И, ей-ей, среди них попадались неплохие.
В дни войны портерную превратили в чайную. Мы повстречались с дьяконом за чайником, в чайнике подавалась водка. Только первые годы революции разлучили нас, и было бы неверно, если бы я сказал, что мы не скучали друг без друга. Адрес дьякона мне был неизвестен, да и он не знал, где живу я, — мы как-то не удосужились поделиться этими сведениями. И вот в двадцать первом году, проходя мимо дома, где когда-то помещалась портерная, я увидел над входом вывеску «Кооперативная столовая». Воспоминания толкнули меня зайти туда, хоть я спешил домой обедать, и за ближайшим же столиком встретил моего дьякона. Он был все таким же здоровым и мрачным человеком. Мы пожали друг другу руки и как ни в чем не бывало повели, казалось, только что прерванный разговор о пройдохах архиереях, вконец ошельмовавших православную церковь, и о том, как мало хороших и интересных книг стало выходить в наши дни. Потом столовая снова превратилась в пивную, снова защелкали бильярдные шары, и длинные усы красных раков укоризненно задрожали в наших руках. Снова каждое воскресенье мы встречались с дьяконом и вели задушевные разговоры, благо жизнь каждого текла в разных руслах.
И вот сегодня мой добрый Тит Ливий поразил меня необычайным сумасбродством.
Он поднялся передо мной и холодно заявил:
— С сегодняшнего дня я не Левий. Попрошу вас больше не называть меня сим ужасным, неприлично звучащим именем.
Действительно, в первые дни нашего знакомства я часто забывал это редко встречающееся имя. Но потом привык, и в моем поминальнике оно прочно заняло свое место. Тит я прибавил к нему впоследствии. Набирая однажды книгу, рассказывавшую о Древнем Риме, я наткнулся на Тита Ливия. Вот оно и попалось мне второй раз. А с именем Тит у меня связывалось представление о человеке ленивом, тяжелом и мрачном. До известной степени дьякон обладал всеми этими качествами. Ну, я и прибавил к первому своему Левию встретившегося Тита. Дьякон принял это без возражений, и с тех пор я называл его Титом Ливием, думая, что пройдет немного времени, и дьякон станет такой же нереальной фигурой, как существовавший когда-то римлянин. Да, дьякон, твоя профессия, твое имя скоро перестанут существовать! Так думал я, и вот он сам поспешил предупредить историю, поспешил и подтвердить и опровергнуть мои мысли.
— Меня зовут Иван, — сказал дьякон и опустился на свой стул.
— Дьякон! Тит Ливий! Ты сошел с ума! — вскричал я, не веря своим ушам.
— Меня зовут Иван, — вразумительно повторил дьякон.
— Голубчик, но ведь ты же Левий. Ты можешь всю жизнь проклинать своих родителей, но при крещении назван ты был все-таки Левием.
— Ты глуп и недогадлив, — сердито крикнул дьякон. — И вообще, оставь в покое моих родителей, — нечего проклинать гнилые косточки. Я обратился в загс, и вот сегодня…
Дьякон полез в карман, достал кошелек и извлек из него свежую бумажку.
Да, там действительно было написано, что согласно ходатайству гражданина Левия Дмитриевича Успенского он в будущем имеет право именоваться Иваном Дмитриевич Успенским.
— И поэтому я тебе не Тит и не Ливий, а Иван Дмитриевич, — с явным удовольствием еще раз повторил дьякон.
И все же я остался при своем мнении. Тит Ливий начал сходить с ума. В пятьдесят лет переменить имя! Чем оно ему помешало на шестом десятке? Он одурел или за этим что-то кроется?
Мы простились: он с затаенным торжеством, я удивленный и сомневающийся. Но, придя домой, я не мог не потешиться над своею Анной Николаевной.
— Скажи-ка, старуха, — спросил я ее, — что бы ты сказала, если бы я переменил свое имя?
Ох, какой она подняла крик!
Она сразу собралась со мной разводиться, она не могла простить мне измены своему ангелу-хранителю, она категорически утверждала, что я продался антихристу и что незамедлительно по перемене имени на моем лбу появится каинова печать.
* * *
День защебетал двумя голосами. Прозрачный воздух снисходительно поднимал голоса вверх, дождем разноцветных слов бросал их на мою голову, и раковины моих ушей возбужденно розовели, стараясь не пропустить ни одного звука. Граница — окно. За форточкой невидимая пичужка весело свистела, на мгновение останавливалась и еще занятнее продолжала умилительную песнь, возможно, это был воробей. В комнате скрипучим и надоевшим мне голосом Анна Николаевна метала бисер перед свиньей — свиньей был я. Вина же моя была невелика — я собирался за город.
Наши безусые горлопаны устраивали сегодня прогулку. Стариков они не приглашали, желая веселиться шумно и бестолково. Я занимаю особое положение. После моих воспоминаний молодежь начала питать ко мне нежность: со мною разговаривали мягче, стали звать просто Петровичем и поминутно бегать ко мне за советами. Неправда, что молодежь не любит стариков: наоборот, наши бойкие дети всегда не прочь посоветоваться с нами. Мы сами не умеем приветливо встретить бегущего к нам навстречу горланящего, топочущего сапогами парня, мы начинаем недовольно брюзжать: «Да тише ты, ради бога!»
Мне надоело ходить стариком: ко мне подбегали с криком, я встречал налетчиков еще громче.
— Петрович, стой! Метранпаж наш… За заметку в стенгазете Кольку по морде. Матерится, мы ему полосу рассыпали! — орал, подбегая ко мне, Гараська.
— Ах ты, такой-сякой! — еще громче кричал я. — Лучше дать сдачи, а набор рассыпать не след.
— Вот сволочи, Петрович! — истошно вопил Архипка, появляясь в дверях. — По случаю принятия в комсомол ребят угостить надо, а контора обсчитала!
— Язви их душу! — перекрикивал я Архипку. — Тебя обсчитаешь! Вечорки устраиваешь? После вечорок прогуливаешь? А чуть вычет, язви твою душу, лаешься?
Покричишь этак маленечко с каждым, смотришь, ребята тебя и послушались.
Вчера ко мне явилась делегация. Трое наших головорезов — Архипка обязательно, Гараська обязательно и Женя Жилина — пригласили меня участвовать в экскурсии. От таких приглашений не отказываются. Повеселиться с молодежью — да ради этого можно презреть все давно опостылевшие дела!
Встав утром раньше раннего, я решил ехать на прогулку писаным красавцем. Слазил в сундук, достал рубашку с отложным воротничком и долго — минуты две, пожалуй, — выбирал галстук. У меня их два — серенький с желтыми полосками и голубой, покрытый крупными белыми горошинами. Голубой нарядней, — я остановился на нем, завязал, стал зашнуровывать ботинки и разбудил чутко спящую старуху.
— Куда?
— Гулять.
— С кем?
— С барышнями.
— Зачем?
— Разводиться хочу.
После такого ответа пошла катавасия. Старуха, конечно, мне не поверила, но спустила на пол сухие костлявые ноги, зашлепала к открытому сундуку, изругала меня за измятое белье и начала честить ласковыми словами.
Ко мне на помощь подоспела выручка. В форточку втиснулась голова Гараськи. Пониже виднелись рыжие краги Архипки.
— Владимир Петрович, пора! — позвал меня Гараська.
— Готов, готов, — сказал я, поспешно нахлобучивая кепку.
— Когда в дом приходят, здороваются, — язвительно заметила Анна Николаевна.
— А в дом никто и не пришел, — задорно отозвался Гараська, намереваясь начать перебранку, но, заметив мое морганье, поспешно скрылся.
— Пошел, — попрощался я с женой.
— Распутник ты, распутник! — послала она мне вдогонку.
— Почтение приятелям! — поздоровался я с Архипкой и Гараськой, и мы дружно зашагали к трамвайной остановке.
Шагов на сто отошли мы от дома, как вдруг я услыхал пронзительный и неприятный крик:
— Владимир Петрович, остановись! Да стой же ты, греховодник!
Вслед за мною семенила мелкими шажками Анна Николаевна.
«Так и есть, — подумал я, — она намерена прогуляться вместе со мною».
Сердце сжалось, предвкушая испорченную прогулку.
Но старуха меня пощадила. Она только подбежала и сунула мне в руки огромный сверток, перевязанный несколькими бечевками.
— Возьмешь — позавтракаешь, — недовольно буркнула она, поворачиваясь ко мне спиной.
* * *
Лодка лениво скользила по мутной поверхности воды. Зелень украшала берега приятными пейзажами.
Пока наши ребята спорили на станции, пока все участники прогулки собрались, пока купили билеты, время неуклонно шло вперед. Часовые стрелки встали вровень, когда мы уселись в вагон.
Среди горланящих, смешливых и любопытных глаз только одни прятались под навесом седых бровей.
Ребята старались не подчеркивать оказанной мне чести, изгоняя из моей памяти впечатление об их дружеском и нежном предложении множеством мелких любезностей и забот. Так человек, сделав другу ценный и нужный подарок, беспричинно смущается и начинает задаривать друга многими мелкими и ненужными безделушками.
Балагуря друг с другом, мы незаметно доехали до Царицына, высыпали на платформу, переждали, пока дачная публика не схлынула через виадук к щербатым дачам, и заторопились в парк, к воде — на лодки и на лужайки.
Нас было не меньше шестидесяти, молодых и бодрых любителей реки и леса, и мы быстро разделились на две группы. Я пошел с лодочниками.
Лодка лениво скользила по мутной поверхности воды.
Нас прогнал дождь — частый, смешной, лившийся при солнце и никого не испугавший.
Мы приналегли на весла, повернулись и прямиком понеслись к дощатой пристани с желтенькой будочкой и неверными часами. По нашему расчету, мы катались около двух часов, по расчету курносых парней, распоряжавшихся лодками, выходило три часа. Мы спорили, спорили безуспешно, — курносые парни отдали оставленные в залог документы, только полностью получив плату за насчитанное ими время.
Перед дворцом мы встретились с оставшейся на берегу компанией и все вместе пошли осматривать здание.
Кому нужно лишнее доказательство негодности царей? Никому оно не нужно. Все-таки, взглянув на царицынский дворец, бесцельно воскликнешь: «Как хорошо, что царей больше нет! Они были плохими хозяевами. Дать им похозяйствовать еще — увеличилось бы только количество недостроенных дворцов». Кроме того, я думал еще о другом: почему пропадает такое здание? Какая куча бесцельно сложенного кирпича!
Дворец мне не понравился: слишком мало света — узкие оконца не пропускают внутрь редких, пробивающихся сквозь густую листву парка упрямых лучей солнца, неравномерна высота комнат — низкие потолки нижнего этажа лишали бы дворников и поваров воздуха, плохо использована площадь — на месте, занятом длинной дворцовой подковой, можно было бы выстроить гораздо большее здание.
Дворец мне понравился: стены, стены-то каковы! Какая кладка! Такой мощности и силы нельзя встретить в нынешних тонкостенных домах, на третьем этаже в клозет идут, а в первом из-за этого обедать не садятся, а за дворцовой стеной хоть человека режь — не услышишь. Крепко поставлено — почти полтора века высятся беспризорные стены, и ничего с ним не делается. Если бы так строили нынешние дома!
Потом мы играли в городки внизу, на лужайке у пруда, и я с Архипкой — мы играли в разных партиях — поочередно возили друг друга на закорках.
— Эй, эй! — покрикивал я на пыхтевшего подо мной Архипку. — Так я тебе и позволю надо мной смеяться! Изволь-ка теперь покатать и меня. Н-но!…
Архипка бежал изо всей мочи, пересек лужайку и, уже приблизившись к самым кустам, споткнулся — под ногу ему подвернулся незаметный, но ехидный сучок. Мы оба трахнулись на землю, и я, перелетев через голову Архипки, благополучно растянулся на низкорослых кустах.
Поднимаю голову, оглядываюсь: прямо передо мной четверо наших из печатного отделения — Снегирев, Качурин, Уткин и Нестеренко. Сидят голубчики по-восточному — ноги под себя поджав, перед ними газета расстелена, на газете нарезанная ломтями колбаса, сыр, хлеб и две бутылки очищенной.
— Владимир Петрович, и вы сюда? — запинаясь, спрашивает Уткин.
Нестеренко же перемигнулся с ребятами, пододвинулся и пригласил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
В дни войны портерную превратили в чайную. Мы повстречались с дьяконом за чайником, в чайнике подавалась водка. Только первые годы революции разлучили нас, и было бы неверно, если бы я сказал, что мы не скучали друг без друга. Адрес дьякона мне был неизвестен, да и он не знал, где живу я, — мы как-то не удосужились поделиться этими сведениями. И вот в двадцать первом году, проходя мимо дома, где когда-то помещалась портерная, я увидел над входом вывеску «Кооперативная столовая». Воспоминания толкнули меня зайти туда, хоть я спешил домой обедать, и за ближайшим же столиком встретил моего дьякона. Он был все таким же здоровым и мрачным человеком. Мы пожали друг другу руки и как ни в чем не бывало повели, казалось, только что прерванный разговор о пройдохах архиереях, вконец ошельмовавших православную церковь, и о том, как мало хороших и интересных книг стало выходить в наши дни. Потом столовая снова превратилась в пивную, снова защелкали бильярдные шары, и длинные усы красных раков укоризненно задрожали в наших руках. Снова каждое воскресенье мы встречались с дьяконом и вели задушевные разговоры, благо жизнь каждого текла в разных руслах.
И вот сегодня мой добрый Тит Ливий поразил меня необычайным сумасбродством.
Он поднялся передо мной и холодно заявил:
— С сегодняшнего дня я не Левий. Попрошу вас больше не называть меня сим ужасным, неприлично звучащим именем.
Действительно, в первые дни нашего знакомства я часто забывал это редко встречающееся имя. Но потом привык, и в моем поминальнике оно прочно заняло свое место. Тит я прибавил к нему впоследствии. Набирая однажды книгу, рассказывавшую о Древнем Риме, я наткнулся на Тита Ливия. Вот оно и попалось мне второй раз. А с именем Тит у меня связывалось представление о человеке ленивом, тяжелом и мрачном. До известной степени дьякон обладал всеми этими качествами. Ну, я и прибавил к первому своему Левию встретившегося Тита. Дьякон принял это без возражений, и с тех пор я называл его Титом Ливием, думая, что пройдет немного времени, и дьякон станет такой же нереальной фигурой, как существовавший когда-то римлянин. Да, дьякон, твоя профессия, твое имя скоро перестанут существовать! Так думал я, и вот он сам поспешил предупредить историю, поспешил и подтвердить и опровергнуть мои мысли.
— Меня зовут Иван, — сказал дьякон и опустился на свой стул.
— Дьякон! Тит Ливий! Ты сошел с ума! — вскричал я, не веря своим ушам.
— Меня зовут Иван, — вразумительно повторил дьякон.
— Голубчик, но ведь ты же Левий. Ты можешь всю жизнь проклинать своих родителей, но при крещении назван ты был все-таки Левием.
— Ты глуп и недогадлив, — сердито крикнул дьякон. — И вообще, оставь в покое моих родителей, — нечего проклинать гнилые косточки. Я обратился в загс, и вот сегодня…
Дьякон полез в карман, достал кошелек и извлек из него свежую бумажку.
Да, там действительно было написано, что согласно ходатайству гражданина Левия Дмитриевича Успенского он в будущем имеет право именоваться Иваном Дмитриевич Успенским.
— И поэтому я тебе не Тит и не Ливий, а Иван Дмитриевич, — с явным удовольствием еще раз повторил дьякон.
И все же я остался при своем мнении. Тит Ливий начал сходить с ума. В пятьдесят лет переменить имя! Чем оно ему помешало на шестом десятке? Он одурел или за этим что-то кроется?
Мы простились: он с затаенным торжеством, я удивленный и сомневающийся. Но, придя домой, я не мог не потешиться над своею Анной Николаевной.
— Скажи-ка, старуха, — спросил я ее, — что бы ты сказала, если бы я переменил свое имя?
Ох, какой она подняла крик!
Она сразу собралась со мной разводиться, она не могла простить мне измены своему ангелу-хранителю, она категорически утверждала, что я продался антихристу и что незамедлительно по перемене имени на моем лбу появится каинова печать.
* * *
День защебетал двумя голосами. Прозрачный воздух снисходительно поднимал голоса вверх, дождем разноцветных слов бросал их на мою голову, и раковины моих ушей возбужденно розовели, стараясь не пропустить ни одного звука. Граница — окно. За форточкой невидимая пичужка весело свистела, на мгновение останавливалась и еще занятнее продолжала умилительную песнь, возможно, это был воробей. В комнате скрипучим и надоевшим мне голосом Анна Николаевна метала бисер перед свиньей — свиньей был я. Вина же моя была невелика — я собирался за город.
Наши безусые горлопаны устраивали сегодня прогулку. Стариков они не приглашали, желая веселиться шумно и бестолково. Я занимаю особое положение. После моих воспоминаний молодежь начала питать ко мне нежность: со мною разговаривали мягче, стали звать просто Петровичем и поминутно бегать ко мне за советами. Неправда, что молодежь не любит стариков: наоборот, наши бойкие дети всегда не прочь посоветоваться с нами. Мы сами не умеем приветливо встретить бегущего к нам навстречу горланящего, топочущего сапогами парня, мы начинаем недовольно брюзжать: «Да тише ты, ради бога!»
Мне надоело ходить стариком: ко мне подбегали с криком, я встречал налетчиков еще громче.
— Петрович, стой! Метранпаж наш… За заметку в стенгазете Кольку по морде. Матерится, мы ему полосу рассыпали! — орал, подбегая ко мне, Гараська.
— Ах ты, такой-сякой! — еще громче кричал я. — Лучше дать сдачи, а набор рассыпать не след.
— Вот сволочи, Петрович! — истошно вопил Архипка, появляясь в дверях. — По случаю принятия в комсомол ребят угостить надо, а контора обсчитала!
— Язви их душу! — перекрикивал я Архипку. — Тебя обсчитаешь! Вечорки устраиваешь? После вечорок прогуливаешь? А чуть вычет, язви твою душу, лаешься?
Покричишь этак маленечко с каждым, смотришь, ребята тебя и послушались.
Вчера ко мне явилась делегация. Трое наших головорезов — Архипка обязательно, Гараська обязательно и Женя Жилина — пригласили меня участвовать в экскурсии. От таких приглашений не отказываются. Повеселиться с молодежью — да ради этого можно презреть все давно опостылевшие дела!
Встав утром раньше раннего, я решил ехать на прогулку писаным красавцем. Слазил в сундук, достал рубашку с отложным воротничком и долго — минуты две, пожалуй, — выбирал галстук. У меня их два — серенький с желтыми полосками и голубой, покрытый крупными белыми горошинами. Голубой нарядней, — я остановился на нем, завязал, стал зашнуровывать ботинки и разбудил чутко спящую старуху.
— Куда?
— Гулять.
— С кем?
— С барышнями.
— Зачем?
— Разводиться хочу.
После такого ответа пошла катавасия. Старуха, конечно, мне не поверила, но спустила на пол сухие костлявые ноги, зашлепала к открытому сундуку, изругала меня за измятое белье и начала честить ласковыми словами.
Ко мне на помощь подоспела выручка. В форточку втиснулась голова Гараськи. Пониже виднелись рыжие краги Архипки.
— Владимир Петрович, пора! — позвал меня Гараська.
— Готов, готов, — сказал я, поспешно нахлобучивая кепку.
— Когда в дом приходят, здороваются, — язвительно заметила Анна Николаевна.
— А в дом никто и не пришел, — задорно отозвался Гараська, намереваясь начать перебранку, но, заметив мое морганье, поспешно скрылся.
— Пошел, — попрощался я с женой.
— Распутник ты, распутник! — послала она мне вдогонку.
— Почтение приятелям! — поздоровался я с Архипкой и Гараськой, и мы дружно зашагали к трамвайной остановке.
Шагов на сто отошли мы от дома, как вдруг я услыхал пронзительный и неприятный крик:
— Владимир Петрович, остановись! Да стой же ты, греховодник!
Вслед за мною семенила мелкими шажками Анна Николаевна.
«Так и есть, — подумал я, — она намерена прогуляться вместе со мною».
Сердце сжалось, предвкушая испорченную прогулку.
Но старуха меня пощадила. Она только подбежала и сунула мне в руки огромный сверток, перевязанный несколькими бечевками.
— Возьмешь — позавтракаешь, — недовольно буркнула она, поворачиваясь ко мне спиной.
* * *
Лодка лениво скользила по мутной поверхности воды. Зелень украшала берега приятными пейзажами.
Пока наши ребята спорили на станции, пока все участники прогулки собрались, пока купили билеты, время неуклонно шло вперед. Часовые стрелки встали вровень, когда мы уселись в вагон.
Среди горланящих, смешливых и любопытных глаз только одни прятались под навесом седых бровей.
Ребята старались не подчеркивать оказанной мне чести, изгоняя из моей памяти впечатление об их дружеском и нежном предложении множеством мелких любезностей и забот. Так человек, сделав другу ценный и нужный подарок, беспричинно смущается и начинает задаривать друга многими мелкими и ненужными безделушками.
Балагуря друг с другом, мы незаметно доехали до Царицына, высыпали на платформу, переждали, пока дачная публика не схлынула через виадук к щербатым дачам, и заторопились в парк, к воде — на лодки и на лужайки.
Нас было не меньше шестидесяти, молодых и бодрых любителей реки и леса, и мы быстро разделились на две группы. Я пошел с лодочниками.
Лодка лениво скользила по мутной поверхности воды.
Нас прогнал дождь — частый, смешной, лившийся при солнце и никого не испугавший.
Мы приналегли на весла, повернулись и прямиком понеслись к дощатой пристани с желтенькой будочкой и неверными часами. По нашему расчету, мы катались около двух часов, по расчету курносых парней, распоряжавшихся лодками, выходило три часа. Мы спорили, спорили безуспешно, — курносые парни отдали оставленные в залог документы, только полностью получив плату за насчитанное ими время.
Перед дворцом мы встретились с оставшейся на берегу компанией и все вместе пошли осматривать здание.
Кому нужно лишнее доказательство негодности царей? Никому оно не нужно. Все-таки, взглянув на царицынский дворец, бесцельно воскликнешь: «Как хорошо, что царей больше нет! Они были плохими хозяевами. Дать им похозяйствовать еще — увеличилось бы только количество недостроенных дворцов». Кроме того, я думал еще о другом: почему пропадает такое здание? Какая куча бесцельно сложенного кирпича!
Дворец мне не понравился: слишком мало света — узкие оконца не пропускают внутрь редких, пробивающихся сквозь густую листву парка упрямых лучей солнца, неравномерна высота комнат — низкие потолки нижнего этажа лишали бы дворников и поваров воздуха, плохо использована площадь — на месте, занятом длинной дворцовой подковой, можно было бы выстроить гораздо большее здание.
Дворец мне понравился: стены, стены-то каковы! Какая кладка! Такой мощности и силы нельзя встретить в нынешних тонкостенных домах, на третьем этаже в клозет идут, а в первом из-за этого обедать не садятся, а за дворцовой стеной хоть человека режь — не услышишь. Крепко поставлено — почти полтора века высятся беспризорные стены, и ничего с ним не делается. Если бы так строили нынешние дома!
Потом мы играли в городки внизу, на лужайке у пруда, и я с Архипкой — мы играли в разных партиях — поочередно возили друг друга на закорках.
— Эй, эй! — покрикивал я на пыхтевшего подо мной Архипку. — Так я тебе и позволю надо мной смеяться! Изволь-ка теперь покатать и меня. Н-но!…
Архипка бежал изо всей мочи, пересек лужайку и, уже приблизившись к самым кустам, споткнулся — под ногу ему подвернулся незаметный, но ехидный сучок. Мы оба трахнулись на землю, и я, перелетев через голову Архипки, благополучно растянулся на низкорослых кустах.
Поднимаю голову, оглядываюсь: прямо передо мной четверо наших из печатного отделения — Снегирев, Качурин, Уткин и Нестеренко. Сидят голубчики по-восточному — ноги под себя поджав, перед ними газета расстелена, на газете нарезанная ломтями колбаса, сыр, хлеб и две бутылки очищенной.
— Владимир Петрович, и вы сюда? — запинаясь, спрашивает Уткин.
Нестеренко же перемигнулся с ребятами, пододвинулся и пригласил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15