Она улыбнулась и величественная надменность вмиг уступила место искренней радости. Глаза ее, хотя и несколько усталые, так и лучились добротой.
– О, мистер Шриг! – воскликнула она. – Дорогой мистер Шриг, я так испугалась, что это пришел человек по поводу воды.
– Воды, мэм?
– Ну да! Это бездушное чудовище пригрозило, что отключит нам воду! Когда же это было, Гасси, милый?
Сенаторские брови красноречиво шевельнулись, но сам он что-то неразборчиво буркнул.
– Но, дорогой мистер Шриг, если они все же лишат нас воды, мы не станем унижаться, нет, не станем! Во дворе есть насос, и мы как-нибудь проживем! Ведь у нас есть ведро, служащее нам верой и правдой уж столько лет, и мой Огастес не будет ни в чем знать нужды, пока вот эти две руки…
– Юдоксия, любовь моя, ни слова больше! – воскликнул сенатор, вскинув скалку настолько высоко, насколько позволял низкий закопченный потолок. – Ибо, клянусь вам, о боги, клянусь на этом обагренном кровью мече, клянусь этим священным жезлом, что скорее все вокруг содрогнется и обратится в прах, чем эти прекрасные руки коснутся ведра, достойного лишь презренных рабов…
– О, Огастес, благородный друг мой, я живу только лишь ради служения тебе, не забывай об этом, любовь моя! Дорогой мистер Шриг, дорогой незнакомец, мы как раз репетировали, ибо Огастесу наконец дали роль в новой пьесе мистера Д'Абернона. Правда, он умирает в первом действии, но это все же лучше, чем ничего. Я так ему и сказала.
– Дорогая миссис Посингби, дорогой Посингби, – поспешил воспользоваться возникшей паузой мистер Шриг, – я взял на себя смелость привести к вам постояльца. Вот это мистер Гоббс, он хотел бы взглянуть на мансарду и…
– Постояльца? – возопила Юдоксия. – О мистер Шриг, о Джасси, любовь моя, постояльца!
Она закрыла лицо ладонями.
– Что случилось, мэм?
– Спросите Огастеса. Огастес, скажи им!
Сенатор застонал, словно в предсмертной муке, а его брови…
– О жестокая наша доля! – в отчаянии воскликнул он. – О ненавистная Судьба! О трижды проклятая Фортуна! – Он хлопнул себя по лбу, стиснул собственную шею и грозно уставился в пустоту. – Постоялец! Какое падение!
– Объясни, муж мой! – в отчаянии вскрикнула миссис Посингби. – Бедность – не порок!
– Нет, душа моя, нет! Когда я думаю об этом, у меня начинает кружиться голова, перехватывает дыхание и заплетается язык! Лучше ты расскажи им!
Мисс Посингби заломила руки.
– О, мистер Шриг, – простонала она, – о, дорогой наш друг, мансарда уже занята. Судебный исполнитель ночует там!
Сенатор величественно выставил ногу и скрестил руки на груди. Повисло драматическое молчание. Наконец мистер Посингби нашел в себе силы:
– Прекрасно сказано, душа моя! Так лаконично, моя Юдоксия, и так точно! И все это, друзья мои, – страшный удар для гордого сердца! Из-за нескольких жалких монет, из-за презренной суммы это подлое существо вцепилось в нас мертвой хваткой! Эта двуногая нечисть, принявшая человеческий облик преследует нас днем и ночью! Это чудовище, неподвластное доводам рассудка…
– Сколько? – кратко спросил мистер Шриг.
– Меня это не интересует, дорогой мой друг. Все эти мерзкие фунты, шиллинги и пенсы. В любом случае сумма превышает наши возможности.
– Четыре фунта, десять шиллингов, три пенса и фартинг! – выпалила Юдоксия.
– А откуда, – с внезапной горячностью вскричал сенатор, – откуда взялся этот фартинг? Все остальное я мог бы перенести, и эти фунты, и эти шиллинги, и эти пенсы, но фартинг! Клянусь богами, я сейчас сойду с ума, нельзя сильней посмеяться над нищетой – фартинг!
– Мадам, – сказал с поклоном сэр Мармадьюк, – я снимаю вашу мансарду. Пожалуйста, возьмите с меня за месяц вперед. – И он положил на стол деньги.
– Десять фунтов! – изумленно воскликнула миссис Посингби. – За один месяц! О, сэр, нет, нет, это слишком много, совершенно невообразимая сумма!
И она дрожащими руками отодвинула деньги от себя, а мистер Шриг, взглядывая то на точеные черты лица сэра Мармадьюка, то на деньги, то на потолок, сложил губы трубочкой и начал что-то беззвучно насвистывать.
– Мадам, – сказал сэр Мармадьюк непреклонно, – я никогда не плачу меньше… э… двух фунтов десяти шиллингов в неделю.
– О, великие боги! – воскликнул древнеримский сенатор. – О, небожители!
– Но, сэр, – продолжала трепещущая Юдоксия, – это слишком, слишком много! Огастес, что нам делать? Огастес!
– Нет, душа моя, нет, нет и нет! – вскричал сенатор, слегка качнув скалкой, – разбирайтесь сами!
Миссис Посингби не отрывала горящих глаз от денег. А сэр Мармадьюк, читая во всем вокруг отчаянную, неприкрытую нужду, взял деньги, вложил их в ладонь бедной Юдоксии и мягко сжал ее пальцы.
– О, мистер Шриг, – выдохнула она, – как нам поступить?
– Мэм, на вашем месте я бы расплатился с вашим вынужденным постояльцем.
– Я так и сделаю! Немедленно! – вскричала миссис Посингби и вихрем умчалась из комнаты.
Вскоре послышался звук тяжелых шагов, под которыми заскрипели половицы, хриплый голос что-то недовольно буркнул, хлопнула входная дверь. Сияющая миссис Посингби возникла на пороге гостиной.
– Мистер Гоббс, – от быстрого бега она слегка запыхалась, – наша мансарда с этой минуты в вашем полном распоряжении, мы просим за нее фунт в неделю, да и этого слишком много.
– Мадам, – с улыбкой ответил сэр Мармадьюк, – я плачу два фунта десять шиллингов или ничего! В действительности вы, возможно, сочтете меня слишком требовательным и капризным постояльцем. Например, сегодня я бы хотел отведать ужина.
– Ужин! – воскликнул мистер Посингби, отбрасывая одеяла и лишаясь своего сенаторского величия. – Ужин – это превосходно! Это гораздо лучше пения арф! Ужин, Юдоксия! Шриг, чтобы вы хотели на ужин?
– Мне нравятся свиные ножки, – подумав, признался достопочтенный Шриг. – А еще я бы не отказался от тушеной говядины, сыра и кружечки эля.
– Все! – вскричал мистер Посингби, его брови бешено зашевелились. – Все это будет сегодня у нас на столе! Юдоксия, любовь моя, накрой же на стол. Я сгораю от нетерпения и потому вместе с нашим отпрыском отправляюсь за всеми этими волшебными яствами!
Он открыл окно, высунул наружу голову и пронзительно свистнул. Тотчас на пороге возник маленький и донельзя взъерошенный мальчик. Мистер Посингби схватил его за руку и стремительно исчез. Вернулись они изрядно нагруженными. Стол к этому времени был уже накрыт. Все уселись и с огромным воодушевлением принялись за еду. Время от времени мистер Посингби прерывался, чтобы провозгласить тост.
– За мою прекрасную супругу! За нашего щедрого постояльца! За нашего доброго друга Джаспера Шрига!
За сим следовали пространные величественные речи, но даже они не могли испортить прекрасный вечер. За столом царило самое искреннее веселье. Но мистер Шриг время от времени бросал на сэра Мармадьюка косые взгляды, вглядываясь в аристократические черты его лица. После каждого такого осмотра он переводил взгляд то на пол, то на закопченный потолок, складывая губы трубочкой. А однажды чуткое ухо джентльмена уловило, как он бормочет:
– Вот оно, значит как!
Глава XXXIII,
иллюстрирующая чудодейственную силу скрипки
Минула неделя. Дни тянулись томительной чередой. Частенько сэр Мармадьюк, высунувшись из расположенного под самой крышей крошечного слухового окошка, подолгу смотрел на старые крыши, теснящиеся вокруг, на потрескавшиеся фронтоны зданий, на неровные ряды обветшалых труб, посеревших от дыма. Эти крыши и стены служили убежищем бесчисленным поколениям бедняков; они немало повидали на своем веку людских страданий и слез. Высунувшись в окно, можно было разглядеть сточную трубу, горький символ человеческой жизни. В этих домах жизнь текла подобно мутному потоку сточной канавы своей невеселой чередой, беспросветной, унылой… Эти стены редко слышали детский смех или беззаботную болтовню взрослых. Из своего окна сэр Мармадьюк мог видеть внутренний двор, переулок и кусок улицы, откуда доносился гул людского муравейника, именуемого Джайлз-Рентс. Этот непрекращающийся ни днем, ни ночью монотонный гул, в котором слышались смех и плач, ругань и детский лепет, топот бесчисленных ног и шумные споры, бормотание стариков и пьяные крики, унылые песни и визг новорожденных, этот гул проникал сквозь стекла и стены, тоскливой песней звучал в ушах чужака.
Сэр Мармадьюк, прислушиваясь к этому печальному звуку, вглядывался в полуразвалившиеся стены домов, крыши которых вот-вот готовы были рухнуть. Эти стены скрывали нищету и позор, за ними добро чахло, а зло процветало. Волна жалости и сочувствия затопила нашего героя. И одновременно с тем он вдруг почувствовал страстное желание как можно скорее оказаться подальше от этих мрачных стен, от этого продымленного воздуха лондонских трущоб, ему захотелось вернуться туда, где где он совсем недавно был так счастлив, где тенистые тропинки петляют под сводами шепчущих рощ, где бескрайние поля радуют взор путника, где напоенный ароматом цветов и трав ветер ласкает волосы. И горечь подступила к сердцу нашего героя – все это сейчас так далеко, так недоступно, как далека и недоступна в эту минуту и та, что воплощает в себе прелесть и красоту сельской Англии.
Всю прошедшую неделю сэр Мармадьюк рыскал по Джайлз-Рентс, вновь и вновь шагая по зловещим улицам и переулкам. Но все впустую. И тем не менее наш герой чувствовал, что девушка где-то совсем рядом; решимость его не ослабевала, подогреваемая надеждой. Не сегодня, так завтра, но он найдет ее. Обязательно найдет.
За неделю сэр Мармадьюк многое увидел и многое узнал. Он встречал людей, рожденных в роскоши и богатстве, но сейчас влачащих самое жалкое существование, перешедших грань отчаяния и погруженных в тупую трясину апатии. Он видел грех и позор, взращенные Нуждой, он видел Голод и Невежество. И всякий раз он поражался тому, что в этой сточной канаве попадаются ярчайшие цветы Щедрости, Доброты и Невинности, столь нехарактерные для этих мрачных улиц.
В этот субботний вечер людской муравейник гудел особенно громко и зловеще. По мостовой слонялись пьяные, распевавшие хриплыми голосами песни; то и дело из какого-нибудь окна раздавался леденящий душу женский или детский крик, полный страха и боли, но он тут же тонул во взрывах дикого смеха и грубых выкриков.
И где-то здесь, среди смрада и ужаса этих улиц, среди безымянного зла находилась Ева-Энн! Каждый раз ему казалось, что это кричит именно она, что это голос Евы-Энн взывает о помощи. От таких мыслей кровь застывала в жилах и сердце падало подбитой птицей. И он молился за нее, молился, быть может, впервые в жизни столь искренне и страстно. И вдруг, перекрывая ненавистный гул, перекрывая хриплые вопли и фальшивое пение, над грязными мостовыми, над разрушенными крышами взлетел, словно ангел, чистый и ясный голос скрипки.
Сэр Мармадьюк замер и, затаив дыхание, прислушался. Казалось, весь мир вокруг замолчал, зачарованный волшебными звуками. Джентльмен усилием воли скинул с себя оцепенение и вихрем слетел вниз. В открытых дверях застыла миссис Посингби. Руки ее были восторженно сложены, а взгляд витал в поднебесье.
– Послушайте, мистер Гоббс! – прошептала она. – Послушайте! Это маленький скрипач, он играет для детей и больных, для старых и молодых, он играет для всех. Он слывет сумасшедшим, но его музыка…
Пробормотав извинения и не слишком почтительно отодвинув несравненную Юдоксию, сэр Мармадьюк выскочил на улицу. Там он начал протискиваться в центр плотной толпы, окружавшей музыканта. Здесь были и матери семейств с детьми, и их непутевые мужья, здесь собрались нищие и просто бедняки, оборванцы и те, кто всеми силами пытался удержаться на краю пропасти, именуемой Нищетой. Здесь собрались все. Ищущий взгляд нашего героя жадно шарил по лицам этих людей, заколдованных волшебной мелодией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
– О, мистер Шриг! – воскликнула она. – Дорогой мистер Шриг, я так испугалась, что это пришел человек по поводу воды.
– Воды, мэм?
– Ну да! Это бездушное чудовище пригрозило, что отключит нам воду! Когда же это было, Гасси, милый?
Сенаторские брови красноречиво шевельнулись, но сам он что-то неразборчиво буркнул.
– Но, дорогой мистер Шриг, если они все же лишат нас воды, мы не станем унижаться, нет, не станем! Во дворе есть насос, и мы как-нибудь проживем! Ведь у нас есть ведро, служащее нам верой и правдой уж столько лет, и мой Огастес не будет ни в чем знать нужды, пока вот эти две руки…
– Юдоксия, любовь моя, ни слова больше! – воскликнул сенатор, вскинув скалку настолько высоко, насколько позволял низкий закопченный потолок. – Ибо, клянусь вам, о боги, клянусь на этом обагренном кровью мече, клянусь этим священным жезлом, что скорее все вокруг содрогнется и обратится в прах, чем эти прекрасные руки коснутся ведра, достойного лишь презренных рабов…
– О, Огастес, благородный друг мой, я живу только лишь ради служения тебе, не забывай об этом, любовь моя! Дорогой мистер Шриг, дорогой незнакомец, мы как раз репетировали, ибо Огастесу наконец дали роль в новой пьесе мистера Д'Абернона. Правда, он умирает в первом действии, но это все же лучше, чем ничего. Я так ему и сказала.
– Дорогая миссис Посингби, дорогой Посингби, – поспешил воспользоваться возникшей паузой мистер Шриг, – я взял на себя смелость привести к вам постояльца. Вот это мистер Гоббс, он хотел бы взглянуть на мансарду и…
– Постояльца? – возопила Юдоксия. – О мистер Шриг, о Джасси, любовь моя, постояльца!
Она закрыла лицо ладонями.
– Что случилось, мэм?
– Спросите Огастеса. Огастес, скажи им!
Сенатор застонал, словно в предсмертной муке, а его брови…
– О жестокая наша доля! – в отчаянии воскликнул он. – О ненавистная Судьба! О трижды проклятая Фортуна! – Он хлопнул себя по лбу, стиснул собственную шею и грозно уставился в пустоту. – Постоялец! Какое падение!
– Объясни, муж мой! – в отчаянии вскрикнула миссис Посингби. – Бедность – не порок!
– Нет, душа моя, нет! Когда я думаю об этом, у меня начинает кружиться голова, перехватывает дыхание и заплетается язык! Лучше ты расскажи им!
Мисс Посингби заломила руки.
– О, мистер Шриг, – простонала она, – о, дорогой наш друг, мансарда уже занята. Судебный исполнитель ночует там!
Сенатор величественно выставил ногу и скрестил руки на груди. Повисло драматическое молчание. Наконец мистер Посингби нашел в себе силы:
– Прекрасно сказано, душа моя! Так лаконично, моя Юдоксия, и так точно! И все это, друзья мои, – страшный удар для гордого сердца! Из-за нескольких жалких монет, из-за презренной суммы это подлое существо вцепилось в нас мертвой хваткой! Эта двуногая нечисть, принявшая человеческий облик преследует нас днем и ночью! Это чудовище, неподвластное доводам рассудка…
– Сколько? – кратко спросил мистер Шриг.
– Меня это не интересует, дорогой мой друг. Все эти мерзкие фунты, шиллинги и пенсы. В любом случае сумма превышает наши возможности.
– Четыре фунта, десять шиллингов, три пенса и фартинг! – выпалила Юдоксия.
– А откуда, – с внезапной горячностью вскричал сенатор, – откуда взялся этот фартинг? Все остальное я мог бы перенести, и эти фунты, и эти шиллинги, и эти пенсы, но фартинг! Клянусь богами, я сейчас сойду с ума, нельзя сильней посмеяться над нищетой – фартинг!
– Мадам, – сказал с поклоном сэр Мармадьюк, – я снимаю вашу мансарду. Пожалуйста, возьмите с меня за месяц вперед. – И он положил на стол деньги.
– Десять фунтов! – изумленно воскликнула миссис Посингби. – За один месяц! О, сэр, нет, нет, это слишком много, совершенно невообразимая сумма!
И она дрожащими руками отодвинула деньги от себя, а мистер Шриг, взглядывая то на точеные черты лица сэра Мармадьюка, то на деньги, то на потолок, сложил губы трубочкой и начал что-то беззвучно насвистывать.
– Мадам, – сказал сэр Мармадьюк непреклонно, – я никогда не плачу меньше… э… двух фунтов десяти шиллингов в неделю.
– О, великие боги! – воскликнул древнеримский сенатор. – О, небожители!
– Но, сэр, – продолжала трепещущая Юдоксия, – это слишком, слишком много! Огастес, что нам делать? Огастес!
– Нет, душа моя, нет, нет и нет! – вскричал сенатор, слегка качнув скалкой, – разбирайтесь сами!
Миссис Посингби не отрывала горящих глаз от денег. А сэр Мармадьюк, читая во всем вокруг отчаянную, неприкрытую нужду, взял деньги, вложил их в ладонь бедной Юдоксии и мягко сжал ее пальцы.
– О, мистер Шриг, – выдохнула она, – как нам поступить?
– Мэм, на вашем месте я бы расплатился с вашим вынужденным постояльцем.
– Я так и сделаю! Немедленно! – вскричала миссис Посингби и вихрем умчалась из комнаты.
Вскоре послышался звук тяжелых шагов, под которыми заскрипели половицы, хриплый голос что-то недовольно буркнул, хлопнула входная дверь. Сияющая миссис Посингби возникла на пороге гостиной.
– Мистер Гоббс, – от быстрого бега она слегка запыхалась, – наша мансарда с этой минуты в вашем полном распоряжении, мы просим за нее фунт в неделю, да и этого слишком много.
– Мадам, – с улыбкой ответил сэр Мармадьюк, – я плачу два фунта десять шиллингов или ничего! В действительности вы, возможно, сочтете меня слишком требовательным и капризным постояльцем. Например, сегодня я бы хотел отведать ужина.
– Ужин! – воскликнул мистер Посингби, отбрасывая одеяла и лишаясь своего сенаторского величия. – Ужин – это превосходно! Это гораздо лучше пения арф! Ужин, Юдоксия! Шриг, чтобы вы хотели на ужин?
– Мне нравятся свиные ножки, – подумав, признался достопочтенный Шриг. – А еще я бы не отказался от тушеной говядины, сыра и кружечки эля.
– Все! – вскричал мистер Посингби, его брови бешено зашевелились. – Все это будет сегодня у нас на столе! Юдоксия, любовь моя, накрой же на стол. Я сгораю от нетерпения и потому вместе с нашим отпрыском отправляюсь за всеми этими волшебными яствами!
Он открыл окно, высунул наружу голову и пронзительно свистнул. Тотчас на пороге возник маленький и донельзя взъерошенный мальчик. Мистер Посингби схватил его за руку и стремительно исчез. Вернулись они изрядно нагруженными. Стол к этому времени был уже накрыт. Все уселись и с огромным воодушевлением принялись за еду. Время от времени мистер Посингби прерывался, чтобы провозгласить тост.
– За мою прекрасную супругу! За нашего щедрого постояльца! За нашего доброго друга Джаспера Шрига!
За сим следовали пространные величественные речи, но даже они не могли испортить прекрасный вечер. За столом царило самое искреннее веселье. Но мистер Шриг время от времени бросал на сэра Мармадьюка косые взгляды, вглядываясь в аристократические черты его лица. После каждого такого осмотра он переводил взгляд то на пол, то на закопченный потолок, складывая губы трубочкой. А однажды чуткое ухо джентльмена уловило, как он бормочет:
– Вот оно, значит как!
Глава XXXIII,
иллюстрирующая чудодейственную силу скрипки
Минула неделя. Дни тянулись томительной чередой. Частенько сэр Мармадьюк, высунувшись из расположенного под самой крышей крошечного слухового окошка, подолгу смотрел на старые крыши, теснящиеся вокруг, на потрескавшиеся фронтоны зданий, на неровные ряды обветшалых труб, посеревших от дыма. Эти крыши и стены служили убежищем бесчисленным поколениям бедняков; они немало повидали на своем веку людских страданий и слез. Высунувшись в окно, можно было разглядеть сточную трубу, горький символ человеческой жизни. В этих домах жизнь текла подобно мутному потоку сточной канавы своей невеселой чередой, беспросветной, унылой… Эти стены редко слышали детский смех или беззаботную болтовню взрослых. Из своего окна сэр Мармадьюк мог видеть внутренний двор, переулок и кусок улицы, откуда доносился гул людского муравейника, именуемого Джайлз-Рентс. Этот непрекращающийся ни днем, ни ночью монотонный гул, в котором слышались смех и плач, ругань и детский лепет, топот бесчисленных ног и шумные споры, бормотание стариков и пьяные крики, унылые песни и визг новорожденных, этот гул проникал сквозь стекла и стены, тоскливой песней звучал в ушах чужака.
Сэр Мармадьюк, прислушиваясь к этому печальному звуку, вглядывался в полуразвалившиеся стены домов, крыши которых вот-вот готовы были рухнуть. Эти стены скрывали нищету и позор, за ними добро чахло, а зло процветало. Волна жалости и сочувствия затопила нашего героя. И одновременно с тем он вдруг почувствовал страстное желание как можно скорее оказаться подальше от этих мрачных стен, от этого продымленного воздуха лондонских трущоб, ему захотелось вернуться туда, где где он совсем недавно был так счастлив, где тенистые тропинки петляют под сводами шепчущих рощ, где бескрайние поля радуют взор путника, где напоенный ароматом цветов и трав ветер ласкает волосы. И горечь подступила к сердцу нашего героя – все это сейчас так далеко, так недоступно, как далека и недоступна в эту минуту и та, что воплощает в себе прелесть и красоту сельской Англии.
Всю прошедшую неделю сэр Мармадьюк рыскал по Джайлз-Рентс, вновь и вновь шагая по зловещим улицам и переулкам. Но все впустую. И тем не менее наш герой чувствовал, что девушка где-то совсем рядом; решимость его не ослабевала, подогреваемая надеждой. Не сегодня, так завтра, но он найдет ее. Обязательно найдет.
За неделю сэр Мармадьюк многое увидел и многое узнал. Он встречал людей, рожденных в роскоши и богатстве, но сейчас влачащих самое жалкое существование, перешедших грань отчаяния и погруженных в тупую трясину апатии. Он видел грех и позор, взращенные Нуждой, он видел Голод и Невежество. И всякий раз он поражался тому, что в этой сточной канаве попадаются ярчайшие цветы Щедрости, Доброты и Невинности, столь нехарактерные для этих мрачных улиц.
В этот субботний вечер людской муравейник гудел особенно громко и зловеще. По мостовой слонялись пьяные, распевавшие хриплыми голосами песни; то и дело из какого-нибудь окна раздавался леденящий душу женский или детский крик, полный страха и боли, но он тут же тонул во взрывах дикого смеха и грубых выкриков.
И где-то здесь, среди смрада и ужаса этих улиц, среди безымянного зла находилась Ева-Энн! Каждый раз ему казалось, что это кричит именно она, что это голос Евы-Энн взывает о помощи. От таких мыслей кровь застывала в жилах и сердце падало подбитой птицей. И он молился за нее, молился, быть может, впервые в жизни столь искренне и страстно. И вдруг, перекрывая ненавистный гул, перекрывая хриплые вопли и фальшивое пение, над грязными мостовыми, над разрушенными крышами взлетел, словно ангел, чистый и ясный голос скрипки.
Сэр Мармадьюк замер и, затаив дыхание, прислушался. Казалось, весь мир вокруг замолчал, зачарованный волшебными звуками. Джентльмен усилием воли скинул с себя оцепенение и вихрем слетел вниз. В открытых дверях застыла миссис Посингби. Руки ее были восторженно сложены, а взгляд витал в поднебесье.
– Послушайте, мистер Гоббс! – прошептала она. – Послушайте! Это маленький скрипач, он играет для детей и больных, для старых и молодых, он играет для всех. Он слывет сумасшедшим, но его музыка…
Пробормотав извинения и не слишком почтительно отодвинув несравненную Юдоксию, сэр Мармадьюк выскочил на улицу. Там он начал протискиваться в центр плотной толпы, окружавшей музыканта. Здесь были и матери семейств с детьми, и их непутевые мужья, здесь собрались нищие и просто бедняки, оборванцы и те, кто всеми силами пытался удержаться на краю пропасти, именуемой Нищетой. Здесь собрались все. Ищущий взгляд нашего героя жадно шарил по лицам этих людей, заколдованных волшебной мелодией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42