Подсела к ребятам. Облокотилась круглым локтем о край стола.
– Зарежешь такого, как же! – проворчал Гитарист, сдувая со стакана желтую пену. – Он, небось, не фрайер. Старая рысь. Всегда при оружии.
– У него, говорят, и револьвер и нож, – и еще черт-те что, – добавил кто-то, – с ножем он вообще никогда не расстается – ни днем, ни ночью.
– Постойте, мальчики, – встрепенулась Роза. – А ведь я что-то слышала… Что-то такое – похожее…
На лоб ее набежала складочка. Тоненькие – ниточками – брови полезли вверх. Мясистые губы поджались.
– Ну, да. Ну, да, – проговорила она затем, – все точно. Это позавчера было. В понедельник.
– Что – было? – стремительно спросил Гитарист. Реплика Розы явно заинтересовала его; он даже пить перестал. Он держал стакан в приподнятой руке – чуть касаясь им рта – и смотрел на бандершу не мигая.
– Ну, разговор мой, – пояснила Роза. – Я в понедельник с зареченской шпаной виделась. С теми парнями, что возле моста ошиваются – вы их, наверное, знаете. Они мне иногда кое-какой товар сбывают…
– Ладно, – нетерпеливо прервал ее Гитарист. – Не отвлекайся! И что же – они?
– Ну, они о своих делах толковали… И, между прочим, припомнили один случай. Дело ночью было. Им возле моста встретился какой-то тип. У него спросили спички, а он – представляешь? – сразу же вынул финяк.
– Подумаешь – история, – усмешливо покривился Гитарист. – Нашла о чем рассказывать! – Он залпом допил пиво, утерся медленно. – Этот твой парень, я вижу, пошляк – простого финского ножа испугался.
– Да нет, ты не понял, – возразила Роза. – Вовсе он не испугался, а – решил, что это свой, что это урка, понимаешь? Урка – но не местный, а залетный.
– Почему ж он так решил?
– Ну, по всему – по виду, по манерам… Настоящего уркагана сразу видать.
– Я – не о том, – отмахнулся Гитарист. – Почему он решил, что это – залетный.
– Так ведь здешних-то он всех в лицо знает!
– Знает всех, – проговорил, сцепляя зубы, Гитарист. – Та-а-ак… Это интересно!
Зрачки его сузились, превратились в колючие точки. Он умолк на мгновение. Взял гитару с колен. Вяло брякнул струной.
– Скажи-ка, Розанчик, – вдруг спросил он, после короткого раздумья. – Тот зареченский тип, ну, тот, что рассказывал тебе об этой встрече – он где сейчас?
– Не представляю, – повела плечиком Роза. – Но можно выяснить.
– Выясни, – мигнул ей Гитарист.
– Пойду, спрошу у девочек. – Роза поднялась, двинув стул. – Они – в курсе…
И затем – уже торопясь, уходя, глядя на Гитариста вполоборота – спросила:
– Если он сыщется – куда его?
– Сюда, – сказал Гитарист, – ко мне… И торопись, родненькая, учти: он мне позарез нужен!
Малина, как и обычно, шумела и пила всю ночь напролет. Было уже утро, – чистое и прохладное, – когда Роза прикрыла заведение, и шпана начала разбредаться.
Последним покинул притон Гитарист; он был не один. Рядом с ним шагал коренастый, приземистый юноша в распахнутом ватнике, в плоской кепочке, низко и косо посаженной на лоб.
– Значит, пиджак был в полоску? – настойчиво допытывался Гитарист, – это точно – в полоску? Ты не ошибся? Ведь ночь же была…
– Ну-к что ж, что ночь, – отвечал, ухмыляясь, парень в кепочке. – Я его как раз у самого фонаря прихватил.
Толкуя, они дошли до площади, миновали ее, попали на шумную, многолюдную улицу – и вскоре очутились возле городского парка.
Неподалеку от входа в парк находилось кафе; оно уже открылось, и Гитарист – глянув на стеклянную вертящуюся дверь – сказал, хлопнув спутника по плечу:
– Зайдем… Не возражаешь?
– Ну-к что ж.
– Кафешка, вообще-то, тухлая – для пижонов – водяры нет, пива нет, один коньяк, да и то не вволю. Но ничего, как-нибудь. У меня там баба есть знакомая, она расстарается! Хлопнем по стакану – прополощем мозги…
Гитарист, произнося это, толкнул дверь; ступил за порог – и тотчас же отпрянул, съежился, подался в сторону от дверей.
– Ты чего? – удивился парень.
– Мусора, – сказал, сворачивая за угол, Гитарист. – Начальнички из угрозыска. Вот, проклятые, чего они тут ошиваются – в эдакую пору? Люди на работу спешат, а они пьянствуют. Ах, расстроили они меня, огорчили. – Он скорбно заломил брови, тряхнул челочкой. – Ах, огорчили!
И потащил приятеля в переулок.
– Не-ет, айда в другое место! Мне с этими типами встречаться не с руки.
«Типы», огорчившие и расстроившие Гитариста, располагались неподалеку от входа, за угловым столиком. Один из них – бритоголовый и грузный, – неторопливо потягивал коньячок. Другой – сухощавый, вислоносый, с подбритыми усиками, – мелкими глотками прихлебывал кофе.
– Непостижимо, – сказал он, отодвигая пустую чашку. – Что стряслось с нашей молодежью? Она словно бы вся марафету нанюхалась – суетной стала, непонятной. Вечно дерзит, во всем сомневается, шумит – не спросясь… Взять хоть этого – нашего – ну, чего ему, в сущности, надо? Окончил университет, вступил на служебное поприще – так служи! Учись у старших, расти, живи себе не спеша! Сам живи и другим не мешай.
– Новая генерация, – натужно выдохнул бритоголовый. – Ты это, Наум Сергеевич, и сам небось знаешь… Твои-то собственные дети, они – как?
– Да как, – наморщился Наум Сергеевич. – Дерьмо, конечно. Впрочем, как и ваши… Помните? – Он прищурился, поигрывая чашкой, вертя ее в пальцах. – Вы мне жаловались – после Двадцатого съезда, помните? – прибежал ваш сын, стал подробности спрашивать. Что-то такое, хамское сказал… Упрекнул вас в том, что вы – парторг… Еще сечь его потом пришлось.
– Было, – пробормотал парторг. Залпом выпил и крякнул, потряс обвисшими щеками. – Ох, было.
– А все из-за чего? – сказал Наум Сергеевич. И крепко сжав кулаки – положил их перед собою на скатерть. – Все из-за этих разоблачений! Не будь их – ничего такого и в помине бы не было. Если б там – наверху…
– Ну, брат, – сейчас же сказал парторг, – это все не нашего ума дело. Им там, наверху, видней. – Он поднял широкую, пухлую свою ладонь. – Вот так… И – хватит! Давай-ка вернемся к делам.
– Дела, в общем, тухлые, – насупился Наум Сергеевич. – Савицкий, судя по всему, специально копает яму…
– Да. Тебе!
– Ну, ну, зачем же хитрить, – проговорил, усмехаясь, Наум Сергеевич. – Под угрозой – не один только я! Боюсь, как бы эта яма не стала нашей братской могилой.
– Ты, собственно, на что намекаешь?
– А вы, будто, не понимаете? – уже резко, напористо, не скрывая раздражения, заговорил Наум Сергеевич. – Все ведь предельно ясно! Если доберутся до меня, ниточка потянется и к вам, и еще кое к кому… Наверху – вы знаете – лишних скандалов не любят. Назначат комиссию, перетряхнут все старые дела. А там много чего имеется… И отвечать придется всем! Мне – за мои промашки, вам – за ваши. Так что, лучше уж играть в открытую и действовать сообща.
– Что ж, давай, – хрипло, медленно сказал парторг. – Давай – в открытую… – Он засопел, нагнул бугристый свой череп. Глянул исподлобья на собеседника. – Только ты успокойся, не кипятись, остынь.
И потом – помедлив, пожевав губами:
– У тебя есть какая-нибудь конкретная идея?
– Идей много. – Наум Сергеевич слегка развел руками. – Как и всегда! Но ведь вы же меня постоянно укоряете, вините…
– Ладно. Забудем. – Парторг разлил остатки коньяка по рюмкам; одну придвинул Науму Сергеевичу, другую поднял над столом. – Давай-ка – за нас! За дружбу! И вот что, брат. Будем-ка на ты. Без чинов, по-свойски.
И он коротким движением выплеснул коньяк в разверстый свой рот – в самую глотку.
Наум Сергеевич, погодя, сказал, опустошив рюмку, и легонько – кончиками пальцев – тронув подбритые рыжеватые усики:
– В общем-то, ты сам, надеюсь, понимаешь всю напряженность ситуации? Надо избавляться от этого интригана – убирать его с дороги.
Глава шестнадцатая
– Игорек, – сказала Наташа, – объясни мне, пожалуйста: как ты стал вором?
Они опять лежали в полутьме, на жесткой соломенной подстилке. Игорь – навзничь, развалясь на соломе, Наташа – прильнув к нему, положив голову на жесткую его руку. Он жадно курил, отдыхая, поглаживая ее волосы. Говорить ему сейчас не хотелось – хотелось молчать. Вопрос застал его врасплох; шевельнувшись, он сказал – неохотно и медленно:
– Очень просто – как! Как все прочие.
– Но – почему, почему? Не все же ведь воруют.
– Это, милая, – от судьбы… У одних она гладко складывается, у других наоборот.
– Но даже и те, кто с трудной судьбой, очень трудной – я знаю таких – не все ведь стали преступниками! Многие трудятся, живут правильно, тихо.
– Ясное дело, – отозвался он, грызя мундштук и попыхивая. – На риск не каждый способен.
– А может, дело не в этом…
– В чем же, по-твоему?
– Н-ну, в чем, – затруднилась она. – В психологии, вероятно, в каких-то особых наклонностях…
– Ты что же, – он покосился на нее, – хочешь сказать, что у меня с самого начала были особые порочные наклонности?
– Ах, не обижайся, – шепнула Наташа и теснее прижалась к нему, прильнула, щекоча волосами его губы и ноздри. – Не сердись. Просто, мне жаль, что у тебя все так складывается. Вернее – не так… Ты мог бы жить, как другие, – свободно, легко, никого не боясь и не прячась… А то ведь это – кошмар!
– Э, брось, – пробормотал он досадливо. И заворочался, выпрастывая руку. – Кто это в наше время живет свободно, никого не боясь? При таком режиме…
– Я вовсе – не о режиме, – шепнула она, – я вообще… Ну, скажи, а при другом режиме, в иной какой-нибудь стране, – ты кем бы был?
– Откуда я знаю, – дернул он углом рта. – Может, стал бы президентом… Почему бы и нет? – И резким движением отшвырнул окурок. – Во всяком случае, там бы я на таком пустяке не погорел, – делал бы дела покрупней, посолиднее.
– Все-таки ты действительно неисправимый, – сказала Наташа с коротким вздохом.
– Какой есть, – возразил Игорь. И отодвинулся раздраженно. – Какой есть. А если тебе это, черт возьми, не нравится – что ж, дело твое. Я не напрашиваюсь, не набиваюсь… Ну, да, я – вор! Рецидивист! Это все бесспорно!
Он еще хотел что-то сказать – но не смог, не успел. Наташа упрямо потянулась к нему, приблизила свое лицо и закрыла ему рот поцелуем.
Посвистывая и стуча каблуками, шел по коридору Савицкий – он направлялся в буфет (был обеденный перерыв). В конце коридора, на повороте, ему повстречался парторг. Выглядел Проценко неважно – то ли устал, то ли был нездоров – под глазами его набрякли отечные мешки, кожа на скулах воспалилась, обвисшие лоснящиеся щеки лежали теперь почти на самых плечах. И рука его – когда он здоровался с Савицким – была неприятно влажна.
– Ну, как идет дело? – осведомился Проценко.
– Ничего, – тряхнул льняной своей гривой следователь, – помаленьку. – И незаметным жестом обтер ладонь о пиджак. – Раскапываю, да… раскапываю…
– Только слишком не зарывайся, – шутливо щурясь, предупредил парторг. – А то ты, я гляжу, закопался вконец; даже глаз не кажешь. Неужели у тебя нет никаких вопросов, или, скажем, неясностей?
– В общем, да, – задумчиво поджал губы следователь, – кое-какие неясности имеются… Вот, например, – в связи с телефонограммой.
– Это ты – о какой же телефонограмме?
– Ну, о той, что из Хабаровска пришла – давно, еще в начале лета. Может, помните?
– Н-нет… А в чем проблема?
– Да видите ли, – начал объяснять Савицкий, – дело в том, что телефонограмма эта странным образом исчезла. В деле указано время ее получения – точная дата, число – а самого текста нет! Испарился!
– Вот как, – пробормотал Проценко. – Н-да… А что же там было, в этом тексте?
– Это-то, как раз, я и хотел бы узнать.
– Ну, вот что, – сказал парторг. Он вскинул руку к глазам – глянул мельком на часы. – Зайди-ка ко мне, но не теперь, а попозже – к вечеру. Сейчас я занят, у меня важные посетители… А вечерком – в самый раз будет!
Парторг и действительно был занят; в кабинете его, уже более часа, сидел, дожидаясь хозяина, важный посетитель – Наум Сергеевич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– Зарежешь такого, как же! – проворчал Гитарист, сдувая со стакана желтую пену. – Он, небось, не фрайер. Старая рысь. Всегда при оружии.
– У него, говорят, и револьвер и нож, – и еще черт-те что, – добавил кто-то, – с ножем он вообще никогда не расстается – ни днем, ни ночью.
– Постойте, мальчики, – встрепенулась Роза. – А ведь я что-то слышала… Что-то такое – похожее…
На лоб ее набежала складочка. Тоненькие – ниточками – брови полезли вверх. Мясистые губы поджались.
– Ну, да. Ну, да, – проговорила она затем, – все точно. Это позавчера было. В понедельник.
– Что – было? – стремительно спросил Гитарист. Реплика Розы явно заинтересовала его; он даже пить перестал. Он держал стакан в приподнятой руке – чуть касаясь им рта – и смотрел на бандершу не мигая.
– Ну, разговор мой, – пояснила Роза. – Я в понедельник с зареченской шпаной виделась. С теми парнями, что возле моста ошиваются – вы их, наверное, знаете. Они мне иногда кое-какой товар сбывают…
– Ладно, – нетерпеливо прервал ее Гитарист. – Не отвлекайся! И что же – они?
– Ну, они о своих делах толковали… И, между прочим, припомнили один случай. Дело ночью было. Им возле моста встретился какой-то тип. У него спросили спички, а он – представляешь? – сразу же вынул финяк.
– Подумаешь – история, – усмешливо покривился Гитарист. – Нашла о чем рассказывать! – Он залпом допил пиво, утерся медленно. – Этот твой парень, я вижу, пошляк – простого финского ножа испугался.
– Да нет, ты не понял, – возразила Роза. – Вовсе он не испугался, а – решил, что это свой, что это урка, понимаешь? Урка – но не местный, а залетный.
– Почему ж он так решил?
– Ну, по всему – по виду, по манерам… Настоящего уркагана сразу видать.
– Я – не о том, – отмахнулся Гитарист. – Почему он решил, что это – залетный.
– Так ведь здешних-то он всех в лицо знает!
– Знает всех, – проговорил, сцепляя зубы, Гитарист. – Та-а-ак… Это интересно!
Зрачки его сузились, превратились в колючие точки. Он умолк на мгновение. Взял гитару с колен. Вяло брякнул струной.
– Скажи-ка, Розанчик, – вдруг спросил он, после короткого раздумья. – Тот зареченский тип, ну, тот, что рассказывал тебе об этой встрече – он где сейчас?
– Не представляю, – повела плечиком Роза. – Но можно выяснить.
– Выясни, – мигнул ей Гитарист.
– Пойду, спрошу у девочек. – Роза поднялась, двинув стул. – Они – в курсе…
И затем – уже торопясь, уходя, глядя на Гитариста вполоборота – спросила:
– Если он сыщется – куда его?
– Сюда, – сказал Гитарист, – ко мне… И торопись, родненькая, учти: он мне позарез нужен!
Малина, как и обычно, шумела и пила всю ночь напролет. Было уже утро, – чистое и прохладное, – когда Роза прикрыла заведение, и шпана начала разбредаться.
Последним покинул притон Гитарист; он был не один. Рядом с ним шагал коренастый, приземистый юноша в распахнутом ватнике, в плоской кепочке, низко и косо посаженной на лоб.
– Значит, пиджак был в полоску? – настойчиво допытывался Гитарист, – это точно – в полоску? Ты не ошибся? Ведь ночь же была…
– Ну-к что ж, что ночь, – отвечал, ухмыляясь, парень в кепочке. – Я его как раз у самого фонаря прихватил.
Толкуя, они дошли до площади, миновали ее, попали на шумную, многолюдную улицу – и вскоре очутились возле городского парка.
Неподалеку от входа в парк находилось кафе; оно уже открылось, и Гитарист – глянув на стеклянную вертящуюся дверь – сказал, хлопнув спутника по плечу:
– Зайдем… Не возражаешь?
– Ну-к что ж.
– Кафешка, вообще-то, тухлая – для пижонов – водяры нет, пива нет, один коньяк, да и то не вволю. Но ничего, как-нибудь. У меня там баба есть знакомая, она расстарается! Хлопнем по стакану – прополощем мозги…
Гитарист, произнося это, толкнул дверь; ступил за порог – и тотчас же отпрянул, съежился, подался в сторону от дверей.
– Ты чего? – удивился парень.
– Мусора, – сказал, сворачивая за угол, Гитарист. – Начальнички из угрозыска. Вот, проклятые, чего они тут ошиваются – в эдакую пору? Люди на работу спешат, а они пьянствуют. Ах, расстроили они меня, огорчили. – Он скорбно заломил брови, тряхнул челочкой. – Ах, огорчили!
И потащил приятеля в переулок.
– Не-ет, айда в другое место! Мне с этими типами встречаться не с руки.
«Типы», огорчившие и расстроившие Гитариста, располагались неподалеку от входа, за угловым столиком. Один из них – бритоголовый и грузный, – неторопливо потягивал коньячок. Другой – сухощавый, вислоносый, с подбритыми усиками, – мелкими глотками прихлебывал кофе.
– Непостижимо, – сказал он, отодвигая пустую чашку. – Что стряслось с нашей молодежью? Она словно бы вся марафету нанюхалась – суетной стала, непонятной. Вечно дерзит, во всем сомневается, шумит – не спросясь… Взять хоть этого – нашего – ну, чего ему, в сущности, надо? Окончил университет, вступил на служебное поприще – так служи! Учись у старших, расти, живи себе не спеша! Сам живи и другим не мешай.
– Новая генерация, – натужно выдохнул бритоголовый. – Ты это, Наум Сергеевич, и сам небось знаешь… Твои-то собственные дети, они – как?
– Да как, – наморщился Наум Сергеевич. – Дерьмо, конечно. Впрочем, как и ваши… Помните? – Он прищурился, поигрывая чашкой, вертя ее в пальцах. – Вы мне жаловались – после Двадцатого съезда, помните? – прибежал ваш сын, стал подробности спрашивать. Что-то такое, хамское сказал… Упрекнул вас в том, что вы – парторг… Еще сечь его потом пришлось.
– Было, – пробормотал парторг. Залпом выпил и крякнул, потряс обвисшими щеками. – Ох, было.
– А все из-за чего? – сказал Наум Сергеевич. И крепко сжав кулаки – положил их перед собою на скатерть. – Все из-за этих разоблачений! Не будь их – ничего такого и в помине бы не было. Если б там – наверху…
– Ну, брат, – сейчас же сказал парторг, – это все не нашего ума дело. Им там, наверху, видней. – Он поднял широкую, пухлую свою ладонь. – Вот так… И – хватит! Давай-ка вернемся к делам.
– Дела, в общем, тухлые, – насупился Наум Сергеевич. – Савицкий, судя по всему, специально копает яму…
– Да. Тебе!
– Ну, ну, зачем же хитрить, – проговорил, усмехаясь, Наум Сергеевич. – Под угрозой – не один только я! Боюсь, как бы эта яма не стала нашей братской могилой.
– Ты, собственно, на что намекаешь?
– А вы, будто, не понимаете? – уже резко, напористо, не скрывая раздражения, заговорил Наум Сергеевич. – Все ведь предельно ясно! Если доберутся до меня, ниточка потянется и к вам, и еще кое к кому… Наверху – вы знаете – лишних скандалов не любят. Назначат комиссию, перетряхнут все старые дела. А там много чего имеется… И отвечать придется всем! Мне – за мои промашки, вам – за ваши. Так что, лучше уж играть в открытую и действовать сообща.
– Что ж, давай, – хрипло, медленно сказал парторг. – Давай – в открытую… – Он засопел, нагнул бугристый свой череп. Глянул исподлобья на собеседника. – Только ты успокойся, не кипятись, остынь.
И потом – помедлив, пожевав губами:
– У тебя есть какая-нибудь конкретная идея?
– Идей много. – Наум Сергеевич слегка развел руками. – Как и всегда! Но ведь вы же меня постоянно укоряете, вините…
– Ладно. Забудем. – Парторг разлил остатки коньяка по рюмкам; одну придвинул Науму Сергеевичу, другую поднял над столом. – Давай-ка – за нас! За дружбу! И вот что, брат. Будем-ка на ты. Без чинов, по-свойски.
И он коротким движением выплеснул коньяк в разверстый свой рот – в самую глотку.
Наум Сергеевич, погодя, сказал, опустошив рюмку, и легонько – кончиками пальцев – тронув подбритые рыжеватые усики:
– В общем-то, ты сам, надеюсь, понимаешь всю напряженность ситуации? Надо избавляться от этого интригана – убирать его с дороги.
Глава шестнадцатая
– Игорек, – сказала Наташа, – объясни мне, пожалуйста: как ты стал вором?
Они опять лежали в полутьме, на жесткой соломенной подстилке. Игорь – навзничь, развалясь на соломе, Наташа – прильнув к нему, положив голову на жесткую его руку. Он жадно курил, отдыхая, поглаживая ее волосы. Говорить ему сейчас не хотелось – хотелось молчать. Вопрос застал его врасплох; шевельнувшись, он сказал – неохотно и медленно:
– Очень просто – как! Как все прочие.
– Но – почему, почему? Не все же ведь воруют.
– Это, милая, – от судьбы… У одних она гладко складывается, у других наоборот.
– Но даже и те, кто с трудной судьбой, очень трудной – я знаю таких – не все ведь стали преступниками! Многие трудятся, живут правильно, тихо.
– Ясное дело, – отозвался он, грызя мундштук и попыхивая. – На риск не каждый способен.
– А может, дело не в этом…
– В чем же, по-твоему?
– Н-ну, в чем, – затруднилась она. – В психологии, вероятно, в каких-то особых наклонностях…
– Ты что же, – он покосился на нее, – хочешь сказать, что у меня с самого начала были особые порочные наклонности?
– Ах, не обижайся, – шепнула Наташа и теснее прижалась к нему, прильнула, щекоча волосами его губы и ноздри. – Не сердись. Просто, мне жаль, что у тебя все так складывается. Вернее – не так… Ты мог бы жить, как другие, – свободно, легко, никого не боясь и не прячась… А то ведь это – кошмар!
– Э, брось, – пробормотал он досадливо. И заворочался, выпрастывая руку. – Кто это в наше время живет свободно, никого не боясь? При таком режиме…
– Я вовсе – не о режиме, – шепнула она, – я вообще… Ну, скажи, а при другом режиме, в иной какой-нибудь стране, – ты кем бы был?
– Откуда я знаю, – дернул он углом рта. – Может, стал бы президентом… Почему бы и нет? – И резким движением отшвырнул окурок. – Во всяком случае, там бы я на таком пустяке не погорел, – делал бы дела покрупней, посолиднее.
– Все-таки ты действительно неисправимый, – сказала Наташа с коротким вздохом.
– Какой есть, – возразил Игорь. И отодвинулся раздраженно. – Какой есть. А если тебе это, черт возьми, не нравится – что ж, дело твое. Я не напрашиваюсь, не набиваюсь… Ну, да, я – вор! Рецидивист! Это все бесспорно!
Он еще хотел что-то сказать – но не смог, не успел. Наташа упрямо потянулась к нему, приблизила свое лицо и закрыла ему рот поцелуем.
Посвистывая и стуча каблуками, шел по коридору Савицкий – он направлялся в буфет (был обеденный перерыв). В конце коридора, на повороте, ему повстречался парторг. Выглядел Проценко неважно – то ли устал, то ли был нездоров – под глазами его набрякли отечные мешки, кожа на скулах воспалилась, обвисшие лоснящиеся щеки лежали теперь почти на самых плечах. И рука его – когда он здоровался с Савицким – была неприятно влажна.
– Ну, как идет дело? – осведомился Проценко.
– Ничего, – тряхнул льняной своей гривой следователь, – помаленьку. – И незаметным жестом обтер ладонь о пиджак. – Раскапываю, да… раскапываю…
– Только слишком не зарывайся, – шутливо щурясь, предупредил парторг. – А то ты, я гляжу, закопался вконец; даже глаз не кажешь. Неужели у тебя нет никаких вопросов, или, скажем, неясностей?
– В общем, да, – задумчиво поджал губы следователь, – кое-какие неясности имеются… Вот, например, – в связи с телефонограммой.
– Это ты – о какой же телефонограмме?
– Ну, о той, что из Хабаровска пришла – давно, еще в начале лета. Может, помните?
– Н-нет… А в чем проблема?
– Да видите ли, – начал объяснять Савицкий, – дело в том, что телефонограмма эта странным образом исчезла. В деле указано время ее получения – точная дата, число – а самого текста нет! Испарился!
– Вот как, – пробормотал Проценко. – Н-да… А что же там было, в этом тексте?
– Это-то, как раз, я и хотел бы узнать.
– Ну, вот что, – сказал парторг. Он вскинул руку к глазам – глянул мельком на часы. – Зайди-ка ко мне, но не теперь, а попозже – к вечеру. Сейчас я занят, у меня важные посетители… А вечерком – в самый раз будет!
Парторг и действительно был занят; в кабинете его, уже более часа, сидел, дожидаясь хозяина, важный посетитель – Наум Сергеевич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27