрезанный холст.
– Ты страшный человек. Как ножом по сердцу.
Я подкинул в остывающий камин дров, поджег их и огонь разгорелся с новой силой. Больше Нацуэ ничего не сказала. В тишине комнаты эхом отзывалось потрескивание поленьев.
3
Я принялся за работу над полотном двадцатого размера. Вернувшись с пробежки, я ехал в город обедать, а потом шел прямиком в мастерскую. Следующие три часа накладывал краски на холст выточенными накануне деревянными стеками. Я обходился без набросков, просто наносил цветные шлепки на чистое полотно.
Стек с остро отточенным краем выплетал кружева линий, и больше ничего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29