Три фена для сушки волос, еще в упаковке, лежали на дне шкафа рядом с парой галош.
— Вы ведь друзья, верно?
— Не совсем. Только по хору.
— С кем же он особенно дружит? Может, с кем-нибудь еще из хора? Может, с какой-нибудь женщиной? — спросил Тернер.
— Он ни с кем не дружит.
— Для кого же он покупал вот это?
Фены были разного качества и разной конструкции, Цена, указанная на коробках, колебалась от восьмидесяти до ста марок.
— Для кого? — повторил Тернер.
— Для всех. Аттестованный дипломат или не аттестованный, для него это не имеет значения. Он всех обслуживает: устраивает дипломатическую скидку. Лео, он всегда готов помочь. Что бы вам ни вздумалось купить — радио там, или посудомойку, или автомобиль, он устраивает не большую скидку, понятно?
— Знает ходы и выходы, так, что ли?
— Правильно.
— И небось берет комиссионные за труды, — почти вкрадчиво заметил Тернер. — Что ж, правильно делает.
— Я этого не говорил.
— И девушку вам устроит, если нужно? Мистер-Чего-Изволите, так?
— Вовсе нет! — ответил Гонт возмущенно.
— Какую же он получал выгоду?
— Никакой. Насколько мне известно.
— Просто он всеобщий друг, да? Хочет, чтоб его любили. Так?
— Мы все этого хотим, разве нет?
— Пофилософствовать любим?
— Всем готов помочь, — продолжал Гонт, не очень чувствуя перемену в тоне Тернера. — Вот спросите хотя бы Артура Медоуза. Как только Лео поступил в архив, ну, прямо на следующий же день он пришел сюда, вниз, за почтой. «Не беспокойтесь, — говорит он Артуру, — поберегите ноги, вы уже не так молоды, как прежде, у вас и без того хватает забот. Я принесу вам почту». Вот он какой, Лео. Услужливый. Святой человек, можно сказать, если учесть, какие трудности он пережил.
— Какую почту он приносил?
— Всякую. Открытую и закрытую, он с этим не считался. Спускался вниз, расписывался за нее и нес Артуру.
— Так, понятно, — очень спокойно сказал Тернер. — А иной раз он забегал по дороге к себе, верно? Посмотреть, что тут у него делается, выпить чашку чаю?
— Верно, верно, — подхватил Гонт. — Всегда готов был услужить. — Он отворил дверь. — Ну, я оставляю вас здесь.
— Нет, не уходите, — сказал Тернер, продолжая наблюдать за ним. — Вы мне не помешаете. Останьтесь, Гонт, поговорим. Я люблю общество. Скажите, какие же у него были трудности?
Положив фены обратно в коробки, он вытащил полотняный пиджак, висевший на плечиках. Летний пиджак — вроде тех, что носят бармены. Из петлицы свешивалась засохшая роза.
— Какие же трудности? — повторил он, швырнув розу в мусорную корзину. — Можете мне довериться, Гонт. — Он снова почувствовал этот запах, запах гардероба, который заметил, но не мог сначала определить, — сладковатый, знакомый запах мужских лосьонов и сигар, какие в ходу на континенте.
— В детстве. Его воспитывал дядя.
Ощупав карманы пиджака, Тернер осторожно снял его с плечиков и приложил к своему мощному торсу.
— Невелик ростом?
— Модник, — сказал Гонт, — всегда одет с иголочки.
— Ростом с вас?
Тернер протянул ему пиджак, но Гонт брезгливо отступил.
— Меньше меня, — сказал он, не сводя, однако, глаз с пиджака. — Полегче на ногу. Мотылек. Двигался, будто танцевал.
— Педик?
— Конечно нет, — уже с возмущением ответил Гонт, краснея от одной мысли.
— Откуда вам знать?
— Оттуда, что он порядочный малый, — в ярости выпалил Гонт. — Даже если и сделал что не так.
— Набожный?
— Почитает религию. Очень. Никогда не позволит себе насмешки или хулы какой, хоть и иностранец.
Бросив пиджак на стул, Тернер протянул руку за ключами. Гонт нехотя отдал их.
— Кто это сказал, будто он сделал что-то дурное?
— Вы. Все чего-то вынюхиваете насчет него, примериваетесь. Мне это не нравится.
— Что же он такого мог натворить, хотелось бы мне знать? Почему мне приходится вот так вынюхивать?
— Один бог ведает.
— В мудрости своей. — Тернер открыл верхний ящик. — Есть у вас такая записная книжка?
На синем дерматиновом переплете записной книжки-календар был вытиснен золотом королевский герб.
— Нет.
— Бедняга Гонт. Что, не по чину? — Он перелистывал страницы от конца к началу. На какой-то страничке задержался, нахмурился, еще раз приостановился, записал что— то в своей книжечке.
— Такая полагается только советникам и тем, кто повыше, вот и все, — отрезал Гонт. — Я бы ее и не взял.
— Но он вам предлагал, правда? Это наверняка тоже был один из его приемников. Как он действовал? Стащит в канцелярии целую пачку и раздает своим дружкам с нижнего этажа: «Берите, ребята, там наверху коридоры вымощены золотом. Берите на память от старого товарища». Так было, Гонт? И одна только христианская добродетель остановила вашу руку, да? — Закрыв книжку, он взялся за нижние ящики.
— А хотя бы и так. Вы все равно не имеете права шарить по его ящикам. Из-за такого пустяка. Подумаешь, стащил пачку записных книжек — не дом же он украл! — Его валлийский акцент, сломав все препоны, вырвался на конец на свободу.
— Вы верующий, христианин, Гонт, и лучше меня знаете о кознях дьявола. Мелкие проступки влекут за собой крупные. Сегодня вы украдете яблоко, завтра угоните грузовик. Вы-то знаете, как это бывает, Гонт. Что еще он рассказывал о себе? Может, были еще какие-нибудь воспоминания детства?
Он нашел нож для разрезания бумаги — тонкий серебряный нож с широкой плоской ручкой и при свете настольной лампы принялся разглядывать выгравированную надпись.
— «Л. Г. от Маргарет». Что это за Маргарет, хотелось бы мне знать?
— В первый раз про нее слышу.
— Он был когда-то помолвлен. Вы об этом знали?
— Нет, не знал.
— Мисс Айкман, Маргарет Айкман. Вам это что-нибудь говорит?
— Нет.
— А про свою службу в армии он что-нибудь рас сказывал?
— Он очень любил армию. Говорил, что в Берлине частенько ходил смотреть, как кавалеристы берут препятствия. Очень это любил.
— Он ведь служил в пехоте, так?
— По правде говоря, не знаю.
Тернер положил нож рядом с синей книжкой-календарем, еще что-то отметил в своем блокноте и взял со стола небольшую жестянку с голландскими сигарами.
— Курил?
— Любил выкурить сигару, это верно. Ничего, кроме сигар, не признавал. И при этом, заметьте, всегда носил с собой сигареты. Но я-то видел: сам курил только сигары. Кое-кто жаловался, я слыхал. Насчет сигар. Им не нравилось. Но Лео тоже с места не сдвинешь, если уж он чего захочет.
— Давно вы в посольстве, Гонт?
— Пять лет.
— Он с кем-то подрался в КЈльне. Это уже на вашей памяти?
Гонт заколебался.
— Удивительно, скажу я вам, как тут умеют прятать концы в воду. Есть такие слова: «Должен знать». У вас тут их понимают по-особому. Знают все, кроме тех, кто должен знать. Так что же все-таки тогда произошло?
— Не знаю. Говорят, ему поделом досталось. Я слыхал от моего предшественника. Однажды принесли Лео в та ком виде, что родная мать не узнала бы. Так ему и надо, сказали. Вот что рассказывали моему предшественнику. Учтите, Лео мог и на рожон полезть — что верно, то верно.
— Кто? Кто сказал это вашему предшественнику?
— Не знаю, не спрашивал. Не хотел совать нос в чужие дела.
— Он часто дрался?
— Нет.
— Может, там была замешана женщина? Скажем, Маргарет Айкман?
— Не знаю.
— Тогда почему вы говорите, что он мог полезть на рожон?
— Не знаю, — ответил Гонт, снова колеблясь между подозрительностью и врожденной тягой к общению. — Вот вы, например, почему лезете на рожон? — пробормотал он, переходя в нападение, но Тернер игнорировал это.
— Правильно. Никогда не суй нос в чужие дела. Ни когда не доноси на ближнего. Это неугодно богу. Я преклоняюсь перед людьми, которые не отступают от своих принципов.
— Мне все равно, что он сделал, — продолжал Гонт, постепенно обретая мужество. — Он — неплохой человек. Немного резковат, пожалуй, но так оно и должно быть — он ведь не англичанин, а с континента. И все же не настолько он плох. — Гонт указал рукой на стол и выдвинутые ящики.
— Так можно сказать о каждом. Понятно? Нет людей, которые были бы настолько плохи… Так чему же он выучился, когда был малышом? Скажите мне. Чему он научился, сидя на дядюшкиных коленях?
— Он говорит по-итальянски, — вдруг сказал Гонт, будто кинул козырную карту, которую все время придерживал.
— Правда?
— Да, научился в Англии. В сельской школе. Другие ребята с ним не разговаривали, потому что он немец, тогда он стал уезжать на велосипеде к военнопленным-итальянцам и разговаривать с ними. И с тех пор знает итальянский — выучил его навсегда. У него отличная память, скажу я вам. Он наверняка помнит каждое слово, которое хоть раз услышал.
— Здорово!
— Он мог стать настоящим ученым, имей он ваши возможности.
Тернер озадаченно посмотрел на него.
— Кто сказал вам, черт подери, что у меня были какие— то возможности?
Он выдвинул еще один ящик. Там лежал всевозможный хлам, какой неизбежно накапливается у каждого, в любом столе любого учреждения: машинка для сшивания бумаг, карандаши, клейкие ленты, иностранные монетки, использованные железнодорожные билеты.
— Как часто собирался хор, Гонт? Раз в неделю, кажется? Сначала миленькая такая репетиция, потом молитва, а после нее вы вместе забегали в придорожный бар вы пить стаканчик пива, и он вам рассказывал о себе. Потом, наверно, устраивались поездки за город. Для спевок. Мы все это любим, верно? Что-нибудь такое коллективное и в то же время духовное — спевки, всякие там комиссии, хоры. И Лео в этом участвовал, верно? Знал всех и каждого, всем сочувствовал в их маленьких огорчениях, подбадривал, держал за ручку. Словом, как говорится, настоящая душа общества.
Все время, пока длилась беседа, Тернер записывал в свою книжку перечень найденных вещей: швейные принадлежности, пачка иголок, пилюли разного вида и сорта. Точно зачарованный, Гонт незаметно для себя подошел ближе. — Не только. Я живу на верхнем этаже — там есть квартира. Она была для Макмаллена, но он не мог туда въехать с такой кучей детей. Представляете, что было бы, если б они носились там наверху сломя голову. Спевки хора происходили в зале заседаний, по пятницам. Это по другую сторону холла, рядом с кассой. После спевки он обычно поднимался к нам на чашку чая. Я-то ведь частенько забегал сюда попить чайку. Ну, и мы, конечно, были рады отблагодарить его за все, что он для нас делал: вещи разные доставал и всякое такое. Он любил посидеть с нами за чаем, — добавил Гонт просто. — Любил камин. Мне всегда казалось, что ему нравится семейный уют, поскольку он сам несемейный.
— Он это вам говорил? Говорил, что у него нет семьи?
— Нет, не говорил.
— Откуда же вы знаете?
— Это и так ясно, тут и говорить незачем. Вот и образования он тоже не получил — можно сказать, сам выбился в люди.
Тернер нашел бутылочку с длинными желтыми пилюлями и, вытряхнув несколько штук на ладонь, осторожно понюхал их.
— И все это продолжалось много лет? Верно? Эти домашние беседы после репетиций?
— Нет, что вы. Он совсем не замечал меня еще несколько месяцев назад, и я вовсе не хотел навязываться — ведь он же дипломат. Только недавно он стал интересоваться мной. И этими иностранцами.
— Какими иностранцами?
Это Автомобильный клуб такой — для иностранцев.
— Поточнее — когда это было? Когда он заинтересовался вами?
— В январе, — сказал Гонт, теперь и сам озадаченный. — Да, я бы сказал, с января. Он как-то переменился с января.
— С января этого года?
— Да, да, именно, — ответил Гонт таким тоном, будто это впервые дошло до его сознания. — Точнее, когда он начал работать у Артура, Артур очень повлиял на Лео. Он стал как-то задумчивее, что ли. Изменился к лучшему. Знаете, и моя жена тоже так считает.
— Ясно. В чем еще он изменился?
— Да вот в этом только. Задумчивее стал,
— Значит, с января, когда он заинтересовался вами. Бах! Наступает Новый год, и Лео делается задумчивым.
— В общем, он стал поспокойнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58