Икуза знал, что он не должен позволить этому случиться. У него свой путь, по которому надо дойти до конца.
Под проливным дождем Икуза выскользнул из своего дома через заднюю дверь. На нем были джинсы, свитер, потрепанные кроссовки и длинный хлорвиниловый плащ с капюшоном, глубокие карманы которого были заполнены не только его огромными кулаками. Никто его не заметил.
Пройдя несколько кварталов пешком, Икуза спустился в метро. Пока поезд нес его сквозь темные тоннели, он размышлял о мимолетности человеческого счастья. Как долго он чувствовал себя могущественным? Этого он не знал. Время утрачивает всякое значение, когда человек становится почти богом. Странно все это. Время и Власть, должно быть, связаны друг с другом таинственными нитями, о существовании которых даже Эйнштейн не догадывался.
И еще один очень интересный аспект. Власть кажется такой реальной, такой физически ощутимой силой, когда ее имеешь, и такой эфемерной и нематериальной, когда ее теряешь. Роняя стекающие с него дождевые капли на два сиденья, которые он занимал в грохочущем вагоне метро, Икуза пришел к выводу, что власть есть иллюзия. Она, должно быть, существует только в сознании человека, раз ее можно так просто получать и терять.
Протискиваясь к дверям сквозь толпу, чтобы сойти на следующей остановке, он подумал, что если понимать единственно реальным аспектом ее является возможность распоряжаться их жизнью и смертью: захочу — убью, захочу — помилую.
На поверхности дождь лил по-прежнему. Небо нависло над землей черным саваном. Водяные капли лупили по морю зонтиков и по тротуару с каким-то дьявольским злорадством.
Овцы населяют этот город, эту страну, подумал Икуза. Все они движутся в одну сторону и с одной целью. Хотя он шел среди них, ощущал их рядом, он уже не чувствовал себя частью этого человеческого стада, не гордился своей сопричастностью к их жизни. Теперь он парил сам по себе, как воздушный шар, когда перерубили канаты, привязывавшие его к земле. Он уходит ввысь на крыльях невидимых ветров.
Остановившись перед синтоистским алтарем, Икуза дернул за веревочку колокола. Это, говорят, созывает духов предков, которые существуют повсюду. Но он не почувствовал должного священного трепета, отторгнутый даже от элементарных сил природы: мертвец, идущий среди живых.
Эта видеокассета так гнусно, так предательски отобрала у него «тотемэ» — образ достоинства и чести, связанный с его личностью в мнении людей. Без тотемэ, который был так важен для него самого и для «Нами», он лишился места в цивилизованном обществе. Он потерял лицо. Живой мертвец. Бездомный.
Расталкивая толпу плечом, он вдруг вспомнил песню из одного из самых популярных фильмов Якудзы, очень созвучную его теперешнему состоянию. ПРОХОДЯ ПО ЖИЗНИ СТРАННИКОМ, Я ВИЖУ СВЕТ В ОКНАХ ДОМА И МИЛЫЙ ОБЛИК МАТЕРИ. НО ВИДЕНИЕ ТАЕТ НА ГЛАЗАХ.
И Икуза заплакал, как некоторые плачут во время цветения сакуры, когда красота и печаль сливаются воедино в изысканной нежности раскрывшегося бутона, — так быстро наполняющегося жизнью и так скоро опадающего на землю. Возвращающегося домой. Как стремительно летит время! Как резко обрывается счастье! Как скоро кончается жизнь!
Увидев в витрине магазина свое отражение, Икуза ужаснулся, потому что заметил слезы на глазах. Он не плакал с детства, когда впервые потерпел поражение на соревнованиях в боевых искусствах. И о доме он не вспоминал сто лет. Не было ни времени, ни, честно говоря, настроения. По мере роста его власти уменьшалось желание заглянуть в свое прошлое. Чудно, что сейчас он об этом вдруг вспомнил.
В микрорайоне под названием Азакуза он нашел здание из железобетонных блоков, в котором размещался безымянный, дешевенький отель. Поднявшись по лестнице, он направился прямо через безликий холл к ничем не отличающейся от других двери. Он даже не стал стучаться, — просто ударом плеча снес дверь с петель. Для человека его габаритов и силы это было сделать нетрудно.
Внутри комнаты спрятаться было некуда.
— Я велел следить за вашими с Кикоко передвижениями, — сказал Икуза, обращаясь к человеческой фигуре, едва различимой во тьме комнаты. — Но в принципе это было и ненужно. Я и так знал, где ты будешь прятаться, как крыса.
— Я думала, что здесь буду в безопасности, — отозвалась Киллан Ороши.
— Ты не можешь быть в безопасности, пока я существую, — сказал Икуза, надвигаясь на нее. — Пора бы об этом знать.
— У меня нет пленки, — предупредила Киллан. — Я вернула ее назад Седзи, а он понес ее в полицию.
— Она меня не волнует, — буркнул Икуза. — Дело и без нее зашло достаточно далеко. — Он двинулся, как мощное дерево, сорванное с места лавиной, через замкнутое пространство крошечной гостиничной комнаты.
Киллан пошевелилась, и ее силуэт изменил ракурс, когда она подняла правую руку.
— Не двигайся! У меня в руке пистолет!
— Пистолет меня не остановит, Киллан. Ничто не остановит меня на пути к цели. — Его голос был почти нежен, но в нем звучала такая убежденность и такая окончательность, не подлежащая обжалованию, что ей стало не по себе.
Теперь обе ее руки были вытянуты вперед. Икуза уловил отблеск вороненой стали. — Я серьезно! — предупредила она. — И я тоже, — заверил он ее.
За окном бушевал ливень, будто живое существо, пытающееся ворваться в дом. Алюминиевые жалюзи дребезжали, и сквозь них в комнату время от времени попадали искорки света, словно всплески крошечных молний.
— Стой! — крикнула Киллан. — Ты загоняешь меня в угол!
Щелкнул взведенный курок — сухой, решительный звук, отозвавшийся эхом в пустых углах комнаты.
— Я знаю, ты убил человека, который следил за нами. Ты размозжил ему голову, но со мной тебе этого проделать не удастся. Я не позволю тебе подойти настолько близко.
— Тебе не следовало шантажировать меня, Киллан. Это была твоя ошибка. Я был готов мириться с твоими революционными бреднями, так как думал, что мне удастся использовать в своих целях твой острый ум. Я думал, его можно будет направить по традиционным рельсам. И это была моя ошибка.
— Твоя главная ошибка заключалась в том, что ты пытался использовать меня в своих целях, — в голосе Киллан звучало неприкрытое презрение. — Но ты ничего в жизни не умеешь делать, кроме этого. Ты использовал в своих целях даже фирму моего отца — фирму, создавать которую он помогал моему деду. Ты отнял ее у него, ты разрушил его жизнь, втоптал его в грязь, — и при этом улыбался, как невинный младенец.
Икуза нахмурился.
— Я думал, ты ненавидишь своего отца. Ты что, даже в этом мне лгала?
— У тебя слишком тупая башка, ты слишком занят собой, чтобы заметить, что я ненавидела тебя куда больше, чем могла когда-либо ненавидеть отца. — Киллан расхохоталась: — Ты, придурок, оказал мне даже услугу, заставив увидеть отца в совершенно новом свете. Благодаря тебе я смогла увидеть его честность и благородство, увидеть, как много значила для него его фирма. Когда я увидела его разбитым, униженным, я не могла не полюбить его вновь, как в детстве.
— Слабое утешение перед смертью, — промолвил Икуза.
— Умереть сейчас придется не мне.
Икуза бросился на нее. Киллан нажала на курок, и отдачей ее отшатнуло на шаг назад. А он был уже рядом. Она выстрелила во второй раз, но что-то, зажатое в левой руке Икузы, ударило ее в плечо. Жаркая боль захлестнула всю руку, и Киллан вскрикнула. Кровь залила ее рукав.
Икуза тоже был в крови. Одна пуля угодила ему в грудь, другая — в бедро. Но он не обращал внимания на боль. Он твердо, обеими ногами стоял на тропе, на которую вступил, услышав первое сообщение о разразившемся скандале.
Это Киллан привела его на край пропасти. Лишенный власти, лица, тотемэ, он понял, что своим падением он обязан ей. Ее глумливой улыбке, ее страстным объятиям, ее лживым рукам. В своем высокомерии он думал, что может — ее слова! — кататься на спине дракона. Но теперь он знал то, что ему следовало бы знать давным-давно: на спине дракона кататься опасно!
И еще одно он понял, когда разразился скандал: если кататься на драконе опасно, то можно, по крайней мере, свернуть ему башку. Это, слава Богу, пока еще в его власти.
Он схватил ее за горло и начал душить. Киллан ударила его по лицу рукояткой пистолета. Хлынула кровь, ослепляя его. Но ему и не нужны были глаза, чтобы закончить то, что начал. Руки его все крепче стискивали ее горло, выдавливая из ее рта крик вместе с воздухом, как зубную пасту из тюбика. Вот вроде и выдавил. Замолчала. Икуза видел, что руки и ноги Киллан дергаются, как у тряпичной куклы: самопроизвольное сокращение мышц. Она разинула рот, потом опять захлопнула с такой силой, что зубы лязгнули.
Медленно, как воздушный шар, она с шипением выпускала воздух. Икуза чувствовал во всем тебе свинцовую тяжесть. В ушах стоял несмолкаемый грохот. Кровь сгустилась до консистенции жидкой грязи и с трудом продвигалась по венам, делая удары пульса все медленнее и медленнее.
Ее руки дергались, лицо бледнело, и глаза выпучивались. Он хотел, чтобы она поскорее умерла, как никогда и ничего не хотел в жизни. Он видел направленный на него ствол, но не верил, что у нее хватит сил спустить курок. «Куда ей, чертовой кукле!» — подумал он и рассмеялся ей прямо в лицо.
Киллан оскалила зубы. Она уже ничего не видела, руки и ноги не двигались, но лицо — его лицо — хохочущее, издевательское — плыло перед глазами, как августовская луна по ночному небу. Не даст она ему этого удовлетворения. Не даст, будь он проклят!
Руки ее дрожали и не слушались, она даже не знала, в какую сторону смотрит дуло пистолета. Она сделала то, что была в силах еще сделать, пока сознание не покинуло ее. Обеими руками она нажала на курок.
Выстрел прозвучал, как гром. Пистолет, который Негодяй ей дал для самозащиты, прыгнул в ее ослабевших руках и отбросил ее к стене. Она пыталась закричать, но, как в кошмарном сне, рот беззвучно открывался и закрывался.
Киллан упала на колени. Правая сторона тела ничего не чувствовала, и весь низ у нее был мокрый, будто она запакостилась. Все вокруг было липким от крови, и прямо перед ней лежал обрубок гигантского дерева, уставившись в потолок ничего не видящими, черными, как пуговицы, глазами. И тут Киллан услышала жалобный протяжный вой, постепенно заполняющий всю комнату, словно кровавый клинок заговорил. А потом и люди появились в дверях. Знакомые лица: Негодяй, Томи Йадзава.
И тут до Киллан дошло, что вой исходит из нее. Она пыталась его остановить, но все было напрасно. Полная боли и отчаяния, она беспомощно смотрела на них. И выла. Кто-то поднял ее на руки и понес к дверям, люди ей что-то говорили, но она не понимала их и не хотела понимать. Она хотела только выть, выть, выть и выть. Она и выла.
* * *
Огонь все еще пылал в воображении Сендзина: темное, трескучее пламя, очищающее поганый воздух, полный скверны. Оно дольше горело в воображении, чем на самом деле. Но горело ли оно ярче? Пожалуй, нет.
Сегодня день его рождения. Ему двадцать девять, но будет только один человек, с которым они отметят эту дату:
Шизей. Он вызвал ее, оставил весточку в ее автоответчике, не называя своего имени. Она уже опаздывает. Он надеялся, что она будет ждать его в Вест-Бэй Бридже. Почему она не появилась? Он так надеялся, что увидит ее лицо, заглянет, как всегда, в ее сознание, — и начнется этот упоительный обмен информацией: от сердца к сердцу, без посредства человеческого языка.
Ему так хотелось взглянуть на картину, которую он нарисовал у нее на спине, лежа рядом с ней, переплетаясь с ней сознаниями, — их уникальный метод общения. Подарок в день рождения.
Сендзин никогда не праздновал свой день рождения: никогда не было ни праздничного семейного застолья, ни сборища с друзьями, ни подарков или даже просто поздравительных открыток, — чтобы хоть как-нибудь отличить этот день от других дней в году.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94