Зайшлый потянулся через весь салон, опустил стекло в пассажирской дверце, но старик не мог так низко нагнуться, чтоб говорить в окно. Пришлось открывать дверцу.
— Я его запомнил, я его запомнил, — бормотал дворник и тряс указательным пальцем. — Он сначала вокруг машины ходил, а потом в окна заглядывал!
Поток информации прервался, потому что старик оступился с бордюра и упал бы у колес, если бы не успел ухватиться за открытую дверцу. Теперь он оказался почти сидящим на пассажирском сиденье, но влезать в салон не решался, сидел на корточках, опираясь на сиденье рукой. От сотрясения у него открылся кашель, и старик сунул руку за пазуху, прижал ее к груди. Зайшлого очень заинтересовал человек, покушавшийся на его машину. Ясно, что это был не угонщик и не автомобильный вор. Скорее всего, в машину хотели вставить или прослушивающее устройство, или что похуже. Может быть, надеялись найти какие-нибудь документы, но вряд ли. Кабинет Зайшлого ломали профессионалы. Такие прекрасно понимали, что в машине ценных документов никто не держит. Дворник мог оказать неоценимую услугу, его следовало расспросить получше, но проклятый старик заходился в кашле, вися в крайне неудобной позе у борта машины. Радушным жестом Зайшлый пригласил его на пассажирское сиденье. Старик влез, цепляясь за ремень безопасности и ручки на внутренней стороны дверцы. Приступ кашля у него прошел, он вынул руку из-под фартука, и в руке этой оказался большой черный пистолет. Старик держал руку на коленях, и длинный, кажется, самопальный глушитель упирался Зайшлому в бок.
— Трогай, бл...дь! — сказал дворник на чистом русском языке, не шепелявя больше и не трясясь.
Пришлось трогать, ситуация была аховая. Пистолет настоящий, это Зайшлый рассмотрел. Выстрела никто не услышит. Дворник выйдет из машины, и у него будет гарантированных пять минут, чтобы скрыться.
Проехали мимо здания СНПУ, откуда еще выходили товарищи по партии, но подать сигнал было невозможно, железо твердо упиралось в бок. Через три минуты они были на тихой улице старого города и остановились возле разрушающегося дома.
— Выходим одновременно, — сказал Дед, — по счету «три». Любое движение — стреляю.
Голос фальшивого дворника кипел такой ненавистью, что Зайшлый уже чувствовал кусочек свинца, пробивающий кожу. Пришлось выйти по счету «три» и оказаться снова на прицеле. Старик держал оружие у бедра, держал твердо, маленькая круглая дырочка так и лезла пану идеологу в глаз.
Вошли во двор и захрустели обувью по кучам штукатурки и битого кирпича. И здесь дворник, идущий сзади, всадил две пули в ягодицы своего заложника.
— Теперь не убежишь, — объяснил он свои действия.
Теперь Зайшлый не шел, его волочил Дед, да еще с недовольством:
— Ты руками, собака, помогай, руки у тебя целы! А то яйца отстрелю!
Единственный раз Зайшлый попытался оказать сопротивление, когда в недрах подвала, куда он усердно помогал себя доставить, открылась тяжелая железная дверь, ведущая в подземелье. На Зайшлого дохнуло сыростью и гнилью, и он не сердцем, а холодеющим животом почувствовал, что это ему сыреть и гнить, что это его могила. Но жестокий дворник пнул раненого, запер за ним дверь, и Зайшлый понял, что его тюремщик ушел. Кричать было бесполезно. Ползти в подземный ход, чтобы найти другой выход, — мерная смерть. Оставались с ужасом ожидать своей участи.
В абсолютной темноте достойный ученик доктора Геббельса рвал абсолютно черную рубашку и перевязывал свою пробитую задницу. Временами впадая в полузабытье от ран и от страха, он прождал возвращения тюремщика то ли двое суток, то ли два часа.
Из этих двух часов Дед потратил один на то, что откопал в мусоре пакет с цивильной одеждой, переоделся, засыпал следы крови в руинах дома и перегнал машину Зайшлого в другой район. Оставшийся час он просидел на лавочке бульвара, играя в шахматы с другими пенсионерами. Бешенство, которым он так напугал Зайшлого, было наигранным, на самом деле Николай Иванович хладнокровно проводил в жизнь быстро, но тщательно разработанный план. Пленный должен был бояться своего конвоира, постоянно ждать пули. Одно расстраивало Деда: пришлось грубо калечить языка, чистая психологическая обработка, мастером которой он себя считал, уже не получалась. Но семидесятипятилетний капитан Соколов попросту боялся, что в тесных проходах подвала он не справится с неспортивным, но крупным и молодым противником. От неожиданностей стоило подстраховаться. А жопа у гада переживет.
И вот снова они были вдвоем за глухим металлом двери.
— Узнаешь меня? — спросил Дед?
— Нет.
— Я тебе напомню. Девяносто пятый год, День Победы, площадь перед оперным театром... Я запомнил твою харю.
— Меня там не было, — забормотал Зайшлый. — Это другие, я потом еще ругал их, так нельзя было делать, я против, чтобы били старых людей, я вообще не такой уж националист, мне просто надо же работать, я просто работаю, я бумажки перекладываю, а фашисты — это другие, они не правы, я сам их ругаю все время...
— Зайшлый, Тарас Орестович, — спокойно заговорил Дед. — 1960 года рождения, женат, имеет двоих детей, занимает должность главного идеолога СНПУ...
Это была точная цитата из личного дела Зайшлого. Он понял, что сходит с ума. Получалось, что профессионал, сумевший уйти от погони в городе и погони в горах, дерзко похитивший самого Зайшлого в центре города у порога СНПУ, — это всего лишь старик ветеран, доведенный до отчаяния иезуитскими методами самого Зайшлого и его куратора. В самом деле, сами ведь кричали, что московские оккупанты все сплошь наймиты НКВД. Вот и правдой оказалось! Накаркали на свою голову!
— Я вынес тебе, псу, смертный приговор. У тебя есть выбор, какую смерть принять — от пули или сгнить заживо здесь.
— Вы знаете, — произнес Зайшлый, стараясь, чтобы его голос звучал как можно убедительнее. — Я серьезно раскаиваюсь в своих взглядах. Вы дали мне понять, насколько я был неправ. Теперь я постараюсь переубедить других, объяснить им их ошибки. Я вам говорю правду. Я действительно представил себя на вашем месте. Я поддался общему течению, но меня все время что-то смущало во всем этом. Я старался смягчить политику партии, но это у меня плохо получалось. Теперь я смогу лучше действовать в этом направлении. Я всем с большой трибуны заявлю о том, что отказываюсь от своих прежних взглядов. Я уйду из СНПУ. И за мной уйдут многие другие.
— Я ухожу, — прервал его Дед.
— Нет, не уходите! Подумайте, ведь это грех! Вы в Бога верите? Ведь вы же русский человек, русские — наши братья православные. Если даже вы не верите, вы ведь читали Библию? Вы же видите, я раскаиваюсь!
— У тебя будет время покаяться, — сказал Дед и, держа пленника на прицеле, вышел. Снова лязгнула чудовищная дверь, и темнота надавила на глаза раскаявшегося идеолога.
Все дальнейшие мысли Зайшлого, как ни крутились, все возвращались только к одной фразе: «Надо было просить пулю!»
* * *
Вечером, в разгар обсуждения судьбы Зайшлого в свете того, что решать его судьбу взялся Дед, в дверь Бороды вежливо постучали.
— Войдите, — пригласил хозяин.
Вошел Дед, одетый в цивильное, но в кепочке. Козырнул (для того и головной убор напялил):
— Товарищ капитан, разрешите обратиться!
— Слушаю вас.
— Товарищ капитан, ваше задание выполнено.
Я четко представил себе труп идеолога СНПУ, зарытый в глухом закоулке городского парка. Эксгумация, экспертиза, следы пыток, газетная шумиха, следствие. Дед, старый человек, наверняка оставил улики. Дальше — арест, суд. Газетный заголовок: «Русский ветеран НКВД замучил украинского патриота по заданию Москвы».
— Садитесь, докладывайте.
— Есть.
* * *
Через сорок минут Дед впустил меня в подземелье к заключенному номер два. Как и обещал Николай Иванович, тот был готов за одну только надежду на жизнь продать не только партию, родину и нацию, но и мать, отца, жену, детей. Было видно, что он прополз весь незасыпанный землей ход, пока не понял, что оказался в ловушке. Ногти его были изломаны, из-под них сочилась кровь. Лицо было в земле и слезах. С момента ареста до моего прихода в камеру прошло каких-то пять часов. Обработка языка была мастерская...
По совету Деда я сперва провел допрос, не давая, впрочем, пленному особых надежд на жизнь и выход на волю. Только потом я сделал ему перевязку, выдал скудный паек и объяснил, что его жизнь только в его руках. Если его информация не то что ложна, просто в чем-то неточна, неполна или ошибочна, пуля станет для его затылка желанной гостьей. Не давая ему возможности обдумать эти слова и сознаться во лжи, если ложь была, мы вышли, оставив его одного.
— Теперь он все сутки будет вспоминать, где мог ошибиться, — объяснил Дед. — Завтра вечером он нам доложит не как сегодня, все валом, а с чувством, с толком, с расстановкой. Отрепетирует доклад до мельчайших подробностей.
— Он не удавится на галстуке?
— Не-ет! Этот жизнь любит. Будет цепляться до последнего.
— И не соврет?
— Ему будет приятно, если вы вернетесь с задания целые и невредимые. Он за вас молиться будет.
— Дрянь человек.
— Товарищ Пастух! — На улице Дед не стал доставать меня с моим бывшим капитанством и прибег к обращению по конспиративному имени. — Порядочные люди из местных в фашисты не идут. Они работают да детей растят. Их-то мы и освобождали в сорок четвертом. Их здесь тоже полно, живут себе, никого не трогают. Хотя, конечно, элемент ненадежный. Все-таки мы для них чужие. Но и своих начальников они не шибко-то жалуют. А фашиста — его сразу видно. Он и ряженый ходит, и факелы носит, и на митингах ораторствует. Вот ты здесь неделю, а уже все это дерьмо увидел. Это потому, что оно себя больно показать любит. А на восток — там совсем другая Украина. Там таких фашистов сам народ бьет.
Вернувшись, я объявил Боцману и Бороде:
— Послезавтра вечером едем в горы.
— Все выложил Зайшлый? — уточнил дотошный Боцман.
— Все, но завтра вечером — контрольный допрос. В среду забираем у Тяньшанского боеприпасы и деньги, и — вперед.
— А с «генералом» что будем делать?
— Пока не решил.
Скалы Довбуша
«И то все так сбылось, как было сказано: и доныне сюит на Карпате на коне дивный рыцарь, и видит, Как в бездонном провале грызут мертвецы мертвеца, И чует, как лежащий под землею мертвец растет, гложет в страшных муках свои кости и страшно трясет нею землю...»
Света закрыла книжку и тут только увидела, что давно уже Артист читает вместе с ней, заглядывая через плечо. Она вздрогнула. Электричка медленно ползла по мосту, как это бывает с московским метро на перегоне «Коломенская» — «Автозаводская».
— Гоголя читаем?
— Гоголя.
— Для себя или в институте задали?
— Не в институте, а в университете. Но не задали, у нас русскую литературу теперь не проходят. Просто я готовлюсь на будущий год в Москву поступать.
— Наш бородатый друг уже ездил в Москву за наукой. Вернулся ни с чем.
— Не знаю... Может быть, что-нибудь придумаю...
Говоря с Артистом, Света не решалась поднять на него глаз, она краснела и вертела в руках томик «Вечеров». Артисту из-под ее выбеленного каре было видно только розовое ушко. Вдруг ему захотелось разглядеть ее лицо. Он сам удивился тому, что не помнит его, словно ни разу не видел.
Он пересел напротив, но Света упрямо клонила голову и прятала глаза. Пришлось менять тактику.
— Ты хорошо знаешь места, которые мы будем обследовать?
— Была там несколько раз. Артист достал карту:
— Давай пройдемся по предстоящему маршруту...
По мере разговора смущение уходило, и Света наконец стала смотреть на Артиста без чудовищной робости. Артист убедился, что личико у Светы очень даже миленькое. Ему, разумеется, льстило, что столь юная особа так робеет перед ним, но он побаивался, не будет ли из этого проблем в дальнейшем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54