Аввакум улыбнулся. После строгих слов, сказанных по поводу туалетных, его улыбка была, как луч солнца в пасмурную погоду.
— Я сам отправлюсь за результатами вчерашнего осмотра, — воодушевился Баласчев. Он вырвал из записной книжки листок и, написав на нем что-то, протянул Аввакуму. — Это мои позывные. — Щелкнув каблуками, он спросил: — Разрешите быть свободным?
Аввакум кивнул.
— Если вы сообщите мне побольше сведений о профессоре, особенно о парижском периоде его жизни, я не рассержусь! — сказал он.
Стрелки на часах показывали три часа тридцать минут.
* * *
Дождь продолжал моросить.
Когда Аввакум включил фары, перед машиной, казалось, заколыхалась золотая сетка. Я зажмурился, свет перед моими глазами исчез, и я на несколько секунд погрузился в волны давно прошедшего времени… Парнишка стоит, прислонившись к окну, смотрит в темноту и не может отвести глаз от уличного фонаря, вокруг которого, словно разбрасываемые кем-то золотые зерна, пролетают дождевые капли. Парнишка словно в забытьи смотрит на это волшебное зрелище, а в душе его теплый голос шепчет мечтательно прочувствованные строки димчевского стихотворения «Спи, город»:
Окутан тьмой, мой город спит. Неверной ночи верный сын. Брожу, бездомный я, один, А дождь тихонько шелестит…
О, небо, небо, где она — эта чудесная пора?
— Ну, кто, по-твоему, похититель? — раздался вдруг голос Аввакума, и я снова вернулся к проблемам сегодняшнего дня.
Мы как раз въехали на бульвар Девятого сентября, «дворники» слегка поскрипывали, скользя по стеклу, мы разрывали сверкающие нити дождя. В машине было тепло, уютно; у меня было такое чувство, что если я хоть на мгновение закрою глаза, то тут же усну.
— Так кто же похититель? — повторил Аввакум. Я протер глаза — он сидел возле меня, за рулем, а мне казалось, что голос его доносится откуда-то издалека.
— Похитители — профессор и Кирилков, — сказал я.
— Это версия Элефтерова. Войн Константинов и Недьо Недев — их соучастники, не так ли?
— Может быть. А у тебя другая гипотеза?
— У меня нет никакой гипотезы.
— Это невозможно! — сказал я. — Ты никогда не ходил вслепую и в полной темноте.
Он не ответил.
— У тебя уже что-то есть на уме, но ты молчишь.
— Ты очень влюблен в Марину? — спросил Аввакум.
— С чего это ты взял?
— Да нет, я хотел тебя спросить: Марина очень влюблена в тебя?
— Это совсем другое дело!
— Именно! Это совсем другое дело. Ха-ха! — рассмеялся Аввакум.
Мы помолчали немного. Повернули у Докторского памятника и поехали по бульвару Патриарха Евфимия.
— Почему ты засмеялся, когда Марина шла вдоль лабораторного стола?
— А разве я смеялся? — спросил Аввакум.
— Конечно. Это было некрасиво с твоей стороны. Женщина смутилась.
— Значит, ты заметил? — спросил Аввакум. — Она ведь сделала две странные ошибки. Выход из ее закутка ведет прямо в проход между столами сотрудников и лабораторным столом-стойкой. Вместо того чтобы пойти прямо по этому проходу к склянке, она обогнула безо всякой необходимости столы сотрудников. Возвращаясь, Марина, вместо того чтобы исправить допущенную ею ошибку, демонстративно прошла к своему закутку тем же путем, желая показать, что это ее обычный путь. Я засмеялся потому, что она обернулась, стараясь встретиться со мной взглядом. Лицо ее было очень расстроенным.
— Она смутилась из-за своей ошибки, — старался я оправдать Марину.
— Может быть, — тихо сказал Аввакум.
— Все же тебе не надо было смеяться! — настаивал я.
— Кто знает! — уже совсем тихо ответил Аввакум. Я понял, что своими ;,словами вызываю у него опасные мысли, и замолчал.
Было без двадцати минут четыре, когда дождь прекратился, превратившись в мельчайшую водяную пыль, которая густой мглой начала заполнять улицы. Мы двигались в беловатой каше, и перед нами все время стояла белая стена. Как среди этого хаоса Аввакум ухитрялся ориентироваться, мне было просто непонятно. Только когда, выйдя из машины, он отворил скрипучие железные ворота, я понял, что мы прибыли наконец на улицу Настурции.
Нас встретил крупный пожилой мужчина в солдатской куртке и в вязаной лыжной шапочке. Он выхватил из рук Аввакума портативную радиостанцию, скомбинированную с радиотелефоном ближнего действия, и проворно для своих лет унес ее на верхний этаж. Похоже было, что он хорошо разбирается в радиоаппаратуре, потому что, пока Аввакум раздевался и разжигал камин, радиоустановка была готова для пользования.
То ли от усталости, то ли потому, что было холодно и сыро, меня всего трясло и я непрерывно зевал. Когда огонь в камине разгорелся и затрещали искры, Аввакум предложил мне сесть в его кресло, набросил на меня свой старый халат и сунул в руку рюмку коньяку. Только я поднес было рюмку ко рту, как раздалось попискивание радиоустановки. Было ровно четыре часа.
Докладывал капитан Баласчев.
Профессор вернулся домой в три часа сорок минут. Вел свой «Рено» медленно и очень осторожно, просто полз. Особенно после того, как из машины вышел Кирилков и он остался один.
Кирилков был дома в три часа тридцать пять минут. Войн Константинов — точно в то же время, хотя шел пешком. Ни с кем не встречался, никуда не заходил.
В три часа тридцать пять минут Марина Спасова заехала к своей матери, квартира которой находится в многоэтажном кооперативном доме у Горнобанской трамвайной остановки. Она пробыла там минут десять. Спустившись вниз, Марина снова села в свой «Москвич» и направилась, очевидно, домой, на бульвар Братьев Бэкстон. В данный момент она ехала по бульвару Братьев Бэкстон, ехала очень медленно из-за тумана.
Недьо Недев задержался у лаборатории минут на пятнадцать, потому что мотор его «Москвича» не желал заводиться. После этого, где-то возле Горнобанской трамвайной остановки, наблюдатели потеряли его из виду, потому что опустился густой туман.
— Постарайтесь обнаружить Недьо Недева, — сказал Баласчеву Аввакум. — А перед домом Марины Спасовой на бульваре Братьев Бэкстон поставьте наблюдателя. Сразу же, как только объект вернется домой, телефонируйте мне.
«Как он внимателен!» — подумал я, и в груди моей разлилась теплая волна. Я просто расчувствовался от умиления. Вторую ночь я проводил без сна, и нервы мои окончательно развинтились. «Надо держать себя в руках», — решил я. Но то, что Аввакум послал специального человека охранять Марину, все же очень растрогало меня…Да, вот как надо поступать в туманную погоду! — размышлял я. — Туманная погода вообще благоприятствует преступлениям. Лунной ночью трудно решиться убить кого-то, и если даже кто решится, ему придется действовать очень осторожно, потому что свет может выдать его. Свет — это всевидящее око, все запоминающее, бдительное око». Эту мысль я, кажется, где-то вычитал, и она в свое время произвела на меня очень сильное впечатление. Почему в Англии самое большое по сравнению с другими странами число преступлений и убийств. Да потому, что там часты туманы, сопровождаемые дождем. Туман и дождь — это та завеса, которая скрывает и оберегает убийц. Что стоит, например, этому негодяю Кирилкову сыграть какую-нибудь злую шутку с Мариной! Туман сейчас такой, что можно сделать все, что только взбредет в голову. Можно даже убить и после этого идти по тротуару и насвистывать.
Хотя Кирилков действительно вернулся домой в три часа тридцать пять минут, но это было сделано только для камуфляжа. Подождав минут десять, чтобы ввести в заблуждение предполагаемого наблюдателя, он затем, конечно, подкрался к своей машине, как самый настоящий хищник. Впрочем, ему и не нужно было подкрадываться, как хищнику, потому что живет он на первом этаже, а свои давно не мытые, замызганные «Жигули» ставит прямо под окном комнаты, где спит. Именно, именно! Он может просто выскочить из окна с закрытыми глазами и оказаться прямо за рулем своего проклятого катафалка. А от квартиры его на улице Ивайла, дом 28, до бульвара Братьев Бэкстон на машине можно добраться самое большее за пятнадцать минут, даже на такой душегубке, как его «Жигули».
Но допустим, он из-за тумана доберется не за пятнадцать, а за тридцать минут — ведь такому типу, мне кажется, все равно — ясная ли погода или туман. Этот прохиндей остановится где-нибудь возле входа в ее дом, но так, чтобы ему было легко сразу после покушения укатить; он притаится, хотя его прикрывает туман, и будет терпеливо ждать свою жертву. Когда, скажите, туман не покровительствовал убийцам?! Размозжив голову своей жертве, он сунет ей под пальто склянку (пустую, разумеется: вирусы давно уже переправлены в другое место!) и как ни в чем не бывало вернется к себе домой на улицу Ивайла — мол, я не я, и хата не моя! Этим убийством он направит следствие по ложному следу.
Убийство, конечно, он лишь мечтает совершить, но осуществить его не сумеет, потому что на том самом «лобном месте» будет стоять начеку защитник и хранитель Марины. Когда злодей прибудет туда с пустой склянкой и своими дьявольскими намерениями, человек Аввакума уже будет там…
— Хватит тебе дрожать! — похлопав по плечу, старался подбодрить меня Аввакум. — Ну-ка, выпей коньяку, чтоб поскорей прийти в себя! Что шевелишь губами, словно разговариваешь сам с собой! А не чувствуешь ли ты, братец, угрызений совести? Тогда лучше признайся, признайся — ты ведь тоже вертелся возле склянки, твое рабочее место находится всего в нескольких шагах от вирусов, и ты расхаживал то туда, то сюда с разными пробирками, банками-склянками! А может, ты и есть похититель? Или же соучастник похитителя?
Он рассмеялся — весело и громко, от души, и это в какой-то степени меня обидело. Зачем ему понадобилось так смеяться надо мной? Но в груди у меня все еще разливалась теплая волна и ласково шумела в крови, а в душе, казалось, звучала песня и веял теплый ветерок. Я выпил коньяк и с благодарностью кивнул Аввакуму.
— Ты хорошо сделал, что приставил к Марине человека! — сказал я. — В таком тумане всякое может случиться, а она — беззащитная женщина!
— Гм! — как-то странно произнес за моей спиной Аввакум.
Я обернулся и, удивленно взглянув на него, спросил:
— Что пришло тебе сейчас на ум?
Аввакум наклонился к камину, разгреб горящие поленья и подбросил дров. Потом долил коньяка в мою рюмку и в свою, но отпил из нее чуть-чуть.
— Выбрось эту женщину из головы! — сказал он, и я заметил, как по лицу его промелькнула мрачная тень. — Пускай она идет своей дорогой, сколько сумеет, а ты занимайся своими делами. Твои чувства к ней — чистая выдумка. Более того, это просто игра воображения, иг-ра,которой ты сам себя обманываешь. Начни наконец жить, как подобает настоящему мужчине. «Держи бутылку за горлышко, а женщину — за талию», как гласит поговорка, и плюнь на всякие фантазии — женщины не любят фантазеров!
Хороший ты мой человек! Видать, ты считаешь меня неисправимым романтиком, потому и говоришь такие циничные, вульгарные слова — думаешь, они на меня подействуют? Да мне просто до боли стыдно за самого себя, потому что я заставил тебя, такого прекрасного человека, притворяться грубияном.
Я залпом выпил коньяк и, чтобы угодить Аввакуму, изобразил на своей физиономии счастливую, даже легкомысленную улыбку.
— Нет, я непременно женюсь на Марине! — заявил я. — Эта женщина здорово втрескалась в меня!
Ну хоть бы он поглядел на меня недоверчиво. Но нет, Аввакум только печально покачал головой.
Он поставил на огонь большой чайник, набил трубку и, положив на табак раскаленный уголек, выпустил несколько клубов дыма.
— Есть чувства подлинные и чувства вымышленные, — задумчиво заговорил он. — Подлинные — это часть жизни, они становятся судьбой. А надуманные — появляются и исчезают, как утренние сны, рассеиваются, словно их и не было вовсе. Правда, лишь при условии, что в результате этих чувств не возникли осложнения, что прежде чем махнуть на них рукой, мы не совершили какого-нибудь рокового шага.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24