— Полиция ничего не сделала. Абсолютно ничего! Тогда я поехала в «Кухню богов», чтобы заставить этого подонка отдать их обратно. А мне сказали, что его нет. Они мне солгали! Я это знаю!
Старушка была в страшном гневе, но я-то здесь был ни при чем. Поэтому спокойно сказал:
— Извините, не могли бы мы присесть и... — Я огляделся, ища что-нибудь вроде садовой скамейки, но не увидел ничего похожего. — Я вовсе не хотел вас расстраивать. Возможно, я даже мог бы вам помочь.
— Я вас не знаю. Это небезопасно.
Еще несколько томительных мгновений она смотрела на меня все тем же пронзительным взором, потом повернулась и пошла обратно по тропинке, по которой мы пришли сюда. Я неохотно последовал за ней, сознавая, что все получилось ужасно неловко, но начисто не зная, что делать. «Все пропало, — думал я. — Сейчас она скроется за кустом сирени и захлопнет дверь у меня перед носом».
Снова сквозь изгородь, мимо тачки с пеплом, мимо хрустальной гробницы оранжереи... Но, к моему изумлению, у боковой двери она остановилась и повернула ручку. Я вздохнул с облегчением.
— Сюда, — сказала она, входя в дом. — Проходите. Пожалуй, вам можно доверять. Вы выглядите порядочным человеком. Я все-таки рискну.
В доме было темно и пахло запустением. Мы шли по узкому коридору. Она не слышно двигалась впереди в своих шлепанцах, легкая, как воробушек.
— Если пожилая женщина живет одна, — сказала она, — ей не следует впускать в свой дом людей, которых она не знает.
Поскольку адресовалось это в пустоту, похоже было, что наставление обращено к ней самой. Мы прошли мимо нескольких закрытых дверей, выкрашенных темной краской, и наконец коридор вывел нас в зал, освещенный светом, проникавшим в высокие окна с узорчатыми цветными стеклами.
— Эпохи Эдуарда, — сказала она, проследив мой взгляд. — Сюда.
Я последовал за ней в просторную комнату. Вычурный эркер смотрел в великолепный сад. Внутри обстановка была не столь яркой: темно-синие бархатные шторы, цветные коврики поверх серебристо-серого большого ковра, диваны и кресла, обтянутые синим бархатом, — и десятки, десятки морских пейзажей. От пола до потолка. Раздувающиеся паруса. Четырехмачтовые корабли.
Бури, чайки, соленая пена.
— Это — Лайэма, — коротко сказала она, видя, как я повернулся к ним.
«Да, — подумал я мимоходом, — если Лайзму О'Рорке что-то нравилось, он любил, чтобы этого было много».
— Садитесь, — сказала она, указывая на кресло. — Расскажите, кто вы такой и зачем пришли.
Сама она подошла к дивану, на котором сидела до моего прихода, судя по книге и стакану на стоящем рядом столике, и легко присела на краешек, словно готовая взлететь.
Я рассказал о знакомстве Питера с Крисом Норвудом и сказал, что, возможно, Крис отдал бумаги ее мужа Питеру, чтобы тот составил компьютерные программы. Я сказал, что Питер сделал это и записал программы на пленку.
Она отмела сложные технические подробности и сразу взяла быка за рога.
— Вы хотите сказать, — спросила она, — что мои бумаги у вашего друга Питера?
И лицо ее осветилось надеждой.
— Боюсь, что нет. Я не знаю, где они теперь.
— Так спросите у своего друга!
— Он погиб в аварии.
— О-о! — Она воззрилась на меня, ужасно разочарованная.
— Но я знаю, где находятся кассеты, — продолжал я. — По крайней мере, я знаю, где есть копии с них. Если сведения, которые в них содержатся, принадлежат вам, я мог бы вам их вернуть.
Она вновь вспыхнула надеждой, смешанной с озадаченностью.
— Это было бы чудесно! Но эти кассеты, где бы они ни были, — вы их не привезли?
Я покачал головой.
— Я всего час назад узнал о вашем существовании. Мне про вас рассказала девушка по имени Кэрол. Она работает в «Кухне богов», в офисе.
— Ах, да! — миссис 0'Рорке смущенно пожала плечами. — Я на нее наорала... Но я была так зла! Они не хотели объяснить мне, где во всех этих цехах и складах можно найти Криса Норвуда. Я говорила, что глаза ему выцарапаю. Ирландский темперамент, знаете ли. Я стараюсь сдерживаться, но не всегда получается...
Я подумал, какое зрелище должно было предстать глазам девушек, и решил, что «навела шороху» — это еще мягко сказано.
— Беда в том, — медленно произнес я, — что за этими кассетами охотится кто-то еще.
Я пересказал ей смягченную версию визита вооруженных гостей. Она слушала, приоткрыв рот от напряженного внимания.
— Не знаю, кто они такие и откуда взялись, — закончил я. — И мне начинает казаться, что подобное невежество может оказаться опасным. Поэтому я решил попытаться разузнать, что происходит.
— А если узнаете, тогда что?
— Тогда я буду знать, чего не стоит делать. В смысле, я могу наделать глупостей, которые, возможно, будут иметь самые неприятные последствия, просто потому, что не знаю какой-то мелочи.
Она посмотрела на меня в упор, и на ее лице впервые проявилось что-то вроде улыбки.
— Ну, знаете ли, молодой человек! Вы желаете всего-то навсего открыть тайну, которая оставалась таковой для homo sapiens с первого дня творения.
Я был ошарашен даже не столько самой мыслью, сколько словами, какими она ее выразила. Старушка же, словно почувствовав мое изумление, сухо заметила:
— Вы знаете, с возрастом не глупеют. Если человек смолоду был дураком, может случиться, что он и к старости не поумнеет. Но если вы в молодости были умны, отчего бы уму вдруг пропасть?
— Я вас недооценил, — медленно произнес я.
— Не вы первый, не вы последний, — равнодушно ответила она. — Я смотрюсь в зеркало. И вижу старческое лицо. Морщины. Желтая кожа. А общество нынче устроено так, что, увидев такое лицо, вам немедленно наклеивают соответствующий ярлык. Старуха — стало быть, глупа, назойлива, и ею можно помыкать как угодно.
— Нет! — сказал я. — Это не правда!
— Ну, разумеется, если вы не выдающаяся личность, — продолжала она, словно я и рта не открывал. — Былые достижения — радость стариков.
— А вы не выдающаяся личность?
Она с сожалением развела руками и покачала головой.
— Увы, нет. Я всего лишь довольно умна, но не более того. А с обычного ума толку мало. Сдерживать ярость он не помогает. Извините, что нахамила вам в саду.
— Ничего-ничего, — сказал я. — Воровство — это наглость. Неудивительно, что вы были в ярости.
Она расслабилась — настолько, что откинулась на спинку дивана. Подушки почти не прогнулись под ее весом.
— Я расскажу вам все, что смогу. Если это помешает вам гнаться за Моисеем через Красное море, тем лучше. Знать, чего не стоит делать...
Я улыбнулся ей. Она дернула уголком рта и спросила:
— Что вы знаете о скачках?
— Довольно мало.
— А вот Лайэм знал о них все. Мой покойный муж. Лайэм всю жизнь жил лошадьми. В Ирландии, когда мы были детьми. Потом здесь. Ньюмаркет, Эпсом, Челтенхэм. Потом вернулись сюда, в Ньюмаркет. Лошади, лошади, лошади...
— Это была его работа?
— В некотором роде да. Он был игрок. — Она спокойно взглянула на меня. — Я имею в виду — профессиональный игрок. Он этим жил. Я до сих пор живу на его сбережения.
— Я и не думал, что такое возможно, — сказал я.
— Вычислить победителя? — спросила она.
Эти слова удивительно не вязались со всем ее обликом. Я подумал, что она была права, говоря о ярлыках. Старухам не полагается разговаривать о скачках. Но она о них говорила.
— В прежние времена на это можно было жить, и вполне прилично. Десятки людей только этим и кормились. Даже при прибыли в десять процентов играть было выгодно, а этого добиться было нетрудно, если ты хоть чуть-чуть разбираешься в лошадях. Но потом ввели этот налог на выигрыши. Он откусывает жирный ломоть от любого выигрыша и сводит доходы почти к нулю. Короче, играть стало невыгодно. Все ваши десять процентов уходили в казну, понимаете?
— Понимаю, — сказал я.
— Но Лайэм всегда получал куда больше десяти процентов. Он этим гордился. Он говорил, что выигрывает каждую третью скачку. В смысле, в среднем каждая третья ставка выигрывала. Это очень много. Особенно если играть каждый день, год за годом. Он окупал налоги. Он пробовал новые пути, вносил новые факторы в расчеты. Ни один букмекер не соглашался брать у него ставки.
— То есть как? — удивился я.
— А вы не знали? — Она, похоже, удивилась не меньше моего. — Букмекеры не принимают ставок от людей, которые все время выигрывают.
— Но я полагал, что их ремесло именно в этом и состоит. В смысле, принимать ставки.
— Принимать ставки у лохов — да, конечно, — сказала она. — У людей, которые выигрывают от случая к случаю, но в конце концов всегда проигрываются. Но если ты выигрываешь постоянно, почти любой букмекер рано или поздно откажется иметь с тобой дело.
— Надо же! — неопределенно ответил я.
— Все букмекеры Лайэма знали, — продолжала она. — Если лично не были знакомы, то хотя бы знали в лицо. Они разрешали ему делать только начальную ставку, а стоило ему выиграть, они тут же — шу-шу-шу по всему кругу и снижали ставки на эту лошадь до минимума, так что и сам Лайэм не мог выиграть много, и другим игрокам ставить на нее было невыгодно, и они ставили деньги на других лошадей.
Последовала длительная пауза. Я пока переваривал то, что она сказала.
— А как насчет тотализатора? — спросил я наконец.
— Тотализатор непредсказуем. Лайэм этого не любил. К тому же на тотализаторе обычно выигрываешь меньше, чем у букмекеров. Нет, Лайэм любил делать ставки у букмекеров. Это было что-то вроде войны. И Лайэм всегда побеждал в ней, хотя они об этом и не знали.
— Как это? — спросил я. Она вздохнула.
— О, это было очень сложно. У нас был садовник. На самом деле наш друг. Он жил здесь, у нас. Вот в том коридоре, которым мы шли, как раз были его комнаты. Он любил ездить по стране. Поэтому он просто брал деньги Лайэма, ехал в какой-нибудь город, где проходят скачки, ставил там по маленькой во всех букмекерских конторах, и, если лошадь выигрывала — а она, как правило, выигрывала, — он обходил конторы, собирал деньги и уезжал домой.
И они с Лайэмом их делили. Столько-то Дэну — это его так звали, нашего друга, — столько-то на ставки, остальное нам. Ну и, разумеется, никаких налогов. Мы так жили много лет. Много лет. И все было так хорошо, знаете...
Она умолкла. Ее странные диковатые глаза вглядывались в счастливое прошлое.
— А потом Лайэм умер? — спросил я.
— Потом умер Дэн. Полтора года назад, перед самым Рождеством. Месяц поболел и умер. Так быстро... — Пауза. — Мы с Лайэмом только тогда поняли... Пока Дэн был жив, мы даже не подозревали, насколько мы зависим от него. Он был такой сильный... Он мог таскать тяжести... работать в саду...
Понимаете, Лайэму было восемьдесят шесть, мне восемьдесят восемь, а Дэн был помоложе, лет семидесяти. В юности он был кузнецом в Вексфорде. И веселый такой... Нам его ужасно не хватало.
Золотой свет, озарявший пионы в саду, угас, и яркие, полыхающие краски сменились оттенками серого в наступающих сумерках. Я слушал старуху с молодым голосом, рассказывавшую о темных днях своей жизни, и разгонял туман, окутывавший мою собственную.
— Мы думали найти кого-то другого, кто делал бы за нас ставки, продолжала она. — Но кому мы могли довериться? Где-то в прошлом году Лайэм попытался сделать это сам. Он обходил букмекерские конторы в таких городах, как Ипсвич и Колчестер, где его не знали. Но он был слишком стар, он так ужасно уставал... Ему пришлось бросить это дело, это было слишком тяжело. У нас были довольно приличные сбережения, и мы решили жить на них. А в этом году к нам пришел человек, о котором мы только слышали, но знакомы не были, и предложил продать методику Лайэма. Он попросил Лайэма записать все свои разработки, благодаря которым он выигрывает, и сказал, что купит эти записи.
— И вот эти-то записи и украл Крис Норвуд? — догадался я.
— Не совсем так, — вздохнула она. — Видите ли, Лайэму не было нужды записывать свою методику. Он ее записал много лет назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43