А я пойду, Миша, плохо мне сейчас.
— Я понимаю, Иван Александрович, понимаю.
Данилов притиснул Кострова к себе, тяжело вздохнул и, резко повернувшись, пошел по переулку. Мишка смотрел ему вслед, и в усталой походке, опущенных плечах Данилова было столько горя, что у него, Кострова, защипало глаза.
Во дворе дома на подножке «эмки» сидел Быков. Данилов прошел мимо него, потом остановился, что-то вспоминая. Быков встал.
— Вот что, у тебя где коньяк?
— Здесь, в машине.
— Принеси, — Иван Александрович, тяжело ступая по скрипучим ступенькам, поднялся в дом.
В комнате он снял портупею, бросил на кровать, расстегнул крючки гимнастерки. Тут же появился Быков с бутылкой. Он остановился в дверях, не решаясь войти в комнату.
— Ну, чего стоишь, — не поворачиваясь от окна, сказал Данилов, — наливай.
— И себе?
— И себе налей. Помянем Степу.
Быков разлил всю бутылку в две кружки.
— Закусим чем, а, товарищ начальник?
— Ты как хочешь, я так прямо, — Данилов подошел к столу, взял свою кружку, несколько минут глядел на темную жидкость, подступившую к краям, и выпил ее в три глотка.
— Вы бы поспали, Иван Александрович.
— Ладно, Быков, ты иди. Мне одному побыть надо.
Данилов сел на кровать, внимательно прислушиваясь к себе. Коньяк горячил, разливался по телу и словно какую-то запруду ломал где-то под сердцем.
Очень давно, когда он, Данилов, пришел на работу в отдел по борьбе с бандитизмом ЧК, у него был друг — веселый и добрый Миша Резонов, студент-геолог, влюбленный в революцию. Они работали в одной бригаде и дружили крепко, взахлеб, как это случается только в молодости. Зимой девятнадцатого, под Новый год, когда они проводили очередную проверку в гостинице «Лиссабон», Миши не стало. И случилось все это совсем глупо. Когда они уже выходили в вестибюль, из дверей номера выскочил пьяный мальчишка в замшевом френче и офицерских бриджах и, крича что-то непонятное, стал палить из пистолета вдоль коридора. Он едва держался на ногах, и наган в его руке прыгал, посылая пули куда попало. Одна из этих пуль ударила Мишу в висок. Увидев, как падает Резонов, Данилов выхватил свой наган и с первого выстрела свалил бандита.
Потом они приехали в ЧК. Иван Александрович не говорил ничего, только почернел весь. Заглянул в комнату начальник бригады Чугунов, бывший прапорщик по адмиралтейству, выслужившийся во время войны из матросов, поглядел на него и закрыл дверь. Он снова появился минут через двадцать и поманил Ивана пальцем. Они зашли к Чугунову, и тот из-за дивана достал бутылку водки, запер дверь и налил Данилову стакан.
Иван с удивлением посмотрел на начальника.
— Пей, — сказал Чугунов, — только сразу. Так надо.
Данилов, давясь, выпил водку, и ему стало тепло и грустно. Придя к себе, он запер дверь, сел за стол к заплакал. Боль, сжимавшая грудь, уходила вместе со слезами, точно так же, как в детстве, когда он дрался с гимназистами на пустыре за артиллерийским заводом.
Но восемнадцать — это не сорок два. В юности все проще, легче приобретаешь друзей, спокойнее расстаешься с ними. После сорока друзья становятся как бы частью тебя самого, и потеря их напоминает ампутацию без наркоза. Да и плачется труднее, кажется, что жизнь высушила тебя и нет уж больше слез, есть только пронзительная горечь утраты, невероятной болью разрывающая сердце.
И, чтобы заглушить эту боль, Данилов лег лицом в подушку и заснул сразу, словно провалился куда-то в темноту. Он не слышал, как в комнату вошел Муравьев, как Быков рассказал тому о смерти Степана…
Проснулся Данилов так же внезапно. Сон освежил его, и он чувствовал себя неплохо, хотя тяжелое чувство утраты так и не покинуло его. В комнате было прохладно, остро пахло зеленью, и Иван Александрович понял, что прошел дождь. Он поглядел на часы: вытянувшиеся в одну прямую линию стрелки показывали восемнадцать. Значит, он проспал почти двенадцать часов.
Иван Александрович натянул сапоги и вышел на крыльцо. У машины на перевернутых ящиках сидели Быков, Муравьев и Сережа Белов. Они смотрели на начальника и молчали.
— Сейчас я побреюсь, — сказал Данилов, — и ты, Игорь, зайди ко мне минут через двадцать.
— Хорошо.
Данилов повернулся и пошел в дом.
Ровно через двадцать минут Муравьев вошел в комнату. Начальник стоял у окна свежевыбритый и холодно-официальный.
— В общем, так. Ты едешь в Москву, — сказал после некоторой паузы Данилов.
— В Москву?
— Да, да, вот почитай, — Иван Александрович подошел к столу, расстегнул полевую сумку, вынул спецсообщение.
Муравьев пробежал его глазами.
— Это обязательно?
— Просто необходимо, — Данилов вынул из кармана галифе серебряную фигурку Наполеона и поднес ее к лицу Игоря.
— Тот самый? Где взяли?
— У Дробышевой.
— Так. Значит, вышли.
— Вышли. Теперь нам нужен Гомельский и Гоппе. От них сюда нитка тянется. А у нее, у нитки этой, два конца. На одном Музыка, на другом Шантрель. Они-то думают, что мы их здесь трясти будем, и постараются при случае в Москву уйти, а там ты.
— Как думаете, Иван Александрович, подход к Гомельскому есть?
— Есть.
— Кто поможет?
— Костров.
— Мишка?! Где же он?
— Скоро будет здесь.
Глава пятая
Москва. 11—12 августа
Начальник
— Ну, Муравьев, знаю, слышал о ваших делах, — начальник МУРа встал, пошел навстречу Игорю. — Жаль Полесова. Очень жаль. Редкой души человек и прекрасный работник. Похоронили его?
— Да. Прямо там, на кладбище. Все, как положено, оркестр, цветы, памятник. Только ему это все равно.
— Ему да, а нам нет. Делу нашему не все равно, как хоронят людей, отдавших за него жизнь. Ты мне эти разговоры брось.
— Он мой друг…
— И мой, и Серебровского, и Муштакова, Парамонова. Мы все друзья. Ну, ладно, садись, поговорим, — начальник нажал кнопку звонка. В дверях появился Осетров. — Где Муштаков?
— В приемной.
— Проси.
— А, Игорь Сергеевич, — улыбнулся, входя Муштаков, — значит, мы с вами работать будем?
— Да.
— Ну и прекрасно, — Муштаков уселся в кресло, аккуратно поддернув выглаженные брюки. — Можно докладывать?
— Давай, — начальник закрыл ладонью глаза, — начинай.
— Видите ли, Игорь Сергеевич, — Муштаков сделал паузу, словно обдумывая следующее предложение, поглядел на Игоря, — данных у нас немного. Согласно нашей сводке-ориентировке, относительно Гомельского были предупреждены все сотрудники милиции. Девятого августа постовой заметил похожего человека на Тишинской площади и немедленно сообщил в 84-е отделение милиции. Оперуполномоченный Ларин, приехавший туда, также опознал Гомельского. Он довел его до Большого Кондратьевского и там потерял. Ларин работник опытный, на следующий день он опять был на площади. В одиннадцать часов Гомельский появился вновь и опять исчез на углу Большого Кондратьевского.
— Там проходные дворы, — сказал Игорь.
— Теперь все дворы проходные, заборы-то сломали на дрова, — начальник опустил руку, — ты продолжай, Муштаков.
— По оперативным данным, нам стало известно, что Гомельский часто бывает именно в этом районе и даже посещает пивную.
— Это которую? — поинтересовался Муравьев.
— Знать надо, — усмехнулся начальник, — она там одна.
— Да я этот район не очень…
— Придется изучить. Ну, какие у тебя соображения. Муравьев?
Игорь помолчал немного. Вопрос начальника застал его врасплох.
— Мы придумали два варианта. Первый — установить дежурство и арестовать Гомельского.
— Ишь ты, — начальник иронически поглядел на Игоря, — один думал или с Даниловым вместе? А если Гомельский туда больше не придет? Тогда что?
— Тогда на него должен выйти Костров.
— Где он? — Начальник встал.
— У меня дома сидит.
— Что ж ты раньше мне не сказал? — Он поднял трубку телефона: — Машину! — И повернулся к Муравьеву: — Едем к тебе в гости.
Костров
Из окна комнаты был виден двор. Совсем крохотный, с чахлыми акациями. Дома обступили его со всех сторон, образуя неровный квадрат. Они были старые, облезлые, в некоторых местах штукатурка отвалилась, обнажая дранку, уложенную крест-накрест. Окна первых этажей находились почти у самой земли, на подоконниках стояли горшки с цветами, лежали худые жуликоватые коты.
Мишка знал, что двор имеет несколько выходов в Большой Кондратьевский, на пустырь и еще один — на Большую Грузинскую улицу. Удобный оказался дворик, ничего не скажешь. Для всех удобный. Только те, кто знает об этих выходах, даже не догадывались, что закрываются они очень легко, и тогда из этого дворика никуда не выйти.
Мишку привезли сюда ночью. По легенде, придуманной ему Муравьевым, он домой показаться не мог, так как его еще с сорок первого ищут; а здесь он у подруги — Игорь все предусмотрел, даже это. Хозяйка квартиры Зоя, высокая брюнетка с яркими, чувственными губами, посмотрела на Мишку, прищурясь, и спросила:
— Это значит, он теперь мой любовник?
— Он, — кивнул головой Муравьев.
— Ну что ж, — Зоя оглядела Мишку с ног до головы, — парень он вполне ничего. Только глаза диковатые.
— Какие есть, — буркнул Мишка.
— Ну вот, видите, Игорь, — Зоя развела руками.
— Миша, — Муравьев положил руку на плечо Кострова. — Зоя наш сотрудник, но об этом во дворе никто не знает. Все считают, что она в клубе работает администратором. Понял?
— Я-то понял. Только урки тоже не дураки.
— Ты что, боишься?
— Это ты бойся. Мне чего, я опять на фронт, а тебя — в постовые, и будешь на Тишинке щипачей ловить.
— Ты это брось…
— Я же слово Данилову дал, что сделаю, и поэтому из-за вашей глупости вовсе не хочу Ивана Александровича подводить.
— Да я тебе точно говорю, что ее никто не знает. Она у нас по очень секретной линии работает. Ее даже наши сотрудники знать не должны.
— Ладно, там видно будет.
— В квартире три комнаты, дверь в одну из них обоями заделана, там постоянно будут находиться два наших сотрудника. Тебе надо Гомельского сюда заманить.
— Это понятно, но как?
— Он золото скупает и камни. Но помни, что не только скупает, а может и… В общем, вы с Зоей ими торговать начнете.
— Туфтой.
— Зачем? — Игорь достал из кармана коробку, выложил из нее на стол кольца, серьги, броши. — Здесь есть и настоящие. Зоя знает, какие можно давать в руки, а какие только показывать издали. Помни, ты пробрался сюда из Куйбышева, там со Степкой Ужом и Утюгом вы взяли ювелирный. Где Утюг и Степка, ты не знаешь, возможно, в Ташкент подались.
— А на самом деле?
— Там, — Игорь показал на стену, — убиты в перестрелке оба. Так вот, ты забрал долю и по документам сержанта Рыбина, вот они, пробрался в Москву. Все понял?
— Значит, могу ходить в форме?
— Можешь.
— И медали носить?
— Носи на здоровье. Твою жену предупредили. Если кто к тебе придет, его поведут, потом потеряют. Причем, поведут в открытую.
— Получается, что хата моя вся в «мусоре». Так выходит?
— Так. А теперь давайте детали оговорим.
Проговорили они почти до утра. Мишка должен был найти знакомых перекупщиков, предложить и продать им кольца и золотые диски, но главное — сказать, что есть бриллиантовая осыпь и просить за нее деньги большие. Осыпь надо показывать только издали, чтобы, не дай бог, не заподозрили. Правда, осыпь была подделкой редкой. Она лежала еще в музее Московской сыскной полиции. Делал ее известный ювелир Кохнер специально для подмены настоящей. Подлинник носила княжна Белосельская, за которой ухаживал один гвардейский офицер. Когда однажды на балу ей стало плохо, он подсыпал княжне в бокал с лимонадом порошок, а затем подменил осыпь. Княжна пришла в себя и ничего не заметила. Приехала домой, сняла осыпь, смотрит — одна веточка погнута, видимо, «гвардеец» торопился очень, когда пристегивал, руки дрожали. Вызвали ювелира, тот и заметил. Мошенника арестовали, он указал на Кохнера, у которого осыпь и нашли. А подделка осталась в музее, рядом с первым автогенным аппаратом для вскрытия сейфов и кистенем извозчика Чугунова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
— Я понимаю, Иван Александрович, понимаю.
Данилов притиснул Кострова к себе, тяжело вздохнул и, резко повернувшись, пошел по переулку. Мишка смотрел ему вслед, и в усталой походке, опущенных плечах Данилова было столько горя, что у него, Кострова, защипало глаза.
Во дворе дома на подножке «эмки» сидел Быков. Данилов прошел мимо него, потом остановился, что-то вспоминая. Быков встал.
— Вот что, у тебя где коньяк?
— Здесь, в машине.
— Принеси, — Иван Александрович, тяжело ступая по скрипучим ступенькам, поднялся в дом.
В комнате он снял портупею, бросил на кровать, расстегнул крючки гимнастерки. Тут же появился Быков с бутылкой. Он остановился в дверях, не решаясь войти в комнату.
— Ну, чего стоишь, — не поворачиваясь от окна, сказал Данилов, — наливай.
— И себе?
— И себе налей. Помянем Степу.
Быков разлил всю бутылку в две кружки.
— Закусим чем, а, товарищ начальник?
— Ты как хочешь, я так прямо, — Данилов подошел к столу, взял свою кружку, несколько минут глядел на темную жидкость, подступившую к краям, и выпил ее в три глотка.
— Вы бы поспали, Иван Александрович.
— Ладно, Быков, ты иди. Мне одному побыть надо.
Данилов сел на кровать, внимательно прислушиваясь к себе. Коньяк горячил, разливался по телу и словно какую-то запруду ломал где-то под сердцем.
Очень давно, когда он, Данилов, пришел на работу в отдел по борьбе с бандитизмом ЧК, у него был друг — веселый и добрый Миша Резонов, студент-геолог, влюбленный в революцию. Они работали в одной бригаде и дружили крепко, взахлеб, как это случается только в молодости. Зимой девятнадцатого, под Новый год, когда они проводили очередную проверку в гостинице «Лиссабон», Миши не стало. И случилось все это совсем глупо. Когда они уже выходили в вестибюль, из дверей номера выскочил пьяный мальчишка в замшевом френче и офицерских бриджах и, крича что-то непонятное, стал палить из пистолета вдоль коридора. Он едва держался на ногах, и наган в его руке прыгал, посылая пули куда попало. Одна из этих пуль ударила Мишу в висок. Увидев, как падает Резонов, Данилов выхватил свой наган и с первого выстрела свалил бандита.
Потом они приехали в ЧК. Иван Александрович не говорил ничего, только почернел весь. Заглянул в комнату начальник бригады Чугунов, бывший прапорщик по адмиралтейству, выслужившийся во время войны из матросов, поглядел на него и закрыл дверь. Он снова появился минут через двадцать и поманил Ивана пальцем. Они зашли к Чугунову, и тот из-за дивана достал бутылку водки, запер дверь и налил Данилову стакан.
Иван с удивлением посмотрел на начальника.
— Пей, — сказал Чугунов, — только сразу. Так надо.
Данилов, давясь, выпил водку, и ему стало тепло и грустно. Придя к себе, он запер дверь, сел за стол к заплакал. Боль, сжимавшая грудь, уходила вместе со слезами, точно так же, как в детстве, когда он дрался с гимназистами на пустыре за артиллерийским заводом.
Но восемнадцать — это не сорок два. В юности все проще, легче приобретаешь друзей, спокойнее расстаешься с ними. После сорока друзья становятся как бы частью тебя самого, и потеря их напоминает ампутацию без наркоза. Да и плачется труднее, кажется, что жизнь высушила тебя и нет уж больше слез, есть только пронзительная горечь утраты, невероятной болью разрывающая сердце.
И, чтобы заглушить эту боль, Данилов лег лицом в подушку и заснул сразу, словно провалился куда-то в темноту. Он не слышал, как в комнату вошел Муравьев, как Быков рассказал тому о смерти Степана…
Проснулся Данилов так же внезапно. Сон освежил его, и он чувствовал себя неплохо, хотя тяжелое чувство утраты так и не покинуло его. В комнате было прохладно, остро пахло зеленью, и Иван Александрович понял, что прошел дождь. Он поглядел на часы: вытянувшиеся в одну прямую линию стрелки показывали восемнадцать. Значит, он проспал почти двенадцать часов.
Иван Александрович натянул сапоги и вышел на крыльцо. У машины на перевернутых ящиках сидели Быков, Муравьев и Сережа Белов. Они смотрели на начальника и молчали.
— Сейчас я побреюсь, — сказал Данилов, — и ты, Игорь, зайди ко мне минут через двадцать.
— Хорошо.
Данилов повернулся и пошел в дом.
Ровно через двадцать минут Муравьев вошел в комнату. Начальник стоял у окна свежевыбритый и холодно-официальный.
— В общем, так. Ты едешь в Москву, — сказал после некоторой паузы Данилов.
— В Москву?
— Да, да, вот почитай, — Иван Александрович подошел к столу, расстегнул полевую сумку, вынул спецсообщение.
Муравьев пробежал его глазами.
— Это обязательно?
— Просто необходимо, — Данилов вынул из кармана галифе серебряную фигурку Наполеона и поднес ее к лицу Игоря.
— Тот самый? Где взяли?
— У Дробышевой.
— Так. Значит, вышли.
— Вышли. Теперь нам нужен Гомельский и Гоппе. От них сюда нитка тянется. А у нее, у нитки этой, два конца. На одном Музыка, на другом Шантрель. Они-то думают, что мы их здесь трясти будем, и постараются при случае в Москву уйти, а там ты.
— Как думаете, Иван Александрович, подход к Гомельскому есть?
— Есть.
— Кто поможет?
— Костров.
— Мишка?! Где же он?
— Скоро будет здесь.
Глава пятая
Москва. 11—12 августа
Начальник
— Ну, Муравьев, знаю, слышал о ваших делах, — начальник МУРа встал, пошел навстречу Игорю. — Жаль Полесова. Очень жаль. Редкой души человек и прекрасный работник. Похоронили его?
— Да. Прямо там, на кладбище. Все, как положено, оркестр, цветы, памятник. Только ему это все равно.
— Ему да, а нам нет. Делу нашему не все равно, как хоронят людей, отдавших за него жизнь. Ты мне эти разговоры брось.
— Он мой друг…
— И мой, и Серебровского, и Муштакова, Парамонова. Мы все друзья. Ну, ладно, садись, поговорим, — начальник нажал кнопку звонка. В дверях появился Осетров. — Где Муштаков?
— В приемной.
— Проси.
— А, Игорь Сергеевич, — улыбнулся, входя Муштаков, — значит, мы с вами работать будем?
— Да.
— Ну и прекрасно, — Муштаков уселся в кресло, аккуратно поддернув выглаженные брюки. — Можно докладывать?
— Давай, — начальник закрыл ладонью глаза, — начинай.
— Видите ли, Игорь Сергеевич, — Муштаков сделал паузу, словно обдумывая следующее предложение, поглядел на Игоря, — данных у нас немного. Согласно нашей сводке-ориентировке, относительно Гомельского были предупреждены все сотрудники милиции. Девятого августа постовой заметил похожего человека на Тишинской площади и немедленно сообщил в 84-е отделение милиции. Оперуполномоченный Ларин, приехавший туда, также опознал Гомельского. Он довел его до Большого Кондратьевского и там потерял. Ларин работник опытный, на следующий день он опять был на площади. В одиннадцать часов Гомельский появился вновь и опять исчез на углу Большого Кондратьевского.
— Там проходные дворы, — сказал Игорь.
— Теперь все дворы проходные, заборы-то сломали на дрова, — начальник опустил руку, — ты продолжай, Муштаков.
— По оперативным данным, нам стало известно, что Гомельский часто бывает именно в этом районе и даже посещает пивную.
— Это которую? — поинтересовался Муравьев.
— Знать надо, — усмехнулся начальник, — она там одна.
— Да я этот район не очень…
— Придется изучить. Ну, какие у тебя соображения. Муравьев?
Игорь помолчал немного. Вопрос начальника застал его врасплох.
— Мы придумали два варианта. Первый — установить дежурство и арестовать Гомельского.
— Ишь ты, — начальник иронически поглядел на Игоря, — один думал или с Даниловым вместе? А если Гомельский туда больше не придет? Тогда что?
— Тогда на него должен выйти Костров.
— Где он? — Начальник встал.
— У меня дома сидит.
— Что ж ты раньше мне не сказал? — Он поднял трубку телефона: — Машину! — И повернулся к Муравьеву: — Едем к тебе в гости.
Костров
Из окна комнаты был виден двор. Совсем крохотный, с чахлыми акациями. Дома обступили его со всех сторон, образуя неровный квадрат. Они были старые, облезлые, в некоторых местах штукатурка отвалилась, обнажая дранку, уложенную крест-накрест. Окна первых этажей находились почти у самой земли, на подоконниках стояли горшки с цветами, лежали худые жуликоватые коты.
Мишка знал, что двор имеет несколько выходов в Большой Кондратьевский, на пустырь и еще один — на Большую Грузинскую улицу. Удобный оказался дворик, ничего не скажешь. Для всех удобный. Только те, кто знает об этих выходах, даже не догадывались, что закрываются они очень легко, и тогда из этого дворика никуда не выйти.
Мишку привезли сюда ночью. По легенде, придуманной ему Муравьевым, он домой показаться не мог, так как его еще с сорок первого ищут; а здесь он у подруги — Игорь все предусмотрел, даже это. Хозяйка квартиры Зоя, высокая брюнетка с яркими, чувственными губами, посмотрела на Мишку, прищурясь, и спросила:
— Это значит, он теперь мой любовник?
— Он, — кивнул головой Муравьев.
— Ну что ж, — Зоя оглядела Мишку с ног до головы, — парень он вполне ничего. Только глаза диковатые.
— Какие есть, — буркнул Мишка.
— Ну вот, видите, Игорь, — Зоя развела руками.
— Миша, — Муравьев положил руку на плечо Кострова. — Зоя наш сотрудник, но об этом во дворе никто не знает. Все считают, что она в клубе работает администратором. Понял?
— Я-то понял. Только урки тоже не дураки.
— Ты что, боишься?
— Это ты бойся. Мне чего, я опять на фронт, а тебя — в постовые, и будешь на Тишинке щипачей ловить.
— Ты это брось…
— Я же слово Данилову дал, что сделаю, и поэтому из-за вашей глупости вовсе не хочу Ивана Александровича подводить.
— Да я тебе точно говорю, что ее никто не знает. Она у нас по очень секретной линии работает. Ее даже наши сотрудники знать не должны.
— Ладно, там видно будет.
— В квартире три комнаты, дверь в одну из них обоями заделана, там постоянно будут находиться два наших сотрудника. Тебе надо Гомельского сюда заманить.
— Это понятно, но как?
— Он золото скупает и камни. Но помни, что не только скупает, а может и… В общем, вы с Зоей ими торговать начнете.
— Туфтой.
— Зачем? — Игорь достал из кармана коробку, выложил из нее на стол кольца, серьги, броши. — Здесь есть и настоящие. Зоя знает, какие можно давать в руки, а какие только показывать издали. Помни, ты пробрался сюда из Куйбышева, там со Степкой Ужом и Утюгом вы взяли ювелирный. Где Утюг и Степка, ты не знаешь, возможно, в Ташкент подались.
— А на самом деле?
— Там, — Игорь показал на стену, — убиты в перестрелке оба. Так вот, ты забрал долю и по документам сержанта Рыбина, вот они, пробрался в Москву. Все понял?
— Значит, могу ходить в форме?
— Можешь.
— И медали носить?
— Носи на здоровье. Твою жену предупредили. Если кто к тебе придет, его поведут, потом потеряют. Причем, поведут в открытую.
— Получается, что хата моя вся в «мусоре». Так выходит?
— Так. А теперь давайте детали оговорим.
Проговорили они почти до утра. Мишка должен был найти знакомых перекупщиков, предложить и продать им кольца и золотые диски, но главное — сказать, что есть бриллиантовая осыпь и просить за нее деньги большие. Осыпь надо показывать только издали, чтобы, не дай бог, не заподозрили. Правда, осыпь была подделкой редкой. Она лежала еще в музее Московской сыскной полиции. Делал ее известный ювелир Кохнер специально для подмены настоящей. Подлинник носила княжна Белосельская, за которой ухаживал один гвардейский офицер. Когда однажды на балу ей стало плохо, он подсыпал княжне в бокал с лимонадом порошок, а затем подменил осыпь. Княжна пришла в себя и ничего не заметила. Приехала домой, сняла осыпь, смотрит — одна веточка погнута, видимо, «гвардеец» торопился очень, когда пристегивал, руки дрожали. Вызвали ювелира, тот и заметил. Мошенника арестовали, он указал на Кохнера, у которого осыпь и нашли. А подделка осталась в музее, рядом с первым автогенным аппаратом для вскрытия сейфов и кистенем извозчика Чугунова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29