Али графа Шереметева? Хошь, все два бери — не жалко...
Десятки покинутых прежними хозяевами, разоренных и разграбленных дворцов стояли пустыми, глядя на мир черными глазницами окон. Стекла были выбиты, рамы и двери вынесены и сожжены в революционных кострах, подле которых грелись в зимнюю стужу солдатские и матросские патрули.
Дворец — бери, не жалко, а вот стекол, гвоздей, досок не допросишься! А кому нужны дворцы с распахнутыми настежь окнами и дверными проемами? Вот и отказывались совслужащие от дворцов, предпочитая забиваться в маленькие комнаты, которые было легче отапливать печами-буржуйками.
— Ну не хошь, как хошь!...
Мишель облюбовал себе помещение на Тверской, обставив его совершенно уникальной мебелью, которую получил по разнарядке в одном из домов, принадлежащих великому князю Михаилу Романову.
Он просто пришел и выбрал то, что ему понравилось.
— Пожалуй, вот этот гостиный гарнитур... И этот стол. И еще, пожалуй, вот эту картину возьму. Можно? Неужели можно? Да ну, навряд ли!...
— А чего нельзя-то — берите, коли надоть. Здеся этих картинок видимо-невидимо — на кажной стенке по десятку! — милостиво разрешил сторож, охранявший дом. — У нас в деревне тоже богомаз был, так тот ничуть не хуже малевал!
«Картинка», как изволил выразиться сторож, была кисти Ильи Репина, со спокойным, радующим глаз и душу среднерусским пейзажем.
Картину Мишель повесил над своим столом, туда, куда раньше по обыкновению водружали парадный портрет государя императора при всех регалиях. Но Репин, ей-богу, был ничуть не хуже!
А еще Мишелю предоставили в полное его распоряжение конфискованное у шведского посла авто. Шикарное, на резиновом ходу, с хромированными фарами и раздвижной крышей-гармошкой.
Жаль не на ходу.
Лучше бы вместо него выделили задрипанную пролетку, хромую клячу и мешков сорок овса!
Теперь все предпочитали автомобилям гужевую тягу. Все ездили на пролетках, кроме разве Предсовнаркома Ленина и прочих больших начальников. Потому что единственный, в котором теплилась жизнь кремлевский гараж обеспечить всех желающих ремонтом и запчастями не мог.
Ах да, были еще выделенные ему в помощь люди — пяток боевых хлопцев, все сплошь из пролетариев, что новой властью ценилось особо, примерно как раньше дворянское происхождение. На вещскладе те сразу же напялили на себя черные кожаные куртки и такие же галифе, коим радовались, как малые дети. Мишель морщился, но молчал. Почему-то все пролетарии и пролетарки предпочитали облачаться исключительно в «чертову кожу», в какой раньше разве только шоферы ездили в открытых авто. Такая у них была новая мода, хотя многие их начальники, по-старому министры, ходили в шинелях и старых пальтишках.
— Оружие брать будете?...
Оружие выбирали из огромных деревянных ящиков, куда оно было свалено как попало. Хлопцы азартно перебирали пистолеты и револьверы, целясь друг в друга и щелкая курками.
— Эй, слышь-ка, не балуй, а то, не дай бог, стрельнет! — ворчал кладовщик.
Хлопцы, все как один, облюбовали себе маузеры в здоровенных деревянных кобурах, тут же нацепив их на бок.
Мальчишки, дурачье... Потаскают их день-другой на плече, почистят, опамятуются, ан поздно будет!
Мишель, в отличие от них долго роясь в ящиках, перебирая оружие, заглядывая в дула на просвет, проверяя тугость спуска, выбрал хорошо знакомый ему по службе в полиции и фронту наган «Тульского императора Петра Великого оружейного завода». Не новый — у нового бывает плохо притерт механизм, но и не старый, не изношенный. И еще взял «дамский» браунинг.
— Може, вам еще «максимку»?
Но от предлагаемого «максима» Мишель вежливо отказался, хотя хлопцы уж было поволокли пулемет к выходу.
— А ну, прекратить! — скомандовал Мишель. — Стройся!
Хлопцы кое-как построились, вопросительно глядя на своего начальника.
Ей-богу, лучше бы ему дали пяток приученных к дисциплине кадетов!
— Кто у вас здесь старший? По возрасту? — спросил Мишель.
— Я! — выдвинулся вперед один.
— Как зовут?
— Митяй. Митяй Хлыстов.
— Будешь у них за командира, — приказал Мишель. — Слушаться его беспрекословно. Ко мне напрямую не обращаться. Все вопросы — к нему.
Это были азы, но, кажется, совершенно им незнакомые.
Митяй приосанился, шмыгнул носом, подтерев под ним рукавом.
О господи!...
— Всем все ясно? — спросил Мишель.
— Ага! — вразнобой ответили ему.
— Не «ага», а так точно!
Необъятный кабинет Мишеля в тот же день разгородили досками, потому что хлопцам, как оказалось, негде жить. Подняв в пустых дальних комнатах полы, они сбили из них перегородки, приколотив их прямо к паркету. Откуда-то притащили печку-буржуйку и разложились прямо здесь же на полу. На все это Мишель глядел, внутренне содрогаясь, — но что поделать-то?!
Ладно, будем считать, что они находятся на казарменном положении.
Мишель приказал выставить при входе в свой кабинет часового, а всем остальным чистить оружие — потому что не знал, чем их еще занять. С превеликим своим удовольствием он сменил бы их всех на пару смышленых филеров. Из тех, из прежних. Но те по происхождению не подходили.
— Да как же вы не понимаете, товарищ, — вам поручено важное государственное дело, а вы предлагаете привлечь к нему черт знает кого! — внушали ему.
— Не черт знает кого, а известно кого — мне известно, — отвечал Мишель. — Мне нужны профессионалы, те, кто хорошо знает преступный мир.
— Преступный мир, товарищ, мы искореним в самом ближайшем времени, — заверяли его.
— Ну хотя бы одного, — сам себя ненавидя, клянчил Мишель. — Ну неужели из-за такого пустяка мне нужно тревожить Троцкого?
Имя Троцкого возымело нужное действие.
— Ну хорошо, подберите себе кого-нибудь, но только из надежных, с правильным происхождением товарищей.
Это, значит, с рабоче-крестьянским происхождением. Кое-что из этой новой жизни Мишель уже начал усваивать.
— Конечно, — заверил он. — Мне как раз требуется какой-нибудь из сельских пролетариев криминалист.
Но его иронии не поняли и не оценили.
— Верно мыслите, товарищ, — главное, чтобы не из дворян и не из попов!
Подобрать эксперта оказалось непросто.
Мишель бродил по занесенной Москве, разыскивая бывших своих коллег, и чаще всего натыкался на забитые досками либо разоренные квартиры. Две — Февральская и Октябрьская — революции разметали всех и вся по стране и весям. Иные были уже мертвы, другие далече...
Впрочем, не все. Кое-кто жил там же, где раньше. Но, прознав про цель визита Мишеля, громко хлопали пред его носом дверью.
— Что ж ты, Фирфанцев, большевикам продался? — зло укоряли они. — За кусок ливерной колбасы идеалы презрел? Ступай теперь в свое чека, доложи им, и пусть меня к стенке поставят!...
Объясниться с ними не было никакой возможности.
И Мишель уходил как побитая собака.
Впрочем, оставались еще некоторые надежды на старого следователя, криминалиста и знатока уголовного мира Валериана Христофоровича, с которым Мишель не одно дело расследовал.
Лишь бы тот был дома.
Был...
— Фирфанцев... Друг разлюбезный, какими судьбами?!
Валериан Христофорович был в китайском халате, надетом поверх шубы, потому что в квартире было невозможно холодно.
— Проходите, милости прошу. А то я тут живу, знаете, как отшельник. Семейство-то меня бросило — да-с... Убыло за границу.
— А вы? — поинтересовался Мишель.
— Куда мне?... У германцев прибежища просить? Русскому от русских? Нет уж, увольте-с, я тут родился — тут и помру!
Мишель достал и развернул прихваченный с собой паек.
— Откуда такое богатство? — всплеснул руками Валериан Христофорович, узрев селедку и кусок черного хлеба. — Просто какой-то пир волхвов!
— Паек, — сказал Мишель. — Я ведь нынче на службу поступил.
— К этим? — ткнул в дверь Валериан Христофорович.
— Не любите их? — напрямую спросил Мишель.
— Аза что, позвольте полюбопытствовать, их любить? Разве они — барышни института благородных девиц, а я ухлестывающий за ними гимназист? Впрочем, тех, что были до них, тоже, знаете, не жалую. Те еще были прохиндеи. А впрочем, может, это просто возраст. Я ведь, милостивый государь, никогда монархистом не был и ни к каким партиям не принадлежал. Как и ныне не принадлежу! Я, с вашего позволения, всю жизнь душегубов и воров ловил, дабы защитить от их произвола добропорядочных граждан — и увольте, не пойму, причем здесь красные, белые или иные, коих теперь развелось превеликое множество? Но вы-то, вы как сподобились им в услужение пойти? Я вас всегда за честного господина держал!
— Я не к ним пошел. Я ради довершения начатого мною в семнадцатом году расследования обратно на службу поступил. Желаете мне помочь?
— Служить бы рад, прислуживаться тошно! — гордо ответил Валериан Христофорович. — Но коли просите вы... То — пожалуй!
Это была пусть маленькая, но победа.
— Только, бога ради, не надо козырять своим баронским происхождением, — попросил Мишель. — Говорите, что вы из крестьян. Тем паче что ваш прадед, насколько я помню, был из крепостных?
— Совершенно верно! Выслужил себе и потомкам своим волю и дворянское звание героическим участием в Русско-турецкой войне!
— Вот так и говорите, — обрадовался Мишель. — Говорите, что сами вы из крестьян, употребляйте побольше простонародных выражений и учитесь под носом рукавом подтирать.
— А это-то зачем? — возмутился Валериан Христофорович.
— А это у них такой отличительный знак — сморкаться сквозь пальцы и подтираться рукавом, — ответил Мишель.
Потому как тоже был не лучшего мнения о новых своих хозяевах...
Ну ничего — долго на них работать он не собирается. Он подрядился лишь на поиск сокровищ, не более того. И теперь, когда смог заручиться помощью Валериана Христофоровича, дело наконец должно сдвинуться с мертвой точки!
Недолго осталось...
...Ой ли?...
Глава 23
Понесла Анисья! И скрыть-то стало уже никак невозможно!
Капризна стала — как сядет за стол — все ей не так, с запахов съестных мутить начинает, и ничего-то ей не хочется, кроме разве моченых огурцов!
Глядит на нее матушка — ничего понять не может.
— Ну ступай, коли не хочешь!
Сестрицы переглядываются, перешептываются, хотя тоже ничего не знают — только догадки строят!
А раз и вовсе Анисье за столом дурно стало, да так, что все то, что она до того съела, из нее обратно выплеснуло!
— Уж не больна ли ты, голубушка? — обеспокоилась матушка, лоб младшенькой щупая.
Да вроде нет никакого жара, хоть и бледна она, и потлива. А с чего бы жару взяться, когда это не болезнь вовсе, а совсем иная немощь!
Все ж таки послали за доктором.
Тот пришел, долго Анисью щупал да мял и трубку медную с раструбом на конце к груди ей прикладывал, другой конец в ухо вставляя.
— Нет, — говорит, — никаких хворей у нее нет, видно, она чего-нибудь съела, отчего случилось гнилое брожение в животе.
Прописал слабительные пить да еще кровь у больной пустил.
Только лучше Анисье не стало. Пуще прежнего ее со съестного воротить стало. Тут уж матушка недоброе заподозрила. Пригласила бабку-повитуху, чтобы та в воскресенье в баньке дочь ее тайно поглядела.
Повитуха пришла, поглядела да и сказала:
— Ничем она телесным не больна, так что кровь ей пускать попусту. А что касаемо дурного аппетита да тошноты нутренней, так это понятно, потому как на сносях она.
Матушка лишь руками всплеснула!
Виданное ли дело, чтобы вот так — без сватов, без свадебки да мужниных ласк — дите понесть! Да кто — младшенькая! Сраму-то на всю Москву не оберешься!
Откель только?!
Стала Анисью пытать — та губки стиснула да зверьком глядит — молчит. Взяла матушка вожжи сыромятные да ну ее ими поперек спины ходить, приговаривая:
— Говори, бесстыжая, кто таков — кто тебя, дуру такую, эдакую, рассякую, обрюхатил?! Говори! Говори!!
До кровавых синяков избила, а только Анисья все одно молчит, пыхтит только!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Десятки покинутых прежними хозяевами, разоренных и разграбленных дворцов стояли пустыми, глядя на мир черными глазницами окон. Стекла были выбиты, рамы и двери вынесены и сожжены в революционных кострах, подле которых грелись в зимнюю стужу солдатские и матросские патрули.
Дворец — бери, не жалко, а вот стекол, гвоздей, досок не допросишься! А кому нужны дворцы с распахнутыми настежь окнами и дверными проемами? Вот и отказывались совслужащие от дворцов, предпочитая забиваться в маленькие комнаты, которые было легче отапливать печами-буржуйками.
— Ну не хошь, как хошь!...
Мишель облюбовал себе помещение на Тверской, обставив его совершенно уникальной мебелью, которую получил по разнарядке в одном из домов, принадлежащих великому князю Михаилу Романову.
Он просто пришел и выбрал то, что ему понравилось.
— Пожалуй, вот этот гостиный гарнитур... И этот стол. И еще, пожалуй, вот эту картину возьму. Можно? Неужели можно? Да ну, навряд ли!...
— А чего нельзя-то — берите, коли надоть. Здеся этих картинок видимо-невидимо — на кажной стенке по десятку! — милостиво разрешил сторож, охранявший дом. — У нас в деревне тоже богомаз был, так тот ничуть не хуже малевал!
«Картинка», как изволил выразиться сторож, была кисти Ильи Репина, со спокойным, радующим глаз и душу среднерусским пейзажем.
Картину Мишель повесил над своим столом, туда, куда раньше по обыкновению водружали парадный портрет государя императора при всех регалиях. Но Репин, ей-богу, был ничуть не хуже!
А еще Мишелю предоставили в полное его распоряжение конфискованное у шведского посла авто. Шикарное, на резиновом ходу, с хромированными фарами и раздвижной крышей-гармошкой.
Жаль не на ходу.
Лучше бы вместо него выделили задрипанную пролетку, хромую клячу и мешков сорок овса!
Теперь все предпочитали автомобилям гужевую тягу. Все ездили на пролетках, кроме разве Предсовнаркома Ленина и прочих больших начальников. Потому что единственный, в котором теплилась жизнь кремлевский гараж обеспечить всех желающих ремонтом и запчастями не мог.
Ах да, были еще выделенные ему в помощь люди — пяток боевых хлопцев, все сплошь из пролетариев, что новой властью ценилось особо, примерно как раньше дворянское происхождение. На вещскладе те сразу же напялили на себя черные кожаные куртки и такие же галифе, коим радовались, как малые дети. Мишель морщился, но молчал. Почему-то все пролетарии и пролетарки предпочитали облачаться исключительно в «чертову кожу», в какой раньше разве только шоферы ездили в открытых авто. Такая у них была новая мода, хотя многие их начальники, по-старому министры, ходили в шинелях и старых пальтишках.
— Оружие брать будете?...
Оружие выбирали из огромных деревянных ящиков, куда оно было свалено как попало. Хлопцы азартно перебирали пистолеты и револьверы, целясь друг в друга и щелкая курками.
— Эй, слышь-ка, не балуй, а то, не дай бог, стрельнет! — ворчал кладовщик.
Хлопцы, все как один, облюбовали себе маузеры в здоровенных деревянных кобурах, тут же нацепив их на бок.
Мальчишки, дурачье... Потаскают их день-другой на плече, почистят, опамятуются, ан поздно будет!
Мишель, в отличие от них долго роясь в ящиках, перебирая оружие, заглядывая в дула на просвет, проверяя тугость спуска, выбрал хорошо знакомый ему по службе в полиции и фронту наган «Тульского императора Петра Великого оружейного завода». Не новый — у нового бывает плохо притерт механизм, но и не старый, не изношенный. И еще взял «дамский» браунинг.
— Може, вам еще «максимку»?
Но от предлагаемого «максима» Мишель вежливо отказался, хотя хлопцы уж было поволокли пулемет к выходу.
— А ну, прекратить! — скомандовал Мишель. — Стройся!
Хлопцы кое-как построились, вопросительно глядя на своего начальника.
Ей-богу, лучше бы ему дали пяток приученных к дисциплине кадетов!
— Кто у вас здесь старший? По возрасту? — спросил Мишель.
— Я! — выдвинулся вперед один.
— Как зовут?
— Митяй. Митяй Хлыстов.
— Будешь у них за командира, — приказал Мишель. — Слушаться его беспрекословно. Ко мне напрямую не обращаться. Все вопросы — к нему.
Это были азы, но, кажется, совершенно им незнакомые.
Митяй приосанился, шмыгнул носом, подтерев под ним рукавом.
О господи!...
— Всем все ясно? — спросил Мишель.
— Ага! — вразнобой ответили ему.
— Не «ага», а так точно!
Необъятный кабинет Мишеля в тот же день разгородили досками, потому что хлопцам, как оказалось, негде жить. Подняв в пустых дальних комнатах полы, они сбили из них перегородки, приколотив их прямо к паркету. Откуда-то притащили печку-буржуйку и разложились прямо здесь же на полу. На все это Мишель глядел, внутренне содрогаясь, — но что поделать-то?!
Ладно, будем считать, что они находятся на казарменном положении.
Мишель приказал выставить при входе в свой кабинет часового, а всем остальным чистить оружие — потому что не знал, чем их еще занять. С превеликим своим удовольствием он сменил бы их всех на пару смышленых филеров. Из тех, из прежних. Но те по происхождению не подходили.
— Да как же вы не понимаете, товарищ, — вам поручено важное государственное дело, а вы предлагаете привлечь к нему черт знает кого! — внушали ему.
— Не черт знает кого, а известно кого — мне известно, — отвечал Мишель. — Мне нужны профессионалы, те, кто хорошо знает преступный мир.
— Преступный мир, товарищ, мы искореним в самом ближайшем времени, — заверяли его.
— Ну хотя бы одного, — сам себя ненавидя, клянчил Мишель. — Ну неужели из-за такого пустяка мне нужно тревожить Троцкого?
Имя Троцкого возымело нужное действие.
— Ну хорошо, подберите себе кого-нибудь, но только из надежных, с правильным происхождением товарищей.
Это, значит, с рабоче-крестьянским происхождением. Кое-что из этой новой жизни Мишель уже начал усваивать.
— Конечно, — заверил он. — Мне как раз требуется какой-нибудь из сельских пролетариев криминалист.
Но его иронии не поняли и не оценили.
— Верно мыслите, товарищ, — главное, чтобы не из дворян и не из попов!
Подобрать эксперта оказалось непросто.
Мишель бродил по занесенной Москве, разыскивая бывших своих коллег, и чаще всего натыкался на забитые досками либо разоренные квартиры. Две — Февральская и Октябрьская — революции разметали всех и вся по стране и весям. Иные были уже мертвы, другие далече...
Впрочем, не все. Кое-кто жил там же, где раньше. Но, прознав про цель визита Мишеля, громко хлопали пред его носом дверью.
— Что ж ты, Фирфанцев, большевикам продался? — зло укоряли они. — За кусок ливерной колбасы идеалы презрел? Ступай теперь в свое чека, доложи им, и пусть меня к стенке поставят!...
Объясниться с ними не было никакой возможности.
И Мишель уходил как побитая собака.
Впрочем, оставались еще некоторые надежды на старого следователя, криминалиста и знатока уголовного мира Валериана Христофоровича, с которым Мишель не одно дело расследовал.
Лишь бы тот был дома.
Был...
— Фирфанцев... Друг разлюбезный, какими судьбами?!
Валериан Христофорович был в китайском халате, надетом поверх шубы, потому что в квартире было невозможно холодно.
— Проходите, милости прошу. А то я тут живу, знаете, как отшельник. Семейство-то меня бросило — да-с... Убыло за границу.
— А вы? — поинтересовался Мишель.
— Куда мне?... У германцев прибежища просить? Русскому от русских? Нет уж, увольте-с, я тут родился — тут и помру!
Мишель достал и развернул прихваченный с собой паек.
— Откуда такое богатство? — всплеснул руками Валериан Христофорович, узрев селедку и кусок черного хлеба. — Просто какой-то пир волхвов!
— Паек, — сказал Мишель. — Я ведь нынче на службу поступил.
— К этим? — ткнул в дверь Валериан Христофорович.
— Не любите их? — напрямую спросил Мишель.
— Аза что, позвольте полюбопытствовать, их любить? Разве они — барышни института благородных девиц, а я ухлестывающий за ними гимназист? Впрочем, тех, что были до них, тоже, знаете, не жалую. Те еще были прохиндеи. А впрочем, может, это просто возраст. Я ведь, милостивый государь, никогда монархистом не был и ни к каким партиям не принадлежал. Как и ныне не принадлежу! Я, с вашего позволения, всю жизнь душегубов и воров ловил, дабы защитить от их произвола добропорядочных граждан — и увольте, не пойму, причем здесь красные, белые или иные, коих теперь развелось превеликое множество? Но вы-то, вы как сподобились им в услужение пойти? Я вас всегда за честного господина держал!
— Я не к ним пошел. Я ради довершения начатого мною в семнадцатом году расследования обратно на службу поступил. Желаете мне помочь?
— Служить бы рад, прислуживаться тошно! — гордо ответил Валериан Христофорович. — Но коли просите вы... То — пожалуй!
Это была пусть маленькая, но победа.
— Только, бога ради, не надо козырять своим баронским происхождением, — попросил Мишель. — Говорите, что вы из крестьян. Тем паче что ваш прадед, насколько я помню, был из крепостных?
— Совершенно верно! Выслужил себе и потомкам своим волю и дворянское звание героическим участием в Русско-турецкой войне!
— Вот так и говорите, — обрадовался Мишель. — Говорите, что сами вы из крестьян, употребляйте побольше простонародных выражений и учитесь под носом рукавом подтирать.
— А это-то зачем? — возмутился Валериан Христофорович.
— А это у них такой отличительный знак — сморкаться сквозь пальцы и подтираться рукавом, — ответил Мишель.
Потому как тоже был не лучшего мнения о новых своих хозяевах...
Ну ничего — долго на них работать он не собирается. Он подрядился лишь на поиск сокровищ, не более того. И теперь, когда смог заручиться помощью Валериана Христофоровича, дело наконец должно сдвинуться с мертвой точки!
Недолго осталось...
...Ой ли?...
Глава 23
Понесла Анисья! И скрыть-то стало уже никак невозможно!
Капризна стала — как сядет за стол — все ей не так, с запахов съестных мутить начинает, и ничего-то ей не хочется, кроме разве моченых огурцов!
Глядит на нее матушка — ничего понять не может.
— Ну ступай, коли не хочешь!
Сестрицы переглядываются, перешептываются, хотя тоже ничего не знают — только догадки строят!
А раз и вовсе Анисье за столом дурно стало, да так, что все то, что она до того съела, из нее обратно выплеснуло!
— Уж не больна ли ты, голубушка? — обеспокоилась матушка, лоб младшенькой щупая.
Да вроде нет никакого жара, хоть и бледна она, и потлива. А с чего бы жару взяться, когда это не болезнь вовсе, а совсем иная немощь!
Все ж таки послали за доктором.
Тот пришел, долго Анисью щупал да мял и трубку медную с раструбом на конце к груди ей прикладывал, другой конец в ухо вставляя.
— Нет, — говорит, — никаких хворей у нее нет, видно, она чего-нибудь съела, отчего случилось гнилое брожение в животе.
Прописал слабительные пить да еще кровь у больной пустил.
Только лучше Анисье не стало. Пуще прежнего ее со съестного воротить стало. Тут уж матушка недоброе заподозрила. Пригласила бабку-повитуху, чтобы та в воскресенье в баньке дочь ее тайно поглядела.
Повитуха пришла, поглядела да и сказала:
— Ничем она телесным не больна, так что кровь ей пускать попусту. А что касаемо дурного аппетита да тошноты нутренней, так это понятно, потому как на сносях она.
Матушка лишь руками всплеснула!
Виданное ли дело, чтобы вот так — без сватов, без свадебки да мужниных ласк — дите понесть! Да кто — младшенькая! Сраму-то на всю Москву не оберешься!
Откель только?!
Стала Анисью пытать — та губки стиснула да зверьком глядит — молчит. Взяла матушка вожжи сыромятные да ну ее ими поперек спины ходить, приговаривая:
— Говори, бесстыжая, кто таков — кто тебя, дуру такую, эдакую, рассякую, обрюхатил?! Говори! Говори!!
До кровавых синяков избила, а только Анисья все одно молчит, пыхтит только!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39