Эти звуки все учащались и учащались, пока не слились в равномерный шум, отдававшийся со всех сторон гулким эхом. Наши герои мчались сквозь летнюю ночь, прохладную и благоуханную. Дорогу обступали росистые кустарники, ветви деревьев ободряюще шумели путникам вслед, травы и цветы дарили им свой аромат. Вот взошла луна, ее косые серебристые лучи превратили широкую пыльную дорогу в белую ленту, то поднимавшуюся на холмы, то сбегавшую вниз и превращавшуюся в тонкую нить, исчезавшую вдали. Мимо проносились деревья, внезапно выраставшие на обочинах дороги и так же внезапно исчезавшие; мимо пролетали фермы с беснующимися собаками; спящие деревни на какой-то миг превращались в сущий ад от оглушительного грохота колес и копыт; мосты над невидимыми реками и ручьями гулко громыхали. Лошади и повозка подлетали к очередному постоялому двору, где тут же зажигались огни, поднималась суета, конюхи распрягали взмыленных лошадей. отводили их в сторону и запрягали других, нетерпеливо всхрапывающих, готовых стремительным галопом унести наших героев дальше в сторону Лондона. Упряжь пристегивалась, постромки затягивались, конюхи испуганно отскакивали в стороны, Джон Гоббс щелкал кнутом, и головокружительная неистовая гонка возобновлялась. Впереди расстилалась пустая дорога, а сзади вздымалось облако пыли. Грохот колес и топот копыт то затихал на пыльной дороге, то усиливался, когда дорожная пыль сменялась булыжной мостовой. Они неслись мимо домиков, под соломенными крышами которых мирно спала невинность, мимо мрачных лесов, в черном одиночестве которых могло затаиться зло, пересекали журчащие ручьи, посеребренные бесстрастной луной. Беглецы то тяжело поднимались по крутому склону холма, то быстрокрылыми птицами неслись вниз, и вот впереди уже виднеются огни очередного постоялого двора. Опять мерцают фонари, опять слышатся хриплые возгласы заспанных конюхов. Вдруг обнаруживается, что одно из колес перегрелось. Джон Гоббс наклоняется, чтобы лично убедиться в этом, удрученно качает головой и отрывисто приказывает:
– Сало!
Старший конюх, также удрученно качая головой, предлагает снять колесо и отшлифовать ось.
– Нет! – следует краткий ответ мистера Гоббса.
Но тут вмешивается сэр Мармадьюк:
– Да! – Он спешивается. – У нас в запасе достаточно времени.
Ева высовывается из окна, чтобы перекинуться парой слов с мистером Беллами, который отряхивая дорожную пыль со своей шляпы, не слезая с лошади, наклоняется к окну. Сэр Мармадьюк отворачивается, заставляя себя полностью переключиться на злосчастное колесо, но тут Ева-Энн окликает его.
– Ты весь в пыли, Джон! – Она с беспокойством взглядывает на него.
Разумеется, ее беспокойство связано вовсе не с пылью.
– Нам придется еще сильней пропылиться, дитя мое, – беззаботно откликается джентльмен.
– Когда мы доберемся до Лондона? – спрашивает она все так же робко и нерешительно.
Он с удивлением отмечает, как нервно Ева-Энн сплетает и расплетает пальцы.
– При такой скорости еще до рассвета, – успокаивает девушку сэр Мармадьюк. – Тебе удобно, дитя мое? Может, ты голодна или хочешь пить?
– Нет, Джон, нет, Благодарю тебя.
– А как твоя подопечная?
– Она заснула. – Тут Ева-Энн порывисто вздыхает, взглядывает на джентльмена широко распахнутыми глазами, затем наклоняется ближе, словно собираясь что-то шепнуть ему на ухо.
Но в этот момент к ним подходит Джон Гоббс.
– Придется подождать минут десять, – сообщает он.
– Прекрасно! – откликается сэр Мармадьюк. – Я предлагаю выпить пива с сэндвичами.
– Отличная мысль! – восклицает мистер Беллами, с готовностью спрыгивая с лошади.
Втроем они входят на постоялый двор, чтобы подкрепиться. Но вскоре мистер Гоббс отправляется присмотреть за починкой колеса, а мистер Беллами решает прогуляться. Сэр Мармадьюк остается один.
Внезапно дверь гостиной, где он расположился, отворяется. Сэр Мармадьюк оборачивается, полагая, что это вернулся мистер Гоббс, но видит женщину, лицо ее закрыто вуалью, она быстро входит, притворяет дверь и прислоняется к ней спиной. Затем быстрым, лихорадочным движением откидывает вуаль с лица, которое все еще необычайно красиво, несмотря на предательские морщины у глаз. Губы ее дрожат.
Сэр Мармадьюк встал, пальцы его вцепились в спинку стула, он смотрел на посетительницу, не отрывая глаз. Казалось, от изумления наш герой потерял дар речи. Довольно долго они молча смотрели друг на друга.
– Мармадьюк, – наконец сказала она. Голос ее поражал глубиной и мягкостью. – Вы выглядите гораздо моложе, чем я ожидала. Время пощадило вас! Вижу, вы тоже узнали меня.
Сэр Мармадьюк молча поклонился.
– Так значит, вы бродите пешком с вашей очаровательной квакершей? Чудесно! Похоже, блестящий и надменный джентльмен стал человечнее. Это действительно чудо! Вынуждена признать, она очень красива, хотя, конечно же, несколько простовата. Но скромная простота, застенчивая невинность – безотказная ловушка для человека средних лет, и все же эта деревенская…
– Давайте лучше поговорим о нас с вами.
– Хорошо, Мармадьюк. Это вы виноваты в том, что стало со мной, вы довели меня до такой жизни, вы превратили меня в отверженную! Вы, клянусь именем Господа! Вы были таким холодным, таким равнодушным, таким бесчеловечным!
– Мадам, – ответил он, снова кланяясь, – я принимаю ваш упрек и признаю свою вину. Я хочу знать, что могу сделать для вас сейчас?
– Трижды, Мармадьюк, я писала вам! Умоляла простить меня…
– Я ведь высылал вам деньги.
– Деньги! – воскликнула она столь страстно, что поперхнулась и зашлась в приступе сильнейшего кашля.
Сэр Мармадьюк подошел к ней, осторожно подвел к стулу и усадил. Затем, поскольку в замке не было ключа, сам подпер дверь спиной.
– Вы знаете, сказала она, когда пришла в себя, – вы ведь знаете, что я наскучила ему уже через неделю.
– А ведь он, мадам, моя полная противоположность!
– Если бы вы простили меня тогда, вы могли бы меня спасти, Мармадьюк, спасти, понимаете…
– Я мог спасти вас от всего, но только не от вашей собственной натуры! – спокойно возразил сэр Мармадьюк, и не один мускул не дрогнул на его лице.
– Вы ведь знаете, как горько я сожалела, как…
– Сожалели, но не раскаялись, мадам!
– О Мармадьюк! Я очень больна, я уже ощущаю дыхание смерти… Мне осталось совсем немного.
– И все же: чем я могу вам помочь?
– Это невыносимо! – она в отчаянии покачала головой. – Неужели в вас нет ни капли милосердия? Неужели в вашем сердце не найдется немного сочувствия к той, что стоит на пороге смерти, к той, что является вашей женой, Мармадьюк?
– Я понимаю вас, – мягко ответил он, – но…
– Но, – повторила она и наклонилась вперед, охваченная внезапной вспышкой раздражения, – чем скорее я умру, тем лучше для вас! Я же все прекрасно вижу! Наконец-то надменный сэр Мармадьюк влюбился! Ваше ледяное сердце начало оттаивать, величественность и высокомерие отброшены прочь, и вы бродите по полям и лесам, подобно странствующему цыгану. Вы такой же, как все! Вы переживаете сейчас свою вторую юность и до безумия влюбились в этот образец деревенской скромности и чистоты…
– Мадам, умоляю вас…
– Ба! Сэр, ваши надменность и величественность на меня больше не действуют! Вы превратились в самого обычного деревенского увальня, умирающего от любви к сельской красотке, надо сказать несколько староватого увальня! Бедняжка! – Она насмешливо расхохоталась, смех вскоре перешел в новый приступ кашля. – Ваша непорочная квакерша столь безупречна! Вашу возвышенную натуру, такую правильную, такую непогрешимую, передергивает от одной мысли о неправедном поцелуе! Поэтому, достопочтенный супруг, моя смерть – это ворота к вашему счастью! Смерть подбирается ко мне, я чувствую ее, я дрожу от одной мысли о ней, но для вас и вашей квакерши моя смерть означает одно – свободу. Моя могила станет для вас венчальным…
– Довольно! – резко воскликнул сэр Мармадьюк. Он достал из кармана кошелек и аккуратно положил его на край стола. – Здесь около пятидесяти фунтов банкнотами и золотом. Пожалуйста, возьмите их и…
– Ах, деньги! – ее губы скривились в горькой улыбке, все еще прекрасные глаза надменно сверкнули. – Заберите их, Мармадьюк, у меня есть милостыня, которую один джентльмен подал одной нищенке. Кроме того, я не столь стеснена в средствах, как может показаться.
– Однако, – сказал он спокойным, но не допускающим возражений тоном, – эту ночь вы проведет здесь. Для вас немедленно приготовят комнату и…
– Своевольный вы человек! – она с улыбкой склонила голову к плечу. – Можете заказывать хоть десять комнат, но я еду с вами в Лондон.
Сэр Мармадьюк лишь покачал головой.
– Глупец! – воскликнула он все тем же чарующим голосом. – Попробуйте только остановить меня! Я закричу и переполошу всю гостиницу.
– Весьма сожалею, – вздохнул сэр Мармадьюк, – но боюсь, вам придется кричать.
– Ну и осел! – она улыбнулась. – Оставьте меня в покое, и ваша прекрасная Ева-Энн достанется вам. Я рассказала ей свою историю. Да-да, всю правду! А ваша добросердечное, нежное и невинное дитя никогда не оставит одинокую умирающую женщину. Как же плохо вы знаете ее, Мармадьюк! Впрочем, вы никогда не понимали женщин и никогда не поймете, поскольку вся ваша светская мудрость и…
В этот момент в дверь постучали. Голос мистера Гоббса возвестил, что карета готова.
– Войдите! – властно приказала леди.
Мистер Гоббс отворил дверь, но увидев ее, замер на пороге с мрачным и угрюмым выражением лица.
– Ну, Джон, – она весело кивнула, не обращая внимания на его суровый вид, – мой добрый Джон Гоббс, вы, похоже, узнаете меня, несмотря на прошедшие годы. Прошу вас, назовите все мои имена, если вы, конечно же, помните их.
Джон Гоббс поклонился и мрачно, словно читая заупокойную молитву, произнес:
– Мэриан, Элеонор, леди Вэйн-Темперли.
– Именно так, Джон, – она величественно кивнула и встала, – прошу вас, проводите меня до кареты.
И вложив свою хрупкую кисть в запыленную руку мистера Гоббса, леди Вэйн-Темперли покинула постоялый двор.
Сэр Мармадьюк взял кошелек, оставшийся лежать на столе, посмотрел на него ничего не видящими глазами, положил его в карман, устало вздохнул и вышел в лунную ночь.
И вот мистер Беллами с веселым смехом закрывает дверцу кареты, легко вспрыгивает в седло и бодрым голосом поторапливает сэра Мармадьюка. Тот садится на лошадь, угрюмо кивает мистеру Гоббсу, и кавалькада вновь отправляется в путь.
Скрипят колеса, цокают копыта, позвякивают удила. Путники мчатся по вересковым пустошам, совершенно безжизненным в мертвящем свете луны, сквозь густую листву пробираются по узким дорожкам. Они движутся все дальше и дальше. Время идет, и вот уже луна скрывается за темной громадой леса, и на мир опускается тревожная тьма. Но громыхание колес и цокот копыт не затихают ни на мгновение. И наконец звезды на небесном своде начинают бледнеть. Деревья, кусты и пустынные луга сменяются домами, мощеными улицами, многолюдьем оживленных городских магистралей. А вот и постоялый двор «Хорнз» неподалеку от Кеннингтон Кросс.
Мистер Гоббс направляет взмыленных лошадей под нужную арку в тускло освещенную конюшню, запруженную повозками и громадными фургонами. Здесь шумно и суетливо; люди снуют взад и вперед; ругаются посыльные; лошади бьют копытами, а нетерпеливые пассажиры почтовых дилижансов глазеют по сторонам и теребят всех вокруг. И все это в ранний рассветный час. Словом, путники наши прибыли в Лондон. Сэр Мармадьюк и мистер Беллами отстали от кареты примерно на полмили, их истощенные лошади едва плетутся. Перед самым въездом на конюшню они вынуждены остановиться – путь им преграждает большая крестьянская телега.
– Ей-богу, старина, – мистер Беллами зевает и оглядывает пропыленное одеяние сэра Мармадьюка, не слишком подходящее для верховой езды, – мы выглядим, словно нищие, каким-то чудом оказавшиеся в седле, особенно я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
– Сало!
Старший конюх, также удрученно качая головой, предлагает снять колесо и отшлифовать ось.
– Нет! – следует краткий ответ мистера Гоббса.
Но тут вмешивается сэр Мармадьюк:
– Да! – Он спешивается. – У нас в запасе достаточно времени.
Ева высовывается из окна, чтобы перекинуться парой слов с мистером Беллами, который отряхивая дорожную пыль со своей шляпы, не слезая с лошади, наклоняется к окну. Сэр Мармадьюк отворачивается, заставляя себя полностью переключиться на злосчастное колесо, но тут Ева-Энн окликает его.
– Ты весь в пыли, Джон! – Она с беспокойством взглядывает на него.
Разумеется, ее беспокойство связано вовсе не с пылью.
– Нам придется еще сильней пропылиться, дитя мое, – беззаботно откликается джентльмен.
– Когда мы доберемся до Лондона? – спрашивает она все так же робко и нерешительно.
Он с удивлением отмечает, как нервно Ева-Энн сплетает и расплетает пальцы.
– При такой скорости еще до рассвета, – успокаивает девушку сэр Мармадьюк. – Тебе удобно, дитя мое? Может, ты голодна или хочешь пить?
– Нет, Джон, нет, Благодарю тебя.
– А как твоя подопечная?
– Она заснула. – Тут Ева-Энн порывисто вздыхает, взглядывает на джентльмена широко распахнутыми глазами, затем наклоняется ближе, словно собираясь что-то шепнуть ему на ухо.
Но в этот момент к ним подходит Джон Гоббс.
– Придется подождать минут десять, – сообщает он.
– Прекрасно! – откликается сэр Мармадьюк. – Я предлагаю выпить пива с сэндвичами.
– Отличная мысль! – восклицает мистер Беллами, с готовностью спрыгивая с лошади.
Втроем они входят на постоялый двор, чтобы подкрепиться. Но вскоре мистер Гоббс отправляется присмотреть за починкой колеса, а мистер Беллами решает прогуляться. Сэр Мармадьюк остается один.
Внезапно дверь гостиной, где он расположился, отворяется. Сэр Мармадьюк оборачивается, полагая, что это вернулся мистер Гоббс, но видит женщину, лицо ее закрыто вуалью, она быстро входит, притворяет дверь и прислоняется к ней спиной. Затем быстрым, лихорадочным движением откидывает вуаль с лица, которое все еще необычайно красиво, несмотря на предательские морщины у глаз. Губы ее дрожат.
Сэр Мармадьюк встал, пальцы его вцепились в спинку стула, он смотрел на посетительницу, не отрывая глаз. Казалось, от изумления наш герой потерял дар речи. Довольно долго они молча смотрели друг на друга.
– Мармадьюк, – наконец сказала она. Голос ее поражал глубиной и мягкостью. – Вы выглядите гораздо моложе, чем я ожидала. Время пощадило вас! Вижу, вы тоже узнали меня.
Сэр Мармадьюк молча поклонился.
– Так значит, вы бродите пешком с вашей очаровательной квакершей? Чудесно! Похоже, блестящий и надменный джентльмен стал человечнее. Это действительно чудо! Вынуждена признать, она очень красива, хотя, конечно же, несколько простовата. Но скромная простота, застенчивая невинность – безотказная ловушка для человека средних лет, и все же эта деревенская…
– Давайте лучше поговорим о нас с вами.
– Хорошо, Мармадьюк. Это вы виноваты в том, что стало со мной, вы довели меня до такой жизни, вы превратили меня в отверженную! Вы, клянусь именем Господа! Вы были таким холодным, таким равнодушным, таким бесчеловечным!
– Мадам, – ответил он, снова кланяясь, – я принимаю ваш упрек и признаю свою вину. Я хочу знать, что могу сделать для вас сейчас?
– Трижды, Мармадьюк, я писала вам! Умоляла простить меня…
– Я ведь высылал вам деньги.
– Деньги! – воскликнула она столь страстно, что поперхнулась и зашлась в приступе сильнейшего кашля.
Сэр Мармадьюк подошел к ней, осторожно подвел к стулу и усадил. Затем, поскольку в замке не было ключа, сам подпер дверь спиной.
– Вы знаете, сказала она, когда пришла в себя, – вы ведь знаете, что я наскучила ему уже через неделю.
– А ведь он, мадам, моя полная противоположность!
– Если бы вы простили меня тогда, вы могли бы меня спасти, Мармадьюк, спасти, понимаете…
– Я мог спасти вас от всего, но только не от вашей собственной натуры! – спокойно возразил сэр Мармадьюк, и не один мускул не дрогнул на его лице.
– Вы ведь знаете, как горько я сожалела, как…
– Сожалели, но не раскаялись, мадам!
– О Мармадьюк! Я очень больна, я уже ощущаю дыхание смерти… Мне осталось совсем немного.
– И все же: чем я могу вам помочь?
– Это невыносимо! – она в отчаянии покачала головой. – Неужели в вас нет ни капли милосердия? Неужели в вашем сердце не найдется немного сочувствия к той, что стоит на пороге смерти, к той, что является вашей женой, Мармадьюк?
– Я понимаю вас, – мягко ответил он, – но…
– Но, – повторила она и наклонилась вперед, охваченная внезапной вспышкой раздражения, – чем скорее я умру, тем лучше для вас! Я же все прекрасно вижу! Наконец-то надменный сэр Мармадьюк влюбился! Ваше ледяное сердце начало оттаивать, величественность и высокомерие отброшены прочь, и вы бродите по полям и лесам, подобно странствующему цыгану. Вы такой же, как все! Вы переживаете сейчас свою вторую юность и до безумия влюбились в этот образец деревенской скромности и чистоты…
– Мадам, умоляю вас…
– Ба! Сэр, ваши надменность и величественность на меня больше не действуют! Вы превратились в самого обычного деревенского увальня, умирающего от любви к сельской красотке, надо сказать несколько староватого увальня! Бедняжка! – Она насмешливо расхохоталась, смех вскоре перешел в новый приступ кашля. – Ваша непорочная квакерша столь безупречна! Вашу возвышенную натуру, такую правильную, такую непогрешимую, передергивает от одной мысли о неправедном поцелуе! Поэтому, достопочтенный супруг, моя смерть – это ворота к вашему счастью! Смерть подбирается ко мне, я чувствую ее, я дрожу от одной мысли о ней, но для вас и вашей квакерши моя смерть означает одно – свободу. Моя могила станет для вас венчальным…
– Довольно! – резко воскликнул сэр Мармадьюк. Он достал из кармана кошелек и аккуратно положил его на край стола. – Здесь около пятидесяти фунтов банкнотами и золотом. Пожалуйста, возьмите их и…
– Ах, деньги! – ее губы скривились в горькой улыбке, все еще прекрасные глаза надменно сверкнули. – Заберите их, Мармадьюк, у меня есть милостыня, которую один джентльмен подал одной нищенке. Кроме того, я не столь стеснена в средствах, как может показаться.
– Однако, – сказал он спокойным, но не допускающим возражений тоном, – эту ночь вы проведет здесь. Для вас немедленно приготовят комнату и…
– Своевольный вы человек! – она с улыбкой склонила голову к плечу. – Можете заказывать хоть десять комнат, но я еду с вами в Лондон.
Сэр Мармадьюк лишь покачал головой.
– Глупец! – воскликнула он все тем же чарующим голосом. – Попробуйте только остановить меня! Я закричу и переполошу всю гостиницу.
– Весьма сожалею, – вздохнул сэр Мармадьюк, – но боюсь, вам придется кричать.
– Ну и осел! – она улыбнулась. – Оставьте меня в покое, и ваша прекрасная Ева-Энн достанется вам. Я рассказала ей свою историю. Да-да, всю правду! А ваша добросердечное, нежное и невинное дитя никогда не оставит одинокую умирающую женщину. Как же плохо вы знаете ее, Мармадьюк! Впрочем, вы никогда не понимали женщин и никогда не поймете, поскольку вся ваша светская мудрость и…
В этот момент в дверь постучали. Голос мистера Гоббса возвестил, что карета готова.
– Войдите! – властно приказала леди.
Мистер Гоббс отворил дверь, но увидев ее, замер на пороге с мрачным и угрюмым выражением лица.
– Ну, Джон, – она весело кивнула, не обращая внимания на его суровый вид, – мой добрый Джон Гоббс, вы, похоже, узнаете меня, несмотря на прошедшие годы. Прошу вас, назовите все мои имена, если вы, конечно же, помните их.
Джон Гоббс поклонился и мрачно, словно читая заупокойную молитву, произнес:
– Мэриан, Элеонор, леди Вэйн-Темперли.
– Именно так, Джон, – она величественно кивнула и встала, – прошу вас, проводите меня до кареты.
И вложив свою хрупкую кисть в запыленную руку мистера Гоббса, леди Вэйн-Темперли покинула постоялый двор.
Сэр Мармадьюк взял кошелек, оставшийся лежать на столе, посмотрел на него ничего не видящими глазами, положил его в карман, устало вздохнул и вышел в лунную ночь.
И вот мистер Беллами с веселым смехом закрывает дверцу кареты, легко вспрыгивает в седло и бодрым голосом поторапливает сэра Мармадьюка. Тот садится на лошадь, угрюмо кивает мистеру Гоббсу, и кавалькада вновь отправляется в путь.
Скрипят колеса, цокают копыта, позвякивают удила. Путники мчатся по вересковым пустошам, совершенно безжизненным в мертвящем свете луны, сквозь густую листву пробираются по узким дорожкам. Они движутся все дальше и дальше. Время идет, и вот уже луна скрывается за темной громадой леса, и на мир опускается тревожная тьма. Но громыхание колес и цокот копыт не затихают ни на мгновение. И наконец звезды на небесном своде начинают бледнеть. Деревья, кусты и пустынные луга сменяются домами, мощеными улицами, многолюдьем оживленных городских магистралей. А вот и постоялый двор «Хорнз» неподалеку от Кеннингтон Кросс.
Мистер Гоббс направляет взмыленных лошадей под нужную арку в тускло освещенную конюшню, запруженную повозками и громадными фургонами. Здесь шумно и суетливо; люди снуют взад и вперед; ругаются посыльные; лошади бьют копытами, а нетерпеливые пассажиры почтовых дилижансов глазеют по сторонам и теребят всех вокруг. И все это в ранний рассветный час. Словом, путники наши прибыли в Лондон. Сэр Мармадьюк и мистер Беллами отстали от кареты примерно на полмили, их истощенные лошади едва плетутся. Перед самым въездом на конюшню они вынуждены остановиться – путь им преграждает большая крестьянская телега.
– Ей-богу, старина, – мистер Беллами зевает и оглядывает пропыленное одеяние сэра Мармадьюка, не слишком подходящее для верховой езды, – мы выглядим, словно нищие, каким-то чудом оказавшиеся в седле, особенно я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42