Николас крикнул:
– Отойдите как можно дальше от люка! Все сюда, к окну!
Девушки сбились у самого окна. Джейн и Джоанна, как самые крупные, влезли на стульчак, чтобы освободить место остальным. Николас заметил, что по лицу у всех струится пот. Джоанна стояла к нему ближе других, и он увидел, как у нее на коже вдруг проступили крупные веснушки – будто страх подействовал на нее, как весеннее солнце; и верно – веснушки, обычно бледные и почти незаметные, сейчас светились яркими золотистыми пятнышками, резко выделяясь на ее мертвенно-бледном от страха лице. Сквозь грохот разрушения слышались срывавшиеся с ее губ слова Псалтыри:
Великое сотворил Господь над нами: мы радовались.
Возврати, Господи, пленников наших,
как потоки на полдень.
Сеявшие по слезам будут пожинать с радостию.
Что и почему подвигло ее на это? Да, она знала слова наизусть и уже много лет читала вслух. И все-таки, почему эта потребность возникла именно сейчас, в этой страшной ловушке, и почему ей было так важно, чтобы ее услышали? На ней был темно-зеленый шерстяной свитер и серая юбка. Все остальные, воспринимая голос Джоанны как что-то знакомое и привычное, может быть, чуть-чуть успокоились, меньше дрожали; но они мало вдумывались в истинный смысл слов из службы 27-го Дня: с гораздо большим вниманием – и страхом – они вслушивались в звуки у себя над головой.
Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его;
если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж.
Напрасно вы рано встаете, поздно просиживаете,
едите хлеб печали, тогда как возлюбленному своему
Он дает сон.
Вот наследие от Господа: дети…
Литургия любого другого дня церковного календаря оказала бы на ее слушательниц не менее гипнотическое воздействие. Но Джоанна всегда читала положенный текст в положенный день – это было ее твердое правило. Люк вскрыли, и в образовавшийся проем хлынула известка и обломки кирпичей. Тут же вниз, в гущу белой пыли, была спущена пожарная лестница. Первой поднялась наверх Дороти Маркам, юная щебетунья, чья безоблачно-светлая жизнь за сорок три последние минуты погрузилась в кромешную тьму – точно праздничные огни в курортном городке, когда вдруг отключается электричество. Она осунулась, подурнела и стала удивительно похожа на свою тетку, леди Джулию Маркэм, председательницу клубного комитета правления, которая в эту минуту, ни о чем не подозревая, упаковывала в Бате посылки для беженцев. Волосы у леди Джулии были совсем белые, седые, и такие же были сейчас от известки у ее племянницы Дороти, которая вылезла по лестнице наружу, на черепичный скат, а потом, с помощью спасателей, перебралась на безопасную часть крыши. Следом за ней появилась Нэнси Риддл, дочь провинциального мидлендского священника, та, что брала у Джоанны уроки, чтобы исправить произношение. Теперь уроки декламации закончились для нее навсегда, и ей суждено было остаток жизни говорить с мидлендским акцентом. Когда она карабкалась наверх вслед за Дороти, раскачиваясь вместе с лестницей, стало особенно заметно, какие угрожающе широкие у нее бедра, хотя раньше это не так бросалось в глаза. Затем к лестнице ринулись три девушки разом; они все были из одной четырехместной комнаты и только недавно демобилизовались из армии: все три были дюжие, атлетического вида – пять лет в армии не проходят бесследно. Пока они разбирались, кому за кем идти, Джейн ухватилась за лестницу и выбралась наружу. За ней поднялись три бравые воительницы.
Джоанна уже спрыгнула со стульчака на пол и кружила по комнате, слегка пошатываясь из стороны в сторону, как волчок, в котором кончается завод. Ее глаза в растерянности перебегали с люка на окно. Ее губы продолжали механически произносить текст литаний, но голос у нее совсем ослаб, и она то и дело останавливалась, чтобы прокашляться. В воздухе все еще висела плотным облаком известковая пыль пополам с дымом. Внутри кроме Джоанны оставались еще три девушки. Джоанна попыталась на ощупь ухватиться за лестницу, но промахнулась. Потом наклонилась поднять портновскую мерку. Она искала ее, шаря по полу точно слепая, и не переставала бормотать:
И проходящие мимо не скажут: «Благословение
Господне на вас; благословляем вас именем Господним!»
Из глубины взываю к Тебе…
Тем временем оставшаяся троица уже завладела лестницей, и одна из девушек, до имени Пиппа, на удивление стройненькая, но, очевидно, тоже недостаточно узкокостная, чтобы выбраться через окно, крикнула Джоанне:
– Скорей, Джоанна!
– Лестница, Джоанна, лестница!
А со стороны окна слышался голос Николаса:
– Джоанна, на лестницу, скорей!
Она стряхнула с себя оцепенение и поспешила за двумя последними девицами, из которых одна была бронзовая от загара, мускулистая пловчиха, а вторая – пышнотелая греческая эмигрантка благородного происхождения; обе в голос плакали от радости, что спасение близко. Джоанна начала карабкаться за ними следом, хватаясь рукой за перекладину, как только с нее поднималась нога той девушки, что лезла впереди. В это мгновение дом затрясся и вместе с ним затряслась лестница и вся комната. Пожар потушили, но здание, выжранное огнем изнутри, не выдержало последнего испытания – энергичной работы спасателей на крыше. Джоанна успела подняться до середины лестницы, когда раздался сигнальный свисток. Голос в мегафоне скомандовал всем спасателям немедленно покинуть опасную зону. Дом начал обваливаться: один пожарный все еще оставался у люка, надеясь, что вот-вот появится Джоанна. Но когда покатая часть крыши стала оседать, он тоже отскочил от опасного места, неудачно и больно приземлившись на плоской поверхности. И тут середина дома рухнула, превратившись в огромную гору обломков, и где-то под ними осталась Джоанна.
ГЛАВА 9
Запись стерли из соображений экономии, чтобы пленку можно было использовать еще раз. В сорок пятом это было в порядке вещей. Николас пришел в неописуемую ярость. Он хотел дать послушать записанный на пленку голос Джоанны ее отцу, который после похорон дочери приехал в Лондон, чтобы выполнить необходимые формальности, связанные с имуществом покойной. Николас успел написать ему, отчасти для того, чтобы поделиться своими впечатлениями о последних минутах Джоанны, отчасти из простого любопытства и отчасти из желания устроить драматический сеанс прослушивания поэмы «Гибель Германии » в исполнении Джоанны. В своем письме он упомянул, что располагает магнитофонной записью.
Но запись исчезла. Наверно, ее стер кто-то из сослуживцев.
Ты сплел во мне кости и жилы, связал мою плоть,
И теперь, перед смертью, я в страхе твержу твое имя:
Ты волен меня спасти и меня погубить, Господь;
Я вижу, я чувствую грозную длань, занесенную надо мной .
Священнику Николас сказал:
– Возмутительно! «Гибель Германии» – это ее вершина. Я просто в отчаянии.
Отец Джоанны, розовощекий белоголовый старик, сидел напротив него.
– Ну что вы, что вы, – сказал он, – не нужно так расстраиваться.
– Обидно, что вы этого не услышите.
Желая, по-видимому, утешить Николаса в его горе, священник с печальной улыбкой негромко произнес:
Корабль Вечерняя звезда
Выходит в океан…
– Нет-нет, – «Германия». «Гибель Германии».
– А-а, «Германия »!
Он слегка повел своим типично английским, с горбинкой, носом, будто почуяв возможность узнать что-то новое и поучительное.
Это побудило Николаса предпринять последнюю попытку восстановить утраченную запись. Было воскресенье, но ему удалось дозвониться домой одному из сослуживцев:
– Вы случайно не знаете, кто-нибудь вынимал ленту из магнитофона, который мне разрешили временно взять? Я, как последний дурак, оставил его на работе. Куда-то пропала моя запись, очень важная запись. Личного порядка.
– Да нет, что-то не помню… постойте-ка… точно, точно, эту запись стерли. Там были какие-то стихи. Вы уж извините, сами понимаете – приказ экономить материалы… Слушайте, а как вам последние новости? Просто дух захватывает, а?…
Николас сообщил отцу Джоанны:
– Увы, запись все-таки уничтожена.
– Не беда. Я и так помню Джоанну. Мы славно жили вдвоем. Она мне очень помогала с работой в приходе. Зря она, бедняжка, уехала в Лондон.
Николас налил своему собеседнику очередную порцию виски и стал добавлять в стакан воду. Старик остановил его довольно резким жестом, когда воды в стакане на его вкус было уже достаточно. Он держался как человек, который либо давно овдовел, либо нечасто бывает в обществе придирчивых женщин. Николас вдруг со всей очевидностью понял, что отец никогда по-настоящему не знал своей дочери. И тогда Николас перестал жалеть о несостоявшемся сеансе: старик мог просто не узнать Джоанну в той, которая читала «Гибель Германии».
Гневный лик его предо мной –
И клубящийся ад за мною;
Где найти, где найти спасенье? покой?…
– Не люблю Лондон. Бываю тут только в самом крайнем случае, – сказал священник, – если вызывают на заседание синодального совета или по другим делам. Если бы Джоанна осталась жить со мной… Да вот не сиделось ей на месте, бедняжке… – И он отхлебнул виски, закинув голову назад, будто собирался прополоскать горло.
Николас сказал:
– Она до последней минуты читала наизусть что-то из Священного Писания. С ней там были другие девушки – наверно, слушали. Псалмы, по-моему.
– В самом деле? Мне никто про это не рассказывал. – По-видимому, старику стало неловко. Он качнул в руке стакан и залпом выпил остатки виски, словно опасался, что Николас добавит еще какие-нибудь подробности – например, что его дочь приняла католичество или допустила перед смертью другие проявления дурного вкуса.
Николас с неожиданной страстью произнес:
– Сила Джоанны была в ее вере.
– Я знаю, знаю, сынок, – к его удивлению, ответил священник.
– Ад был для нее не пустое понятие. Она говорила одной подруге, что страшится ада.
– В самом деле? Это для меня новость. Никогда не слышал от нее мрачных речей. Это, видимо, влияние Лондона. Я сам не бываю здесь без крайней надобности. Когда-то, в молодые годы, я служил в Болгаме под Лондоном, но с тех пор меня направляли только в сельские приходы. И я доволен. В сельских приходах больше чистых, преданных Богу, а порой воистину святых душ.
Николас почему-то вспомнил об одном своем американском приятеле-психоаналитике, который писал ему, что собирается после войны перебраться в Англию, «подальше от всех этих неврастеников, суеты и треволнений».
– В наши дни христианский дух сохранился только в сельских приходах, – заявил этот пастырь образцовых, первоклассных овечек. Он решительно поставил стакан на стол, как бы подводя итог своему рассуждению: при любом повороте разговора, горюя о дочери, он мысленно возвращался к тому роковому дню, когда она покинула отчий дом.
Он сказал:
– Я должен пойти посмотреть на место ее гибели.
Николас обещал сводить его к разрушенному дому на Кенсингтон-роуд, и священник успел уже несколько раз напомнить ему об этом, видимо опасаясь, что по рассеянности может уехать из Лондона, не выполнив своего печального долга.
– Я отведу вас.
– Что ж, если это вас не слишком затруднит, буду весьма обязан. А что вы думаете об этой новой бомбе? Может, просто выдумки, пропаганда?
– Не знаю, сэр, – ответил Николас.
– Кровь стынет в жилах, как подумаешь. Но если это правда, им придется пойти на перемирие. – Он огляделся по сторонам. – Что наделали эти бомбежки – страшно смотреть! Знаете, я никогда не бываю в Лондоне без крайней надобности.
Некоторое время они шли молча, потом Николас спросил:
– Вы видели девушек, которые тогда оказались вместе с Джоанной? Или, может, еще кого-нибудь из Клуба?
– Да, я многих видел, – ответил священник. – Добрейшая леди Джулия вчера пригласила к себе на чай нескольких девушек, хотела познакомить меня с ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17