Ей было мучительно больно от того, что их отношения с этой минуты вступили в некую иную фазу, что отныне уже будет совершенно невозможно продолжать играть в благополучие, и необходимо давать объяснения, чтобы избежать фальши в этих отношениях. А объяснять ничего было нельзя.
— Ты не сделаешь этого, — возразил Генрих. — Потому что я не отпущу тебя от себя ни на секунду. Я брошу все дела, я стар, я богат, мне больше ничего не нужно. Мне нужна только ты…
— А почему ты не спрашиваешь меня, зачем я это сделала? — помертвелыми губами шептала Барбара.
— Потому что не в моих правилах задавать лишние вопросы. Если будет надо, ты поделишься со мной своей болью.
Барбара со слезами на глазах с чувством благодарности поглядела на мужа, на его точеное, какого-то пергаментного цвета лицо, на подслеповатые без очков глаза. «Удивительный человек», — подумалось ей. И тут же перед её глазами пронеслась та история пятилетней давности, и таким контрастом с этой уютной комнатой, с мудрым, тактичным и справедливым Генрихом показались те кровавые грязные события, что она застонала и закрыла себе рот рукой.
В это время принесли лекарства и чай. Генрих заставил Барбару выпить успокоительные капли, а потом горячего крепкого чаю. Ей стало легче, и она почувствовала, что ужасно хочет спать… Она закрыла глаза, и уже не увидела той страшной красной смеющейся рожи. Она видела что-то изумрудно-зеленое, ковер зеленой травы, по которому бежали навстречу друг дружке она и Вика, совсем маленькая, двух или трехлетняя девочка, бежали босиком и никак не могли добежать, не могли обнять друг дружку. И было тепло, ласково светило солнце, пели птички… А потом все потемнело, и она провалилась в тяжелый крепкий сон…
Когда она проснулась, то почувствовала, что на её плече лежит седая голова Генриха. Он спал, полусидя, полулежа… Моментально почувствовал, что она проснулась и открыл глаза…
— Я видела во сне свою дочь, — тихо сказала Барбара.
— Сколько ей лет? — спросил Генрих, нимало не удивляясь, что у его жены есть дочь.
— Двенадцать, — ответила Барбара.
— Где она?
— В Москве, на Тверской улице, с бабушкой и дедушкой. Это родители моего покойного мужа.
— И ты хочешь повидаться с ней?
— Да. Но это невозможно сделать.
— Возможно. Все возможно, — спокойно возразил Генрих. — Пошли пить кофе, что-то я проголодался за эту ночь. Откуда взялся такой зверский аппетит? — расхохотался Генрих своей ослепительно белозубой улыбкой.
— Ты что, больше ничего меня не хочешь спросить? — не уставала поражаться Барбара. — Например, как мое настоящее имя? Какой я национальности? Я ведь все солгала тебе.
— Я знаю тебя как Барбару, для меня ты Барбара и я буду называть тебя так, даже если твое настоящее имя Маша, Ингрид, Индира или, например, Ревекка. А национальность меня вообще не интересует, это праздный интерес.
— Ты поразительный человек, Генрих, — нежно прикоснулась к его руке Барбара.
Они спустились вниз в гостиную, пили кофе с теплыми булочками, и Генрих глядел на Барбару нежным, полным любви взглядом. На её тонкой шее до сих пор виднелись следы веревки, на которой она пыталась повеситься. Генрих непроизвольно вздрогнул.
— И все же, я хотела тебе рассказать кое-что, — тихо произнесла она.
— А стоит ли?
— Стоит. Я не могу жить, когда между нами пролегает тайна. Твоя безупречная жизнь и мое прошлое. Оно давит меня, тянет в могилу. Я расскажу все, а там суди сам…
И Барбара, свернувшись клубком в кресле, рассказала мужу ту темную страшную историю, произошедшую в девяносто втором и девяносто третьем годах. Генрих слушал внимательно, в его серых глазах трудно было прочитать хоть какую-нибудь реакцию, лишь, когда речь зашла о девушке, убитой вместо нее, он нервно повел плечами и поглядел куда-то в окно, на осенний германский пейзаж.
— Ты меня извини, — произнес он, когда Барбара закончила свой рассказ. — Но я должен сказать, что твоя мать ужасная женщина. И отец тоже… Я не могу не сделать такие выводы…
— А я? Я-то? Главное, что я ужасная женщина, вот что самое страшное, Генрих! Я преступница, из-за меня погибли ни в чем не повинные люди… Я должна быть строго наказана…
— Какая ты преступница? — покачал головой Генрих. — Ты такая же жертва, как и эта девушка. Тобой руководила злая сила… Как в наших волшебных сказках, Гауфа, например…
— Нет, не выгораживай меня! Жизнь — это не сказка! Я тоже участвовала в преступлениях, я знала о планах матери, без подробностей, разумеется, но вопросы-то я задавала — зачем, почему я должна так или иначе поступать? И она в той или иной степени на них отвечала. Когда я шла с Андреем в ресторан, я же подставляла его. А он любил меня…
— Он, прежде всего, любил деньги. И он, и твой муж. А про убитую девушку ты же узнала только после случившегося. Так что не казни себя так сурово, ты и так наказана выше всех человеческих возможностей. Ты разлучена с единственной дочерью, и встретиться с ней вам, действительно, будет довольно сложно. Теперь я это понял.
— Значит, я никогда не увижу свою Вику? — зарыдала Барбара.
— Подумаем. Все это надо хорошенько обдумать и взвесить. Ничего невозможного в этой жизни нет, пока мы живы. Только после нашей смерти мы уже не сможем сделать ничего. А пока есть жизнь, есть и надежда… Все, дорогая, сегодня я целый день проведу с тобой. Я позвоню герру Миллеру, он прекрасный человек и сделает за меня то, что должен сделать я. А я предлагаю сделать пеший тур к базилике святого Кастора. Самое время, я так полагаю. Сегодня очень хороший, солнечный день… Сегодня замечательный день, день покаяния, день откровенности… Мы с тобой должны благодарить этот день, Барбара…
Барбара встала и поцеловала мужа в лоб. А затем пошла одеваться… И оделась во все светлое…
… Стоял теплый сентябрьский день. Они шли под руку по набережной Рейна, дошли до памятнику императору и пошли к церкви. «Какой покой, какое умиротворение вносит в меня этот замечательный человек», — думала Барбара о муже. — «Еще несколько часов назад я была на грани жизни и смерти, а теперь мне хочется жить, я верю, что Бог простит меня, я верю, что встречусь с Викой.»
Когда они вошли в базилику, внутри не было ни одного человека. Тишина и покой, лики святых, кротко глядящие на них. Барбара поставила святым свечки и опустилась на колени перед изображением распятого Христа. Долго истово молилась, слезы раскаяния и умиления текли по её бледным щекам. «Прости меня, Господи», — шептала она беспрестанно. — «Дай мне возможность снова увидеть мою доченьку. Дай мне возможность снова обрести счастье и душевный покой».
— Я люблю тебя, — сказала она Генриху, когда они возвращались домой, медленно идя по начинающей желтеть аллее.
— И я тебя, дорогая моя, — крепко сжал её тонкую руку повыше локтя Генрих, облаченный в безукоризненно сидящий на нем костюм кремового цвета, почти такого же, как и длинное платье Барбары.
При воспоминаниях о родителях Барбара чувствовала, как злость и гнев начинают переполнять её душу. Она пыталась отбросить от себя эти черные мысли, мешавшие ей чувствовать себя уверовавшей в божественную справедливость. Но мысли не оставляли её. «Зачем, зачем она меня во все это втянула? Разве счастье в деньгах? И так ведь тех денег хватило бы на всех. Но она хотела, чтобы все досталось только ей, чтобы отец стал мэром, и они бы стали ещё богаче, намного богаче. Они бы получили этот вожделенный первоначальный капитал, о котором все так мечтают. Счастлива ли теперь она? Принесли ли ей счастье эти замешанные на человеческой крови миллионы? Что она собирается делать с этими миллионами?»
Она прижалась к крепкому плечу мужа, словно желая найти у него защиту от этих черных мыслей. Когда он был рядом, ей становилось легче. Но он не мог всегда быть рядом, Господи, ему ведь скоро шестьдесят четыре! А вдруг он умрет? Что будет с ней? Как она будет тогда одинока в этом жутком огромном мире, уважающем только силу, только деньги, только власть?
… Несколько дней Генрих и впрямь ни на шаг не отходил от нее. Они были вместе постоянно. Они вместе завтракали, обедали, ужинали, спали, гуляли. Генрих перепоручил все дела герру Миллеру и занимался только ей. И через несколько дней он почувствовал, что вселил-таки в неё чувство бодрости и уверенности в себе. И решил, что теперь она свободна от черных мыслей.
— Я хочу покататься сегодня на машине, Генрих, можно? — спросила Барбара за завтраком. — Честное слово, со мной все в порядке, я очень хорошо себя чувствую. Мне кажется, что ты можешь вернуться к своим делам, ты и так уделяешь мне так много внимания.
— Я уделяю тебе очень мало внимания, моя дорогая, — возразил Генрих. — Мои дела — это, прежде всего, ты. Я и так много сделал в этой жизни. Я ведь начинал с нуля, тебе трудно сейчас поверить в это. Я тоже мало рассказывал тебе о своей жизни. Там было всякое. Но после войны наша семья оказалась совершенно разорена, и мой бедный отец переменил множество профессий. А я начинал разносчиком газет в четырнадцать лет… Теперь у нас много денег, несколько домов, машины, счета в банках… И у нас нет детей, Барбара. Я смело могу выйти на заслуженный отдых и посвятить свою жизнь самому дорогому, что есть в ней у меня — это тебе. Но… сегодня и впрямь есть дела, которые наш добрый герр Миллер, к сожалению, не может решить без меня. Я поеду на службу. А ты, если хочешь, покатайся на машине по городу, это развлечет тебя. Только не езди далеко и не развивай большой скорости, все же ты ещё до конца не оправилась от того стресса.
— Хорошо, Генрих, — кротко ответила Барбара.
… Белый БМВ мчался по автобану. В салоне играла негромкая музыка. На душе у Барбары было легко и радостно. Она понимала, что сбросила с плеч тяжелый груз, рассказав обо всем случившемся с ней мужу. Она верила, что он поможет ей встретиться с дочерью, она видела рядом с собой надежного крепкого мужчину. Был замечательный солнечный сентябрьский день. И стрелка спидометра приближалась к ста двадцати километрам, Барбара забыла про предупреждения мужа. Увлекшись своими мыслями, вспоминая дочь в не столь уж далекой Москве, она не заметила неожиданно вынырнувший перед ней маленький «Фольксваген-Гольф». Она резко повернула вправо, и белый БМВ грудой металла полетел в кювет. Летел, переворачиваясь, потом ещё и еще… И, наконец, замер, застыл на начинающей желтеть сентябрьской траве…
8.
— Какой-то ты неисправимый человек, Палый, — качал головой Иляс, буравя глазами сидящего перед ним киллера. — Тебе палец в рот не клади. Ну зачем ты пытался улизнуть от меня, когда я тебе ясно дал понять, что сделать это совершенно невозможно. Считаешь, что попытка не пытка? Но подобная попытка может как раз таки пыткой и обернуться. И не моральной, а чисто физической. Куда пытался бежать? Говори!
— Да никуда, просто помутнение нашло, — еле ворочал языком Палый, предчувствуя расправу. Смыться он попытался после того, как доложил Верещагину о выполненном задании, получил с него деньги за солдата и аванс за следователя Николаева. Он поехал к себе домой, забрал все свои деньги и попытался прямиком рвануть в аэропорт. Его подстраховывали люди Верещагина на неприметном «Москвиче» с забрызганными грязью номерами. Но людям Иляса удалось нейтрализовать страховку. Они прижали своим джипом к бордюру «Москвич» и потребовали сидящих в машине предъявить документы. Завязалась перепалка, в результате которой все остались друг другом довольны и поехали в разные стороны. Но едущий на такси в аэропорт Палый был уже в другом джипе, везущем его в резиденцию советника губернатора по оргвопросам.
— Какое такое помутнение? Денег стало жалко, вот и весь ответ, правда, Палый? — засмеялся Иляс. — Ты очень любишь деньги, и в этом твоя беда. Такая страсть к деньгам до добра не доведет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Ты не сделаешь этого, — возразил Генрих. — Потому что я не отпущу тебя от себя ни на секунду. Я брошу все дела, я стар, я богат, мне больше ничего не нужно. Мне нужна только ты…
— А почему ты не спрашиваешь меня, зачем я это сделала? — помертвелыми губами шептала Барбара.
— Потому что не в моих правилах задавать лишние вопросы. Если будет надо, ты поделишься со мной своей болью.
Барбара со слезами на глазах с чувством благодарности поглядела на мужа, на его точеное, какого-то пергаментного цвета лицо, на подслеповатые без очков глаза. «Удивительный человек», — подумалось ей. И тут же перед её глазами пронеслась та история пятилетней давности, и таким контрастом с этой уютной комнатой, с мудрым, тактичным и справедливым Генрихом показались те кровавые грязные события, что она застонала и закрыла себе рот рукой.
В это время принесли лекарства и чай. Генрих заставил Барбару выпить успокоительные капли, а потом горячего крепкого чаю. Ей стало легче, и она почувствовала, что ужасно хочет спать… Она закрыла глаза, и уже не увидела той страшной красной смеющейся рожи. Она видела что-то изумрудно-зеленое, ковер зеленой травы, по которому бежали навстречу друг дружке она и Вика, совсем маленькая, двух или трехлетняя девочка, бежали босиком и никак не могли добежать, не могли обнять друг дружку. И было тепло, ласково светило солнце, пели птички… А потом все потемнело, и она провалилась в тяжелый крепкий сон…
Когда она проснулась, то почувствовала, что на её плече лежит седая голова Генриха. Он спал, полусидя, полулежа… Моментально почувствовал, что она проснулась и открыл глаза…
— Я видела во сне свою дочь, — тихо сказала Барбара.
— Сколько ей лет? — спросил Генрих, нимало не удивляясь, что у его жены есть дочь.
— Двенадцать, — ответила Барбара.
— Где она?
— В Москве, на Тверской улице, с бабушкой и дедушкой. Это родители моего покойного мужа.
— И ты хочешь повидаться с ней?
— Да. Но это невозможно сделать.
— Возможно. Все возможно, — спокойно возразил Генрих. — Пошли пить кофе, что-то я проголодался за эту ночь. Откуда взялся такой зверский аппетит? — расхохотался Генрих своей ослепительно белозубой улыбкой.
— Ты что, больше ничего меня не хочешь спросить? — не уставала поражаться Барбара. — Например, как мое настоящее имя? Какой я национальности? Я ведь все солгала тебе.
— Я знаю тебя как Барбару, для меня ты Барбара и я буду называть тебя так, даже если твое настоящее имя Маша, Ингрид, Индира или, например, Ревекка. А национальность меня вообще не интересует, это праздный интерес.
— Ты поразительный человек, Генрих, — нежно прикоснулась к его руке Барбара.
Они спустились вниз в гостиную, пили кофе с теплыми булочками, и Генрих глядел на Барбару нежным, полным любви взглядом. На её тонкой шее до сих пор виднелись следы веревки, на которой она пыталась повеситься. Генрих непроизвольно вздрогнул.
— И все же, я хотела тебе рассказать кое-что, — тихо произнесла она.
— А стоит ли?
— Стоит. Я не могу жить, когда между нами пролегает тайна. Твоя безупречная жизнь и мое прошлое. Оно давит меня, тянет в могилу. Я расскажу все, а там суди сам…
И Барбара, свернувшись клубком в кресле, рассказала мужу ту темную страшную историю, произошедшую в девяносто втором и девяносто третьем годах. Генрих слушал внимательно, в его серых глазах трудно было прочитать хоть какую-нибудь реакцию, лишь, когда речь зашла о девушке, убитой вместо нее, он нервно повел плечами и поглядел куда-то в окно, на осенний германский пейзаж.
— Ты меня извини, — произнес он, когда Барбара закончила свой рассказ. — Но я должен сказать, что твоя мать ужасная женщина. И отец тоже… Я не могу не сделать такие выводы…
— А я? Я-то? Главное, что я ужасная женщина, вот что самое страшное, Генрих! Я преступница, из-за меня погибли ни в чем не повинные люди… Я должна быть строго наказана…
— Какая ты преступница? — покачал головой Генрих. — Ты такая же жертва, как и эта девушка. Тобой руководила злая сила… Как в наших волшебных сказках, Гауфа, например…
— Нет, не выгораживай меня! Жизнь — это не сказка! Я тоже участвовала в преступлениях, я знала о планах матери, без подробностей, разумеется, но вопросы-то я задавала — зачем, почему я должна так или иначе поступать? И она в той или иной степени на них отвечала. Когда я шла с Андреем в ресторан, я же подставляла его. А он любил меня…
— Он, прежде всего, любил деньги. И он, и твой муж. А про убитую девушку ты же узнала только после случившегося. Так что не казни себя так сурово, ты и так наказана выше всех человеческих возможностей. Ты разлучена с единственной дочерью, и встретиться с ней вам, действительно, будет довольно сложно. Теперь я это понял.
— Значит, я никогда не увижу свою Вику? — зарыдала Барбара.
— Подумаем. Все это надо хорошенько обдумать и взвесить. Ничего невозможного в этой жизни нет, пока мы живы. Только после нашей смерти мы уже не сможем сделать ничего. А пока есть жизнь, есть и надежда… Все, дорогая, сегодня я целый день проведу с тобой. Я позвоню герру Миллеру, он прекрасный человек и сделает за меня то, что должен сделать я. А я предлагаю сделать пеший тур к базилике святого Кастора. Самое время, я так полагаю. Сегодня очень хороший, солнечный день… Сегодня замечательный день, день покаяния, день откровенности… Мы с тобой должны благодарить этот день, Барбара…
Барбара встала и поцеловала мужа в лоб. А затем пошла одеваться… И оделась во все светлое…
… Стоял теплый сентябрьский день. Они шли под руку по набережной Рейна, дошли до памятнику императору и пошли к церкви. «Какой покой, какое умиротворение вносит в меня этот замечательный человек», — думала Барбара о муже. — «Еще несколько часов назад я была на грани жизни и смерти, а теперь мне хочется жить, я верю, что Бог простит меня, я верю, что встречусь с Викой.»
Когда они вошли в базилику, внутри не было ни одного человека. Тишина и покой, лики святых, кротко глядящие на них. Барбара поставила святым свечки и опустилась на колени перед изображением распятого Христа. Долго истово молилась, слезы раскаяния и умиления текли по её бледным щекам. «Прости меня, Господи», — шептала она беспрестанно. — «Дай мне возможность снова увидеть мою доченьку. Дай мне возможность снова обрести счастье и душевный покой».
— Я люблю тебя, — сказала она Генриху, когда они возвращались домой, медленно идя по начинающей желтеть аллее.
— И я тебя, дорогая моя, — крепко сжал её тонкую руку повыше локтя Генрих, облаченный в безукоризненно сидящий на нем костюм кремового цвета, почти такого же, как и длинное платье Барбары.
При воспоминаниях о родителях Барбара чувствовала, как злость и гнев начинают переполнять её душу. Она пыталась отбросить от себя эти черные мысли, мешавшие ей чувствовать себя уверовавшей в божественную справедливость. Но мысли не оставляли её. «Зачем, зачем она меня во все это втянула? Разве счастье в деньгах? И так ведь тех денег хватило бы на всех. Но она хотела, чтобы все досталось только ей, чтобы отец стал мэром, и они бы стали ещё богаче, намного богаче. Они бы получили этот вожделенный первоначальный капитал, о котором все так мечтают. Счастлива ли теперь она? Принесли ли ей счастье эти замешанные на человеческой крови миллионы? Что она собирается делать с этими миллионами?»
Она прижалась к крепкому плечу мужа, словно желая найти у него защиту от этих черных мыслей. Когда он был рядом, ей становилось легче. Но он не мог всегда быть рядом, Господи, ему ведь скоро шестьдесят четыре! А вдруг он умрет? Что будет с ней? Как она будет тогда одинока в этом жутком огромном мире, уважающем только силу, только деньги, только власть?
… Несколько дней Генрих и впрямь ни на шаг не отходил от нее. Они были вместе постоянно. Они вместе завтракали, обедали, ужинали, спали, гуляли. Генрих перепоручил все дела герру Миллеру и занимался только ей. И через несколько дней он почувствовал, что вселил-таки в неё чувство бодрости и уверенности в себе. И решил, что теперь она свободна от черных мыслей.
— Я хочу покататься сегодня на машине, Генрих, можно? — спросила Барбара за завтраком. — Честное слово, со мной все в порядке, я очень хорошо себя чувствую. Мне кажется, что ты можешь вернуться к своим делам, ты и так уделяешь мне так много внимания.
— Я уделяю тебе очень мало внимания, моя дорогая, — возразил Генрих. — Мои дела — это, прежде всего, ты. Я и так много сделал в этой жизни. Я ведь начинал с нуля, тебе трудно сейчас поверить в это. Я тоже мало рассказывал тебе о своей жизни. Там было всякое. Но после войны наша семья оказалась совершенно разорена, и мой бедный отец переменил множество профессий. А я начинал разносчиком газет в четырнадцать лет… Теперь у нас много денег, несколько домов, машины, счета в банках… И у нас нет детей, Барбара. Я смело могу выйти на заслуженный отдых и посвятить свою жизнь самому дорогому, что есть в ней у меня — это тебе. Но… сегодня и впрямь есть дела, которые наш добрый герр Миллер, к сожалению, не может решить без меня. Я поеду на службу. А ты, если хочешь, покатайся на машине по городу, это развлечет тебя. Только не езди далеко и не развивай большой скорости, все же ты ещё до конца не оправилась от того стресса.
— Хорошо, Генрих, — кротко ответила Барбара.
… Белый БМВ мчался по автобану. В салоне играла негромкая музыка. На душе у Барбары было легко и радостно. Она понимала, что сбросила с плеч тяжелый груз, рассказав обо всем случившемся с ней мужу. Она верила, что он поможет ей встретиться с дочерью, она видела рядом с собой надежного крепкого мужчину. Был замечательный солнечный сентябрьский день. И стрелка спидометра приближалась к ста двадцати километрам, Барбара забыла про предупреждения мужа. Увлекшись своими мыслями, вспоминая дочь в не столь уж далекой Москве, она не заметила неожиданно вынырнувший перед ней маленький «Фольксваген-Гольф». Она резко повернула вправо, и белый БМВ грудой металла полетел в кювет. Летел, переворачиваясь, потом ещё и еще… И, наконец, замер, застыл на начинающей желтеть сентябрьской траве…
8.
— Какой-то ты неисправимый человек, Палый, — качал головой Иляс, буравя глазами сидящего перед ним киллера. — Тебе палец в рот не клади. Ну зачем ты пытался улизнуть от меня, когда я тебе ясно дал понять, что сделать это совершенно невозможно. Считаешь, что попытка не пытка? Но подобная попытка может как раз таки пыткой и обернуться. И не моральной, а чисто физической. Куда пытался бежать? Говори!
— Да никуда, просто помутнение нашло, — еле ворочал языком Палый, предчувствуя расправу. Смыться он попытался после того, как доложил Верещагину о выполненном задании, получил с него деньги за солдата и аванс за следователя Николаева. Он поехал к себе домой, забрал все свои деньги и попытался прямиком рвануть в аэропорт. Его подстраховывали люди Верещагина на неприметном «Москвиче» с забрызганными грязью номерами. Но людям Иляса удалось нейтрализовать страховку. Они прижали своим джипом к бордюру «Москвич» и потребовали сидящих в машине предъявить документы. Завязалась перепалка, в результате которой все остались друг другом довольны и поехали в разные стороны. Но едущий на такси в аэропорт Палый был уже в другом джипе, везущем его в резиденцию советника губернатора по оргвопросам.
— Какое такое помутнение? Денег стало жалко, вот и весь ответ, правда, Палый? — засмеялся Иляс. — Ты очень любишь деньги, и в этом твоя беда. Такая страсть к деньгам до добра не доведет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37