Обуть и одеть будущих студентов обязаны делегирующие их в университет организации.
В объявлениях многократно мелькали слова "фронт", "продовольствие", "армия", "трудовая повинность".
Центральная комиссия помощи фронту доводила до всеобщего сведения, что "из числа собранных для фронта вещей уже отправлено в действующие части: нательных рубах - 39 396, теплых рубах - 5970, теплых кальсон - 7444, брюк разных - 7376, спичек - 2454 коробки, кружек чайных - 78, махорки - 12 ящиков". Тут же обращение к "честным гражданкам Москвы и Московской губернии": "Вас Советская Республика стремится освободить от тысячелетнего рабства. Помните о ее армии. Помните о бойцах, которые сражаются и умирают за тысячи верст от своих домов. Шлите им свои приветы не словами, а тем, что может спасти их жизни, что сохранит им здоровье, что поможет им одержать славные победы и вернуться домой к упорному труду, к бескровной войне с разрухой, к строительству нашего будущего".
Было и сообщение, имевшее самое непосредственное отношение к деятельности милиции.
Москомтруд, то есть Московский комиссариат труда, сообщал, что в городе были случаи ограбления квартир трудовых семей в то время, как члены этих семей находились на работе. Поэтому Москомтруд обязывал домовые комитеты в порядке трудовой повинности возлагать охрану таких квартир на проживающих в тех же домах нетрудовые элементы, домохозяек и лиц преклонного возраста.
Из подъезда 2-го Дома Советов вышел Ермаш.
- Гляжу, у тебя тумбы вроде газет, а?
- А как же, все новости.
- Липовецкую едешь встречать?
- А ты откуда знаешь?
- Я, брат, все знаю, - усмехнулся он. - Потому-то меня начальником Центророзыска и назначали. Сегодня у меня в номере переночуй, а завтра, если захочеш жить один, сможешь перебраться в 5-й Дом Советов. Я там договорюсь с комендантом. Но лучше у меня оставайся, вдвоем веселее.
Лето было в разгаре, но Москва готовилась к зиме. На телегах, трамваях, грузовиках везли топливо. Дрова заготовлялись трудовыми ротами и батальонами, сформированными из бывших чиновников, дельцов, куртизанок, биржевых маклеров, купчих и светских дам.
"Даешь топливо!" - кричали плакаты.
Подъезжая к вокзалу, я обогнал разношерстную гомонящую толпу с пилами и топорами. Судя по знамени, которое нес впереди толстый господин в котелке, это был 1-й лесозаготовительный батальон Сокольнического района имени Розы Люксембург.
Играл оркестр.
"Ать-два! Левой!" - стараясь перекрыть звенящую медь, командовал человек в кителе с алым бантом на груди. Но толпа уныло тащилась вразброд, никак не желая оправдывать свое почетное название.
На перроне перед разрисованными художником теплушками - три васнецовских богатыря с пилами и топорами, готовые хоть сейчас завалить Москву, а ежели потребуется, то и всю республику первосортными дровами теснились жеманные дамы из лесозаготовительной роты Городского района.
- Вы есть кто, дорогие гражданочки? - риторически вопрошал своих трудармеек командир роты, приземистый рабочий в надвинутом на лоб картузе. Вы есть бывшие эксплуататорши. А республика что? Республика доверие вам оказывает, дровишки заготовлять отправляет. Верно? Верно. Значит, по теплушкам - и за дело. Ударная работа - ударный паек. Не обидим. Так что, как говаривали до революции, с богом!
Вопреки моим ожиданиям, Идин поезд опоздал всего за час. Кто-то мне говорил, что после многих лет совместной жизни муж и жена становятся похожими друг на друга и внешне и внутренне. Раньше я этого как-то не замечал. Но когда Ида впилась в меня своими близорукими, широко открытыми глазами, а затем оседлала переносицу болтавшимся на шнурке пенсне, я понял, что этот "кто-то" был прав.
- Косачевский? - спросила она и выдернула за руку из круговерти толпы Машку.
- Косачевский.
- Живой?
- Живой, - покорно подтвердил я и в доказательство сказанного взял у нее чемодан.
- Странно, - сказала Ида, продолжая изучать меня через стеклышки пенсне. - Мы тебя давно считали мертвым.
- Знаю.
- Говорили, что тебя расстреляли махновцы...
- Знаю.
- ...и что ты перед смертью пел "Интернационал".
- Слышал.
- Выходит, врали?
- Получается, что так.
- Чудеса, - раздумчиво сказала она и добавила: - Я очень рада, что ты жав.
- Я тоже.
Все до мелочей напоминало первую встречу с Зигмундом. Теперь нам лишь оставалось поцеловаться. Но тут выяснилось, что "кто-то" несколько преувеличивал.
- Целоваться? Зачем? - удивилась Ида и сказала Машке: - Поздоровайся с дядей Леней.
Машка, выглядывавшая из-за спины матери, неуверенно протянула мне свою костлявую лапку:
- Здрасте...
- Здравствуй, Мария Зигмундовна. С приездом.
Машка была польщена.
- А чего мы, собственно говоря, стоим?
Я пожал плечами:
- Ты же никак не хочешь поверить, что я жив.
- Уже поверила. Почти поверила...
- Тогда пошли.
Когда мы подошли к извозчичьей бирже, Ида замедлила шаг, словно припоминая что-то, и рассеянно спросила:
- Да, кстати, а где Зигмунд? - Она вновь надела на нос пенсне и внимательно оглядела меня с ног до головы, словно рассчитывая обнаружить своего мужа в одном из карманов моего френча или галифе. - Так где же он? недоумевающе повторила она.
- Уехал.
- Куда?
- В Орел.
- Но я же отправила телеграмму.
- Если бы ты догадалась это сделать на день раньше, тебя бы встречал не я, а он.
- Понимаешь, все получилось...
- ...Экспромтом, - закончил я.
- Да, а как ты догадался? - удивилась она и тут же рассмеялась: Знаешь, какую подпольную кличку мне дали в Ревеле?
- Понятия не имею.
- Экспромт.
- Видимо, ты успела себя там соответствующим образом зарекомендовать.
- С самой лучшей стороны, - заверила меня Ида и спросила: - Так куда ты собираешься нас везти?
- Ты же знаешь, что я не любитель экспромтов.
- Во 2-й Дом Советов?
- Совершенно верно, туда. В тот самый номер, в котором ты оставила Зигмунда, отправляясь в Ревель. Никаких экспромтов.
В "Метрополь" мы приехали в начале одиннадцатого. Как раз в это время агент первого разряда Московского уголовного розыска Прозоров, прикомандированный к бригаде "Мобиль" Центророзыска республики, сидя в кабинете Борина, писал на мое имя объяснение:
"Когда мы подходили к расположенному у Покровских ворот Салону искусств, подследственный Перхотин неожиданно напал на меня, пытаясь обезоружить, а когда это ему не удалось, кинулся бежать вдоль правой стороны Белгородского проезда в направлении интендантского вещевого склада. После оклика "Стой!", а затем "Стой, стрелять буду!" мною, в соответствии с инструкцией, было применено оружие, в результате чего гражданин Перхотин, по уголовной кличке Кустарь, был убит..."
III
Прозоров своим обычным бесцветным голосом, почти дословно, пересказывал мне объяснительную записку:
- Когда мы подошли к Салону искусств, Перхотин, схватив меня за кисть правой руки, пытался обезоружить. Я вырвал руку и отбросил его ударом в челюсть. Он, как мне показалось, опять хотел на меня кинуться, но затем, верно, раздумал и бросился бежать вдоль правой стороны Белгородского проезда, мимо булочной, к интендантскому вещевому складу...
По мере его рассказа во мне нарастало глухое раздражение, которое я никак не мог приглушить.
- Вы уже об этом писали в своем объяснении.
- Да, - подтвердил он и попросил у меня разрешения закурить.
- Курите.
Прозоров достал из нагрудного кармана френча мятую папиросу, чиркнул зубчатым колесиком пузатой зажигалки, прикурил, глубоко затянулся.
- А теперь давайте разберемся.
- Да в чем тут разбираться, товарищ Косачевский? И так все ясно.
- Хочу кое-что уточнить.
- Слушаю.
- Когда Перхотин побежал по Белгородскому проезду, вы пытались его преследовать?
- Простите? - сказал он.
- Вы бежали за Перхотиным и стреляли в него на бегу?
- Нет, не бежал я за ним. Смысла бежать за ним не было, скрылся бы он.
- Значит, стреляли стоя?
- Стоя.
- С того самого места, где он на вас напал?
- Вроде.
- Вроде или с того самого?
- С того самого.
- Покажите мне это место на плане.
Он взял у меня лист бумаги с тщательно вычерченным Суховым планом места происшествия и поставил карандашом маленький крестик.
- Вот здесь он на меня напал, у этого дерева. Отсюда я и стрелял.
- Сколько было произведено выстрелов?
- Четыре.
- Один вверх и три в убегающего?
- Так точно.
- Когда вы в первый раз выстрелили в Перхотина, где он находился? Покажите на алане.
- Вот здесь, у этого дома с мезонином. Я еще опасался, что он забежит во двор.
- Понятно. Вы куда целились?
- В ноги. Но тут дело такое - лишь бы не промазать. А уж куда попадешь...
- Но вы не промазали: все три пули в цель попали. Не многовато ли?
- Так вышло.
- После какого по счету выстрела Перхотин упал?
- После третьего. Иначе я бы трижды не стрелял в него.
- А после первого выстрела он продолжал бежать?
- Вроде бы приостановился, но точно сказать не могу: не в тире ведь. Все вгорячах. Как угадаешь - первым выстрелом задел или третьим? Одна мысль - не дать убежать. Тут уж лучше перестараться, я так думаю...
- С какого расстояния вы стреляли в Перхотина?
- Точно не скажу.
- А вы прикиньте по плану. Вот дом с мезонином, а вот место, где он на вас напал.
- Метров двадцать будет, может, двадцать пять. Так?
- Так, - подтвердил я. - Именно так получается по вашему письменному и по вашему устному объяснению: двадцать - двадцать пять метров.
За дверью комнаты, в коридоре четко прозвучали и заглохли в отдалении чьи-то шаги. Вокруг люстры кружились в своей дурацкой карусели мухи. Тихо и жалобно скрипел стул под плотно сбитым, мускулистым телом Прозорова.
О чем он сейчас думал и думал ли о чем-либо?
Прозоров докурил папиросу до мундштука, аккуратно пригасил ее в пепельнице. Обращая на себя внимание, кашлянул. Дескать, во всем разобрались, все выяснили, так чего зря время терять?
Вполголоса спросил почтительно:
- Разрешите быть свободным, товарищ Косачевский?
- Нет, не разрешу.
- Как прикажете.
- Из этого кабинета вы уйдете уже под конвоем, Прозоров.
Колыхнулась сбоку от меня задернутая штора. Это не выдержали нервы у стоявшего между ней и окном оперативника, которого поместил туда на всякий случай Сухов.
Я тоже ожидал, что сказанные мною слова вызовут у Прозорова бурную реакцию, что он, например, кинется на меня, попытается обнажить оружие, в котором благодаря заботам того же Сухова не было ни одного патрона...
Такое развитие событий хотя и было чревато неприятностями, но зато вносило в создавшуюся ситуацию необходимую мне определенность.
Однако я недооценил сидящего передо мной человека. И тогда и позже Прозоров проявил поразительное самообладание. Он не сделал ни одного резкого движения, даже не изменился в лице. Единственное, что он себе позволил, легкое недоумение:
- Вы собираетесь меня арестовать?
- Разумеется.
- За что?
Он извлек из кармана френча еще одну смятую папиросу. Закурил. Его холодные, вдавленные в мякоть лица глаза ничего не выражали - ни гнева, ни настороженности, ни страха.
- Почему вы убили Перхотина, Прозоров?
Он выпустил изо рта дым. Снова затянулся.
- Я действовал в соответствии с инструкцией, товарищ Косачевский.
- Инструкция не предписывает убивать людей.
- Перхотин был убит, потому что пытался бежать. Если бы не попытка к побегу...
- А никакой попытки к побегу не было, Прозоров.
- Но, товарищ Косачевский!..
- Не было. Кстати, вы кончали краткосрочные курсы по криминалистике и судебной медицине при Московском уголовном розыске?
- Нет, не успел: меня тогда в Центророзыск откомандировали. Но вы это к чему?
- К тому, что если бы вы кончили эти курсы, то смогли бы придумать что-нибудь более убедительное. У вас концы с концами не сходятся.
- Не понимаю.
- Сейчас поймете. Вы утверждаете, что Перхотин напал на вас, пытался бежать и вы в соответствии с инструкцией открыли по нему после предупреждений огонь, когда он находился от вас на расстоянии двадцать двадцати пяти метров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
В объявлениях многократно мелькали слова "фронт", "продовольствие", "армия", "трудовая повинность".
Центральная комиссия помощи фронту доводила до всеобщего сведения, что "из числа собранных для фронта вещей уже отправлено в действующие части: нательных рубах - 39 396, теплых рубах - 5970, теплых кальсон - 7444, брюк разных - 7376, спичек - 2454 коробки, кружек чайных - 78, махорки - 12 ящиков". Тут же обращение к "честным гражданкам Москвы и Московской губернии": "Вас Советская Республика стремится освободить от тысячелетнего рабства. Помните о ее армии. Помните о бойцах, которые сражаются и умирают за тысячи верст от своих домов. Шлите им свои приветы не словами, а тем, что может спасти их жизни, что сохранит им здоровье, что поможет им одержать славные победы и вернуться домой к упорному труду, к бескровной войне с разрухой, к строительству нашего будущего".
Было и сообщение, имевшее самое непосредственное отношение к деятельности милиции.
Москомтруд, то есть Московский комиссариат труда, сообщал, что в городе были случаи ограбления квартир трудовых семей в то время, как члены этих семей находились на работе. Поэтому Москомтруд обязывал домовые комитеты в порядке трудовой повинности возлагать охрану таких квартир на проживающих в тех же домах нетрудовые элементы, домохозяек и лиц преклонного возраста.
Из подъезда 2-го Дома Советов вышел Ермаш.
- Гляжу, у тебя тумбы вроде газет, а?
- А как же, все новости.
- Липовецкую едешь встречать?
- А ты откуда знаешь?
- Я, брат, все знаю, - усмехнулся он. - Потому-то меня начальником Центророзыска и назначали. Сегодня у меня в номере переночуй, а завтра, если захочеш жить один, сможешь перебраться в 5-й Дом Советов. Я там договорюсь с комендантом. Но лучше у меня оставайся, вдвоем веселее.
Лето было в разгаре, но Москва готовилась к зиме. На телегах, трамваях, грузовиках везли топливо. Дрова заготовлялись трудовыми ротами и батальонами, сформированными из бывших чиновников, дельцов, куртизанок, биржевых маклеров, купчих и светских дам.
"Даешь топливо!" - кричали плакаты.
Подъезжая к вокзалу, я обогнал разношерстную гомонящую толпу с пилами и топорами. Судя по знамени, которое нес впереди толстый господин в котелке, это был 1-й лесозаготовительный батальон Сокольнического района имени Розы Люксембург.
Играл оркестр.
"Ать-два! Левой!" - стараясь перекрыть звенящую медь, командовал человек в кителе с алым бантом на груди. Но толпа уныло тащилась вразброд, никак не желая оправдывать свое почетное название.
На перроне перед разрисованными художником теплушками - три васнецовских богатыря с пилами и топорами, готовые хоть сейчас завалить Москву, а ежели потребуется, то и всю республику первосортными дровами теснились жеманные дамы из лесозаготовительной роты Городского района.
- Вы есть кто, дорогие гражданочки? - риторически вопрошал своих трудармеек командир роты, приземистый рабочий в надвинутом на лоб картузе. Вы есть бывшие эксплуататорши. А республика что? Республика доверие вам оказывает, дровишки заготовлять отправляет. Верно? Верно. Значит, по теплушкам - и за дело. Ударная работа - ударный паек. Не обидим. Так что, как говаривали до революции, с богом!
Вопреки моим ожиданиям, Идин поезд опоздал всего за час. Кто-то мне говорил, что после многих лет совместной жизни муж и жена становятся похожими друг на друга и внешне и внутренне. Раньше я этого как-то не замечал. Но когда Ида впилась в меня своими близорукими, широко открытыми глазами, а затем оседлала переносицу болтавшимся на шнурке пенсне, я понял, что этот "кто-то" был прав.
- Косачевский? - спросила она и выдернула за руку из круговерти толпы Машку.
- Косачевский.
- Живой?
- Живой, - покорно подтвердил я и в доказательство сказанного взял у нее чемодан.
- Странно, - сказала Ида, продолжая изучать меня через стеклышки пенсне. - Мы тебя давно считали мертвым.
- Знаю.
- Говорили, что тебя расстреляли махновцы...
- Знаю.
- ...и что ты перед смертью пел "Интернационал".
- Слышал.
- Выходит, врали?
- Получается, что так.
- Чудеса, - раздумчиво сказала она и добавила: - Я очень рада, что ты жав.
- Я тоже.
Все до мелочей напоминало первую встречу с Зигмундом. Теперь нам лишь оставалось поцеловаться. Но тут выяснилось, что "кто-то" несколько преувеличивал.
- Целоваться? Зачем? - удивилась Ида и сказала Машке: - Поздоровайся с дядей Леней.
Машка, выглядывавшая из-за спины матери, неуверенно протянула мне свою костлявую лапку:
- Здрасте...
- Здравствуй, Мария Зигмундовна. С приездом.
Машка была польщена.
- А чего мы, собственно говоря, стоим?
Я пожал плечами:
- Ты же никак не хочешь поверить, что я жив.
- Уже поверила. Почти поверила...
- Тогда пошли.
Когда мы подошли к извозчичьей бирже, Ида замедлила шаг, словно припоминая что-то, и рассеянно спросила:
- Да, кстати, а где Зигмунд? - Она вновь надела на нос пенсне и внимательно оглядела меня с ног до головы, словно рассчитывая обнаружить своего мужа в одном из карманов моего френча или галифе. - Так где же он? недоумевающе повторила она.
- Уехал.
- Куда?
- В Орел.
- Но я же отправила телеграмму.
- Если бы ты догадалась это сделать на день раньше, тебя бы встречал не я, а он.
- Понимаешь, все получилось...
- ...Экспромтом, - закончил я.
- Да, а как ты догадался? - удивилась она и тут же рассмеялась: Знаешь, какую подпольную кличку мне дали в Ревеле?
- Понятия не имею.
- Экспромт.
- Видимо, ты успела себя там соответствующим образом зарекомендовать.
- С самой лучшей стороны, - заверила меня Ида и спросила: - Так куда ты собираешься нас везти?
- Ты же знаешь, что я не любитель экспромтов.
- Во 2-й Дом Советов?
- Совершенно верно, туда. В тот самый номер, в котором ты оставила Зигмунда, отправляясь в Ревель. Никаких экспромтов.
В "Метрополь" мы приехали в начале одиннадцатого. Как раз в это время агент первого разряда Московского уголовного розыска Прозоров, прикомандированный к бригаде "Мобиль" Центророзыска республики, сидя в кабинете Борина, писал на мое имя объяснение:
"Когда мы подходили к расположенному у Покровских ворот Салону искусств, подследственный Перхотин неожиданно напал на меня, пытаясь обезоружить, а когда это ему не удалось, кинулся бежать вдоль правой стороны Белгородского проезда в направлении интендантского вещевого склада. После оклика "Стой!", а затем "Стой, стрелять буду!" мною, в соответствии с инструкцией, было применено оружие, в результате чего гражданин Перхотин, по уголовной кличке Кустарь, был убит..."
III
Прозоров своим обычным бесцветным голосом, почти дословно, пересказывал мне объяснительную записку:
- Когда мы подошли к Салону искусств, Перхотин, схватив меня за кисть правой руки, пытался обезоружить. Я вырвал руку и отбросил его ударом в челюсть. Он, как мне показалось, опять хотел на меня кинуться, но затем, верно, раздумал и бросился бежать вдоль правой стороны Белгородского проезда, мимо булочной, к интендантскому вещевому складу...
По мере его рассказа во мне нарастало глухое раздражение, которое я никак не мог приглушить.
- Вы уже об этом писали в своем объяснении.
- Да, - подтвердил он и попросил у меня разрешения закурить.
- Курите.
Прозоров достал из нагрудного кармана френча мятую папиросу, чиркнул зубчатым колесиком пузатой зажигалки, прикурил, глубоко затянулся.
- А теперь давайте разберемся.
- Да в чем тут разбираться, товарищ Косачевский? И так все ясно.
- Хочу кое-что уточнить.
- Слушаю.
- Когда Перхотин побежал по Белгородскому проезду, вы пытались его преследовать?
- Простите? - сказал он.
- Вы бежали за Перхотиным и стреляли в него на бегу?
- Нет, не бежал я за ним. Смысла бежать за ним не было, скрылся бы он.
- Значит, стреляли стоя?
- Стоя.
- С того самого места, где он на вас напал?
- Вроде.
- Вроде или с того самого?
- С того самого.
- Покажите мне это место на плане.
Он взял у меня лист бумаги с тщательно вычерченным Суховым планом места происшествия и поставил карандашом маленький крестик.
- Вот здесь он на меня напал, у этого дерева. Отсюда я и стрелял.
- Сколько было произведено выстрелов?
- Четыре.
- Один вверх и три в убегающего?
- Так точно.
- Когда вы в первый раз выстрелили в Перхотина, где он находился? Покажите на алане.
- Вот здесь, у этого дома с мезонином. Я еще опасался, что он забежит во двор.
- Понятно. Вы куда целились?
- В ноги. Но тут дело такое - лишь бы не промазать. А уж куда попадешь...
- Но вы не промазали: все три пули в цель попали. Не многовато ли?
- Так вышло.
- После какого по счету выстрела Перхотин упал?
- После третьего. Иначе я бы трижды не стрелял в него.
- А после первого выстрела он продолжал бежать?
- Вроде бы приостановился, но точно сказать не могу: не в тире ведь. Все вгорячах. Как угадаешь - первым выстрелом задел или третьим? Одна мысль - не дать убежать. Тут уж лучше перестараться, я так думаю...
- С какого расстояния вы стреляли в Перхотина?
- Точно не скажу.
- А вы прикиньте по плану. Вот дом с мезонином, а вот место, где он на вас напал.
- Метров двадцать будет, может, двадцать пять. Так?
- Так, - подтвердил я. - Именно так получается по вашему письменному и по вашему устному объяснению: двадцать - двадцать пять метров.
За дверью комнаты, в коридоре четко прозвучали и заглохли в отдалении чьи-то шаги. Вокруг люстры кружились в своей дурацкой карусели мухи. Тихо и жалобно скрипел стул под плотно сбитым, мускулистым телом Прозорова.
О чем он сейчас думал и думал ли о чем-либо?
Прозоров докурил папиросу до мундштука, аккуратно пригасил ее в пепельнице. Обращая на себя внимание, кашлянул. Дескать, во всем разобрались, все выяснили, так чего зря время терять?
Вполголоса спросил почтительно:
- Разрешите быть свободным, товарищ Косачевский?
- Нет, не разрешу.
- Как прикажете.
- Из этого кабинета вы уйдете уже под конвоем, Прозоров.
Колыхнулась сбоку от меня задернутая штора. Это не выдержали нервы у стоявшего между ней и окном оперативника, которого поместил туда на всякий случай Сухов.
Я тоже ожидал, что сказанные мною слова вызовут у Прозорова бурную реакцию, что он, например, кинется на меня, попытается обнажить оружие, в котором благодаря заботам того же Сухова не было ни одного патрона...
Такое развитие событий хотя и было чревато неприятностями, но зато вносило в создавшуюся ситуацию необходимую мне определенность.
Однако я недооценил сидящего передо мной человека. И тогда и позже Прозоров проявил поразительное самообладание. Он не сделал ни одного резкого движения, даже не изменился в лице. Единственное, что он себе позволил, легкое недоумение:
- Вы собираетесь меня арестовать?
- Разумеется.
- За что?
Он извлек из кармана френча еще одну смятую папиросу. Закурил. Его холодные, вдавленные в мякоть лица глаза ничего не выражали - ни гнева, ни настороженности, ни страха.
- Почему вы убили Перхотина, Прозоров?
Он выпустил изо рта дым. Снова затянулся.
- Я действовал в соответствии с инструкцией, товарищ Косачевский.
- Инструкция не предписывает убивать людей.
- Перхотин был убит, потому что пытался бежать. Если бы не попытка к побегу...
- А никакой попытки к побегу не было, Прозоров.
- Но, товарищ Косачевский!..
- Не было. Кстати, вы кончали краткосрочные курсы по криминалистике и судебной медицине при Московском уголовном розыске?
- Нет, не успел: меня тогда в Центророзыск откомандировали. Но вы это к чему?
- К тому, что если бы вы кончили эти курсы, то смогли бы придумать что-нибудь более убедительное. У вас концы с концами не сходятся.
- Не понимаю.
- Сейчас поймете. Вы утверждаете, что Перхотин напал на вас, пытался бежать и вы в соответствии с инструкцией открыли по нему после предупреждений огонь, когда он находился от вас на расстоянии двадцать двадцати пяти метров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40