Сестра Фоллон, должно быть, покинула отделение минут за двадцать до ее прихода. Но вряд ли прогулка столь ранним утром могла повредить ее здоровью. Она быстро шла на поправку после гриппа, и у нее не наблюдалось никаких осложнений. Находясь в отделении, она не казалась особо подавленной; если у нее и были какие-то проблемы, то ими с сестрой Брамфет она не делилась. Сестра Брамфет считала, что раз девушку освободили от работы в отделении, то ей незачем было возвращаться в Найтингейл-Хаус.
Затем все тем же монотонным, лишенным эмоций голосом она перешла к описанию своих перемещений прошлой ночью. Матрона находилась на международной конференции в Амстердаме, поэтому она провела вечер одна у телевизора в сестринской гостиной. Спать она отправилась в Десять часов, по без четверти двенадцать проснулась от телефонного звонка мистера Куртни-Бригса. Она добралась до больницы коротким путем, лесом, и помогла дежурившей студентке-медсестре приготовить постель для больного. Она находилась рядом до тех пор, пока не удостоверилась, что кислород и капельница действуют надлежащим образом и что пациенту созданы все необходимые условия. В Найтингейл-Хаус она вернулась где-то чуть позже двух и, направляясь к себе в комнату, встретила сестру Морин Бэрт, которая выходила из туалета. Следом за ней появилась ее сестра-близняшка и она перекинулась с ними несколькими словами. Отказавшись от их предложения приготовить ей какао, она пошла прямо к себе в спальню. Да, сквозь замочную скважину в двери сестры Фоллон пробивался свет. Она не входила к ней в комнату, поэтому не знает, была ли девушка жива в это время или нет. Спала она очень крепко и в семь утра была разбужена сестрой Рольф, которая явилась к ней с известием, что Фоллон найдена мертвой. Девушку она не видела с того самого момента, когда после ужина во вторник ее освободили от обязанностей в отделении.
Затем она замолчала, и Делглиш спросил:
— Вам нравилась сестра Пирс? Или сестра Фоллон?
— Нет. Но я их и не ненавидела. Я не одобряю близких личных отношений между старшим персоналом и медсестрами-студентками. Любовь и нелюбовь не имеют к этому никакого отношения. Для меня важно одно — хорошие они медсестры или плохие.
— А они были хорошими медсестрами?
— Фоллон была лучше, чем Пирс. Она была куда умнее и к тому же обладала воображением. С ней не так-то просто было работать, но пациенты любили ее. Некоторые коллеги находили ее грубоватой, по только не пациенты. А Пирс старалась изо всех сил. Воображала, что похожа на юную Флоренс Найтингейл — по крайней мере, так она так считала. Ее всегда больше заботило то, какое впечатление она производит на окружающих. Но по своей сути она была глуповатой девушкой. Однако на нее можно было положиться. Пирс всегда поступала, как должно. Фоллон же делала то, что нужно. А для этого, кроме опыта, необходимо природное чутье. Подождите, пока настанет пора умирать, мой дорогой. И вы увидите разницу.
Итак, по ее словам, Джозефина Фоллон была умной девушкой с воображением. Он с трудом верил своим ушам. Меньше всего можно было ожидать, что сестра Брамфет удостоит своей похвалы именно эти качества. Вспомнив их беседу за ленчем, когда она настаивала на беспрекословном повиновении, он осторожно заметил:
— Я удивлен тем, что вы относите воображение к добродетелям медицинской сестры. У меня сложилось впечатление, что превыше всего вы ставите повиновение. Трудно себе представить, что такое, безусловно индивидуальное и даже крамольное качество, как воображение, может быть увязано со строгой субординацией и повиновением. Прошу прощения, если мои слова показались вам дерзкими. Эти рассуждения не имеют отношения к предмету разговора, просто мне интересно.
Еще как имеют отношение к тому, чем он здесь занимается; его любопытство далеко не праздное. Но ей это знать не обязательно.
— Повиновение справедливым требованиям старших ставится на первое место, — резко сказала она. — Наша служба целиком и полностью держится на строжайшей дисциплине; полагаю, вам не надо этого объяснять. И только тогда, когда принцип безусловного повиновения срабатывает как бы сам по себе, когда дисциплина становится внутренней потребностью, тогда можно учиться мудрости и смелой инициативе, которые в нужный момент позволяют пренебрегать правилами без плачевных последствий.
Она была не такой простой и упрямой конформисткой, как это казалось — или какой ей хотелось казаться — ее коллегам. И у нее, как ни странно, тоже имелось воображение. Эту ли Брамфет, подумал он, так хорошо знала и ценила Мэри Тейлор? И тем не менее Делглиш был убежден, что первое впечатление его не обманывает. По своей сути она оставалась ограниченной женщиной. Могла ли она быть, даже сейчас, провозглашая свою теорию, иной? «Научиться мудрости и смелой инициативе, чтобы пренебрегать правилами». Да, кто-то в Найтингейл-Хаус нарушил их — кто-то, у кого хватило на это смелости. Они смотрели друг на друга. Делглиш уже начал опасаться, не напустил ли Найтингейл-Хаус па него нечто вроде заклятия и не начала ли зловещая атмосфера этого дома влиять на его суждения. Ему вдруг почудилось, что глаза за толстыми линзами изменили свое выражение и он обнаружил в них жажду общения, желание быть понятой и даже призыв о помощи. Но потом все исчезло. Перед ним снова сидела ординарная, самая бескомпромиссная и цельная натура из всех его подозреваемых. И он закончил свой допрос.
5
Шел десятый час, но Делглиш и Мастерсон все еще торчали в офисе и им оставалось не мене двух часов работы, чтобы проверить и сравнить показания, отыскать несходство и набросать план работы на завтра, до того как прерваться и пойти домой. Решив предоставить все это Мастерсону, Делглиш набрал номер внутреннего телефона квартиры Матроны и справился, не уделит ли она ему минут двадцать. Вежливость и дипломатичность диктовали старшему инспектору держать хозяйку в курсе событий, но у него имелась еще одна причина, по которой ему хотелось увидеться с пей перед уходом из Найтингейл-Хаус.
Входную дверь она оставила для него открытой, и он, пройдя прямиком по коридору в гостиную, постучался и вошел. Очутившись в тихой, залитой мягким светом комнате, он удивился царящему в ней холоду. За каминной решеткой ярко горел огонь, но его тепло вряд ли достигало дальних углов. Он пересек комнату и, подойдя к Матроне, увидел, что она соответствующим образом экипирована в брюки из коричневого вельвета, кашемировый рыжеватый свитер с высоким воротом и подкатанными рукавами, из которых выглядывали тонкие кисти рук. Ее шея была закутана ярко-зеленым шелковым шарфом.
Они уселись рядом на диван. Делглиш заметил, что до его прихода она работала. К ножке маленького кофейного столика, на поверхности которого она разложила свои бумаги, был прислонен открытый портфель. На каминной полке стоял кофейник, и комнату заполнял упоительный аромат свежего кофе и горящих дров.
Она предложила ему па выбор кофе или виски — и все. Он попросил кофе, и она поднялась, чтобы принести чашку. Когда она вернулась и налила ему кофе, он спросил:
— Надеюсь, вам сообщили, что мы обнаружили яд?
— Да. Гиринг и Рольф приходили ко мне после беседы с вами. Полагаю, из этого следует, что именно он и явился причиной смерти?
— Скорее всего, да, если только сестра Фоллон не собственноручно спрятала баллончик. Но это маловероятно. Намеренно окутывать тайной самоубийство, прятать средство его исполнения, максимально запутывая следствие, было бы поступком эксгибиционистки или психопатки. А эта девушка, насколько мне известно, не являлась ни тем ни другим. Но мне хотелось бы выслушать вашу точку зрения.
— Я с вами совершенно согласна. Должна вам сказать, что Фоллон была на редкость трезвой натурой. Если бы она решилась на самоубийство, то для этого у нее должны были иметься весьма убедительные — по ее мнению, конечно, — причины и подходящий для исполнения задуманного момент. К тому же, я думаю, она непременно оставила бы короткую записку с объяснением своего поступка. Многие самоубийцы расстаются с жизнью с намерением причинить как можно больше хлопот окружающим. Но только не Фоллон.
— Возможно, это не слишком вежливо с моей стороны, но я хотел бы поговорить с кем-нибудь, кто на самом деле хорошо ее знал.
— А что говорит Мадлен Гудейл? — спросила Матрона.
— Сестра Гудейл думает, что ее подруга покончила с собой; однако так она считала только до тех пор, пока мы не обнаружили баллончик с никотином.
Он не сказал — где, а она не стала спрашивать. Ему не хотелось сообщать кому бы то ни было в Найтипгейл-Хаус, где был найден яд. Но одному из его обитателей это хорошо известно, и неосторожное упоминание о его местонахождении могло бы насторожить виновного.
— Есть еще один момент, — продолжил он. — Мисс Гиринг сообщила мне о том, что вчера ночью она принимала гостя у себя в комнате; она утверждает, что проводила его домой через вашу дверь. Это вас не удивляет?
— Ничуть. Я имею обыкновение оставлять дверь открытой в свое отсутствие, чтобы сестры могли пользоваться черным ходом. Это, по крайней мере, создает у них иллюзию личной свободы.
— Ценой ограничения вашей собственной?
— О нет. Само собой разумеется, они не заходят в квартиру. Я доверяю своим коллегам. И даже если бы это было не так, то здесь нет ничего такого, что могло бы их заинтересовать. Я храню все документы в своем кабинете в больнице.
Разумеется, она права. В этой квартире нет ничего такого, что могло бы заинтересовать кого-то, кроме него. Гостиная Матроны казалась ничем не примечательной и выглядела не менее скромной, чем его собственная в квартире на Куинхайт над Темзой. Возможно, это являлось одной из причин того, почему он почувствовал себя здесь почти как дома. Тут не было фотографий, которые могли бы навести на размышление; или заставленного накопленными за долгие годы безделушками бюро; или картин, способных выдать вкусы хозяйки; или каких-либо приглашений, свидетельствовавших о ее причастности к общественной жизни. Делглиш держал свою квартиру в полной неприкосновенности; одна только мысль, что кто-то мог бы входить в нее и выходить, когда ему вздумается, была для него просто невыносимой. Но здесь все имело куда более скрытный характер; независимость хозяйки охранялась столь ревностно, что даже ее личным вещам не позволялось выдавать ни одного малейшего секрета.
— Мистер Куртни-Бригс признался мне, что он был любовником Фоллон в самом начале ее обучения. Вы это знали?
— Да. Точно так же, как и то, что вчерашним гостем Мейвис Гиринг наверняка был Леонард Моррис. Сплетни по больнице разносятся со скоростью света. Не всегда можно вспомнить, кто принес последнюю скандальную новость; это просто становится известным, и все.
— И много у вас сплетничают?
— Возможно, больше, чем в другом, не столь затрагивающем человеческие чувства, месте. Вас это удивляет? Не следует ожидать большой разборчивости в средствах утешения мужчин и женщин, которым ежедневно приходится наблюдать за страданиями и постепенной деградацией человеческого тела.
Когда и с кем — или в чем, — подумал он, находит свое утешение она? В работе? В той власти, которую эта работа, несомненно, дает ей? А может, в астрологии, когда Матрона длинными ночами прослеживает траектории движения звезд? С Брамфет? Упаси боже, только не с Брамфет!
— И если вы думаете, что это Стивен Куртни-Бриге мог убить ее, желая спасти свою репутацию, сказала она, — то я в это не верю. Я знала об этой связи. Как и, не сомневаюсь, не менее половины больницы. Куртии-Бригса нельзя назвать особо осторожным. К тому же подобный мотив был бы важен лишь человеку уязвимому в общественном мнении.
— Каждый человек, в той или иной степени, уязвим перед общественным мнением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55