Выпроводил гостей, которые, поминая покойницу, нарезались, как это обычно и бывает на поминках, до неприличия, сидел один, пил, молчал, а слезы текли.
И в третий раз Николай Иванович почувствовал позорное пощипывание в носу, когда увидел свой портрет, довлеющий над комнатой горбатой старухи. Фотография не пожелтела — раз в пять лет Зоя Сергеевна носила ее к реставратору, и тот делал обновленную копию.
— Ждала?
— Ждала.
— Ну, вот я и пришел, — невесело усмехнулся капитан.
Он сидел за столом, покрытым белоснежной накрахмаленной скатертью, пил кристальную, высшей очистки водку и, поглядывая против своей воли на себя молодого форматом двадцать четыре на тридцать, боролся с пощипыванием в носу. Она хлопотала, он говорил.
— Не мог я раньше прийти к тебе, Зоя. Она понимающе кивнула.
— Я все улицы знал, по которым ты ходишь, и не ходил по ним. Нельзя нам было видеться, понимаешь?
Она понимающе кивнула.
— А теперь некуда мне стало идти, я и пришел. Надобно мне пересидеть недельку в таком месте, где никто меня и искать не станет.
Она снова кивнула. Она и не надеялась на целую неделю, она ждала его на час.
Он улыбнулся, стараясь не смотреть на предательскую стену, откуда смотрел на себя самого он сам — молодой, оправленный красивой дорогой рамкой.
— Я не уйду, Зоя, глупая ты девчонка.
* * *
Колокольню Катедрального (это правильное написание — Авт.) католического костела начали строить в Средневековье, когда в моде был стиль готический, а вот закончили только в восемнадцатом веке, когда в ходу было изысканное барокко. Так и получилось, что над готическим костелом врезается в небо витиеватый барочный шпиль. Но уж внутри храма полное ощущение глубокой европейской древности. Потускневшие от времени фрески едва различимы при тусклом, непраздничном освещении. Нет сегодня праздника и нет никого в храме. Часа через два ксендз начнет вечернюю службу, тогда и подтянутся немногочисленные львовские католики. А что здесь будет через неделю, когда вся католическая паства Украины соберется в городе для встречи понтифика! Да не только Украины. Ожидают паломников чуть не со всего мира. Шутка ли, папа впервые ступит на территорию разгромленного СССР! Ойтец Чеслав, молодой патер, с нетерпением ожидает радостного визита, а вот ойтец Тадеуш, шестидесятипятилетний ксендз, скорее нервничает: визиты начальства никогда и никому еще ничего хорошего не сулили. И не престарелый земляк по фамилии Войтыла его пугает, а, скорее, кардиналы из свиты, которых, будьте покойны, прибудет в избытке.
Между тем играет орган — кантор натаскивает молодого органиста. Посетителей всего двое, пожилая чета — женщина в черном, под вуалью, и ее муж, седой и строгий, — сосредоточенно молится на коленях у иконы Матки Боски, Божьей Матери.
Таким образом, еще одного посетителя никто не заметил, кроме ойтца Тадеуша. Это был пожилой, бедно, но аккуратно одетый мужчина. Он вошел со скромно опущенной головой, обмакнул пальцы в чашу со святой водой и перекрестился, а не стал сразу задирать голову, чтобы попытаться разглядеть древние фрески на высоких темных сводах. Сразу было видно, что это не праздный турист, а благоверный католик. Ступая бесшумно, чтоб не нарушить торжественности храмовой тишины, которую не разрывал даже орган, выводивший что-то негромко-печальное, старик направился к иконе Божьей Матери — очевидно было, что ему прекрасно известно, где в католических храмах обычно расположена такая икона. Ойтец Тадеуш, ревниво относящийся к каждому незнакомому посетителю, так как в каждом подозревал невежественного туриста, норовящего шляться по святыне в шляпе или устраивать экскурсионное мероприятие чуть не во время обедни, и нервно ожидающий наплыва кощунников, желающих поглазеть на папу, сразу расположился к незнакомцу. Он приблизился и спросил по-польски:
— Что пану угодно?
Старик сложил руки для благословения и, получив оное, ответил:
— Я зашел помолиться в главный храм всех католиков, живущих на восточных землях.
Он говорил по-польски, но с небольшим акцентом, кажется, русским. Ойтец Тадеуш было насторожился, но старик тут же рассеял его подозрения:
— Я приехал из Москвы, моя семья живет там уже больше ста лет. Редко даже удается поговорить с кем-нибудь на родном языке. Захотелось мне перед смертью все же увидеть самого папу, вот и приехал. И... вы не исповедуете меня, ойтец...
— Ойтец Тадеуш.
— Да, ойтец Тадеуш, я хоть и исповедовался перед отъездом, но боюсь, успел нагрешить в дороге...
Ойтец Тадеуш даже улыбнулся, что случалось с ним нечасто — хорошо было бы, если в все паломники были такие же скромные, интеллигентные и благочестивые, как этот старик. Тогда можно было бы не переживать, что кто-нибудь будет творить непотребное в костеле.
Они прошли в исповедальню, священник скрылся в кабинке, закрыл дверцы и привычно склонился к крупной решетке из красного дерева. Старик занял место по левую руку от ксендза, преклонил колени на специальную ступеньку, и исповедь началась.
Ну какие могут быть грехи у престарелого человека, который не утратил веру отцов! Ну, поругался в поезде с соседкой по купе, ну, начитался в дороге светских газет со скоромными текстами, такими, что плевался потом полдня, ну, неаккуратно, по его мнению, совершил в дороге утреннюю молитву. Все. Одна радость исповедовать таких старичков, не начинает болеть голова от набора страстей и пороков, присущих человеку нового поколения. Разумеется, ойтец Тадеуш тут же отпустил все грехи исповеднику и посоветовал купить недорогую индульгенцию, надо только дождаться, пока подойдет служка, торгующий в церковной лавке, тогда можно будет не исповедоваться на папской обедне, а сразу идти к причастию, а то, безусловно, в исповедальню будет страшная очередь. Старик выразил удовольствие в том, что Святая церковь возродила древний и полезный обычай: положил индульгенцию дома за образ Матки Боски и спишь спокойно — на неделю, а то на месяц вперед все грехи отпущены.
Священник лично, под руку проводил избавившегося от своих небольших грешков старика обратно к большой старинной иконе, благословил на молитву и удалился к себе, в дальнюю келью, оставив храм на попечение ойтца Чеслава — он как раз появился из прихрамовой пристройки.
* * *
В понедельник, двадцать пятого июня, утром на ковре кабинета генерала Комиссарова стояли два капитана — Сапогов и Сосенко. Генерал вертел в пальцах дорогую ручку. Ручка гнулась в его сильной руке, грозя сломаться в любую секунду. В углу кабинета, посасывая коктейль, невозмутимо заседал пан Моцар. Он, казалось, вовсе не смотрит на провинившихся офицеров. На самом деле он очень даже смотрел и мотал на ус. Через час ему предстояло делать подобную чистку и в рядах своей службы.
— Я сделаю вам подарок, — язвительно скрипел генерал. — Я подарю вам по листу чистой бумаги, потому что с сегодняшнего дня вы нищие и безработные. Так что купить бумаги, чтобы написать рапорт об отставке, у вас денег может и не хватить.
Генерал отделил от пачки несколько листков и швырнул их на ковер.
— Что вылупились, козлы? — заорал он вдруг. — Бумагу взяли, рапорт написали!
Капитаны повиновались. Через минуту генерал подписывал два рапорта об отставке.
— И не думайте, что у вас будет благополучная жизнь капитанов в отставке, — уже слегка смягчившись, говорил генерал. — Завтра оформите обходные и покинете город. Навсегда. Здесь вас не будет. Или нигде не будет. Ясно?
— Пан генерал, мы... — начал было Сосенко, но Сапогов прервал его.
— Все правильно, пошли, — прохрипел он угрюмо. — На том спасибо, пан генерал...
* * *
И все же пан Моцар повременил разгонять своих агентов, за истекшую неделю не обнаруживших и следа объекта «Дед». Правда, был он хмур, не называл бывших однокашников курсантскими именами, и они тоже соблюдали дистанцию, чувствуя грешки. Но Моцар давал им все же последний шанс выслужиться. Тем более других агентов, хорошо знающих город и находящихся в курсе дела, у него все равно не было.
— Сопровождаете папу круглосуточно, — инструктировал он. — Следите за каждым шагом. Вы недооценили вашего контрагента. Я далек от мысли, что вам удастся выполнить программу-максимум — схватить его при попытке покушения. Но надеюсь, что, заботясь о собственном благополучии и своей собственной дальнейшей карье... жизни, вы все же справитесь с поставленной программой-минимум. Любой ценой покушение должно быть предотвращено. Если вы увидите руку с пистолетом, направленным на понтифика, лучшее, что вы сможете сделать для себя, — закрыть папу своим телом. Клянусь, пуля Деда покажется вам счастливым исходом в случае, если вы не сбережете святейшего. Как вы себя чувствуете, Паркинсон?
— Благодарю вас, господин председатель, уже совсем хорошо!
— Смотрите, не проиграйте этой партии нашим московским друзьям. А то придется рассчитывать, что на этот раз они будут стрелять немного метче. Вам, пан Степан, я тоже настоятельно рекомендую напрячь все остатки ваших умственных способностей и постараться превзойти в оперативности одного милого старика. До сих пор он опережал вас ровно на один ход. Обещаю вам обоим, что, если папа вернется в Рим живым, вы уйдете в отставку и будете получать небольшую, положенную при вашей небольшой выслуге пенсию. Вы откроете в Ливерпуле маленькие пивные под названием «У провалившегося шпиона» и, возможно, если Всевышнему будет угодно, доживете до старости. В противном случае кто-то другой откроет, возможно, пивную под названием «У шпиона, расплющенного автобусом при загадочных обстоятельствах». Две пивные.
Моцар помолчал и вдруг добавил:
— Но если вдруг вы выполните и программу-максимум, клянусь, вам не придется торговать элем. Свободны.
Странный аббат
В понедельник, двадцать пятого июня я проснулся с одной неприятной мыслью. Папа уже в Киеве и сегодня будет во Львове. И где-то именно во Львове торчит сумасшедший старик с обшарпанным ТТ и караулит этого самого папу. Я растолкал свою команду, всех, кроме Мухи и Артиста. Мужики протирали глаза и хмуро чертыхались.
— Подъем! — негромко рявкнул я. — Докладывайте, черти, кому что снилось!
Неделю мы прожили на квартире у художника Игоря Резниченко, друга Бороды. Сам Борода присоединился к нам во вторник, как только доктор Розенблат позволил ему покинуть больничную палату. Муха, хромой, но в общем, живой и здоровый, выполнял особое поручение — сопровождал диверсионную группу, следующую в Москву. Насколько я понял из доклада Гриши, диверсанты планировали взрывы в костеле, синагоге и православной церкви. Если бы эти события произошли, а пресса устроила бы по этому поводу приличную случаю истерию, можно было ожидать любых последствий, вплоть до политического кризиса.
А Артист завис у двойного агента и шлюхи Ларисы. Судя по довольной роже Артиста, шлюха была шикарная, но его торчание в столь подозрительном месте, разумеется, объяснялось не этим. За дамочкой нужен был глаз да глаз, а Артист имел на нее изрядное влияние. Она умудрялась выполнять поручения и нашего прямого противника — господина Коэна, с которым, кажется, тоже поддерживала не только деловые отношения, но и мои, получая их из уст Артиста. Впрочем, и те и другие она воспринимала как личные просьбы своих возлюбленных. Так, сначала она передала Деду провокационную команду на убийство папы, а потом, в тот же день, добросовестно рассказала Артисту о том, что выполнила такое деликатное поручение. Или делала вид, что так их воспринимала. О женщины, коварство — имя вам!
Мы спали вповалку на ковре, покрывавшем весь пол огромной гостиной. С кухни доносился заманчивый аромат — хозяйка дома, миниатюрная Оксана, орудовала у плиты. Я посмотрел на часы. Семь тридцать. В голове снова неприятно промелькнуло:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
И в третий раз Николай Иванович почувствовал позорное пощипывание в носу, когда увидел свой портрет, довлеющий над комнатой горбатой старухи. Фотография не пожелтела — раз в пять лет Зоя Сергеевна носила ее к реставратору, и тот делал обновленную копию.
— Ждала?
— Ждала.
— Ну, вот я и пришел, — невесело усмехнулся капитан.
Он сидел за столом, покрытым белоснежной накрахмаленной скатертью, пил кристальную, высшей очистки водку и, поглядывая против своей воли на себя молодого форматом двадцать четыре на тридцать, боролся с пощипыванием в носу. Она хлопотала, он говорил.
— Не мог я раньше прийти к тебе, Зоя. Она понимающе кивнула.
— Я все улицы знал, по которым ты ходишь, и не ходил по ним. Нельзя нам было видеться, понимаешь?
Она понимающе кивнула.
— А теперь некуда мне стало идти, я и пришел. Надобно мне пересидеть недельку в таком месте, где никто меня и искать не станет.
Она снова кивнула. Она и не надеялась на целую неделю, она ждала его на час.
Он улыбнулся, стараясь не смотреть на предательскую стену, откуда смотрел на себя самого он сам — молодой, оправленный красивой дорогой рамкой.
— Я не уйду, Зоя, глупая ты девчонка.
* * *
Колокольню Катедрального (это правильное написание — Авт.) католического костела начали строить в Средневековье, когда в моде был стиль готический, а вот закончили только в восемнадцатом веке, когда в ходу было изысканное барокко. Так и получилось, что над готическим костелом врезается в небо витиеватый барочный шпиль. Но уж внутри храма полное ощущение глубокой европейской древности. Потускневшие от времени фрески едва различимы при тусклом, непраздничном освещении. Нет сегодня праздника и нет никого в храме. Часа через два ксендз начнет вечернюю службу, тогда и подтянутся немногочисленные львовские католики. А что здесь будет через неделю, когда вся католическая паства Украины соберется в городе для встречи понтифика! Да не только Украины. Ожидают паломников чуть не со всего мира. Шутка ли, папа впервые ступит на территорию разгромленного СССР! Ойтец Чеслав, молодой патер, с нетерпением ожидает радостного визита, а вот ойтец Тадеуш, шестидесятипятилетний ксендз, скорее нервничает: визиты начальства никогда и никому еще ничего хорошего не сулили. И не престарелый земляк по фамилии Войтыла его пугает, а, скорее, кардиналы из свиты, которых, будьте покойны, прибудет в избытке.
Между тем играет орган — кантор натаскивает молодого органиста. Посетителей всего двое, пожилая чета — женщина в черном, под вуалью, и ее муж, седой и строгий, — сосредоточенно молится на коленях у иконы Матки Боски, Божьей Матери.
Таким образом, еще одного посетителя никто не заметил, кроме ойтца Тадеуша. Это был пожилой, бедно, но аккуратно одетый мужчина. Он вошел со скромно опущенной головой, обмакнул пальцы в чашу со святой водой и перекрестился, а не стал сразу задирать голову, чтобы попытаться разглядеть древние фрески на высоких темных сводах. Сразу было видно, что это не праздный турист, а благоверный католик. Ступая бесшумно, чтоб не нарушить торжественности храмовой тишины, которую не разрывал даже орган, выводивший что-то негромко-печальное, старик направился к иконе Божьей Матери — очевидно было, что ему прекрасно известно, где в католических храмах обычно расположена такая икона. Ойтец Тадеуш, ревниво относящийся к каждому незнакомому посетителю, так как в каждом подозревал невежественного туриста, норовящего шляться по святыне в шляпе или устраивать экскурсионное мероприятие чуть не во время обедни, и нервно ожидающий наплыва кощунников, желающих поглазеть на папу, сразу расположился к незнакомцу. Он приблизился и спросил по-польски:
— Что пану угодно?
Старик сложил руки для благословения и, получив оное, ответил:
— Я зашел помолиться в главный храм всех католиков, живущих на восточных землях.
Он говорил по-польски, но с небольшим акцентом, кажется, русским. Ойтец Тадеуш было насторожился, но старик тут же рассеял его подозрения:
— Я приехал из Москвы, моя семья живет там уже больше ста лет. Редко даже удается поговорить с кем-нибудь на родном языке. Захотелось мне перед смертью все же увидеть самого папу, вот и приехал. И... вы не исповедуете меня, ойтец...
— Ойтец Тадеуш.
— Да, ойтец Тадеуш, я хоть и исповедовался перед отъездом, но боюсь, успел нагрешить в дороге...
Ойтец Тадеуш даже улыбнулся, что случалось с ним нечасто — хорошо было бы, если в все паломники были такие же скромные, интеллигентные и благочестивые, как этот старик. Тогда можно было бы не переживать, что кто-нибудь будет творить непотребное в костеле.
Они прошли в исповедальню, священник скрылся в кабинке, закрыл дверцы и привычно склонился к крупной решетке из красного дерева. Старик занял место по левую руку от ксендза, преклонил колени на специальную ступеньку, и исповедь началась.
Ну какие могут быть грехи у престарелого человека, который не утратил веру отцов! Ну, поругался в поезде с соседкой по купе, ну, начитался в дороге светских газет со скоромными текстами, такими, что плевался потом полдня, ну, неаккуратно, по его мнению, совершил в дороге утреннюю молитву. Все. Одна радость исповедовать таких старичков, не начинает болеть голова от набора страстей и пороков, присущих человеку нового поколения. Разумеется, ойтец Тадеуш тут же отпустил все грехи исповеднику и посоветовал купить недорогую индульгенцию, надо только дождаться, пока подойдет служка, торгующий в церковной лавке, тогда можно будет не исповедоваться на папской обедне, а сразу идти к причастию, а то, безусловно, в исповедальню будет страшная очередь. Старик выразил удовольствие в том, что Святая церковь возродила древний и полезный обычай: положил индульгенцию дома за образ Матки Боски и спишь спокойно — на неделю, а то на месяц вперед все грехи отпущены.
Священник лично, под руку проводил избавившегося от своих небольших грешков старика обратно к большой старинной иконе, благословил на молитву и удалился к себе, в дальнюю келью, оставив храм на попечение ойтца Чеслава — он как раз появился из прихрамовой пристройки.
* * *
В понедельник, двадцать пятого июня, утром на ковре кабинета генерала Комиссарова стояли два капитана — Сапогов и Сосенко. Генерал вертел в пальцах дорогую ручку. Ручка гнулась в его сильной руке, грозя сломаться в любую секунду. В углу кабинета, посасывая коктейль, невозмутимо заседал пан Моцар. Он, казалось, вовсе не смотрит на провинившихся офицеров. На самом деле он очень даже смотрел и мотал на ус. Через час ему предстояло делать подобную чистку и в рядах своей службы.
— Я сделаю вам подарок, — язвительно скрипел генерал. — Я подарю вам по листу чистой бумаги, потому что с сегодняшнего дня вы нищие и безработные. Так что купить бумаги, чтобы написать рапорт об отставке, у вас денег может и не хватить.
Генерал отделил от пачки несколько листков и швырнул их на ковер.
— Что вылупились, козлы? — заорал он вдруг. — Бумагу взяли, рапорт написали!
Капитаны повиновались. Через минуту генерал подписывал два рапорта об отставке.
— И не думайте, что у вас будет благополучная жизнь капитанов в отставке, — уже слегка смягчившись, говорил генерал. — Завтра оформите обходные и покинете город. Навсегда. Здесь вас не будет. Или нигде не будет. Ясно?
— Пан генерал, мы... — начал было Сосенко, но Сапогов прервал его.
— Все правильно, пошли, — прохрипел он угрюмо. — На том спасибо, пан генерал...
* * *
И все же пан Моцар повременил разгонять своих агентов, за истекшую неделю не обнаруживших и следа объекта «Дед». Правда, был он хмур, не называл бывших однокашников курсантскими именами, и они тоже соблюдали дистанцию, чувствуя грешки. Но Моцар давал им все же последний шанс выслужиться. Тем более других агентов, хорошо знающих город и находящихся в курсе дела, у него все равно не было.
— Сопровождаете папу круглосуточно, — инструктировал он. — Следите за каждым шагом. Вы недооценили вашего контрагента. Я далек от мысли, что вам удастся выполнить программу-максимум — схватить его при попытке покушения. Но надеюсь, что, заботясь о собственном благополучии и своей собственной дальнейшей карье... жизни, вы все же справитесь с поставленной программой-минимум. Любой ценой покушение должно быть предотвращено. Если вы увидите руку с пистолетом, направленным на понтифика, лучшее, что вы сможете сделать для себя, — закрыть папу своим телом. Клянусь, пуля Деда покажется вам счастливым исходом в случае, если вы не сбережете святейшего. Как вы себя чувствуете, Паркинсон?
— Благодарю вас, господин председатель, уже совсем хорошо!
— Смотрите, не проиграйте этой партии нашим московским друзьям. А то придется рассчитывать, что на этот раз они будут стрелять немного метче. Вам, пан Степан, я тоже настоятельно рекомендую напрячь все остатки ваших умственных способностей и постараться превзойти в оперативности одного милого старика. До сих пор он опережал вас ровно на один ход. Обещаю вам обоим, что, если папа вернется в Рим живым, вы уйдете в отставку и будете получать небольшую, положенную при вашей небольшой выслуге пенсию. Вы откроете в Ливерпуле маленькие пивные под названием «У провалившегося шпиона» и, возможно, если Всевышнему будет угодно, доживете до старости. В противном случае кто-то другой откроет, возможно, пивную под названием «У шпиона, расплющенного автобусом при загадочных обстоятельствах». Две пивные.
Моцар помолчал и вдруг добавил:
— Но если вдруг вы выполните и программу-максимум, клянусь, вам не придется торговать элем. Свободны.
Странный аббат
В понедельник, двадцать пятого июня я проснулся с одной неприятной мыслью. Папа уже в Киеве и сегодня будет во Львове. И где-то именно во Львове торчит сумасшедший старик с обшарпанным ТТ и караулит этого самого папу. Я растолкал свою команду, всех, кроме Мухи и Артиста. Мужики протирали глаза и хмуро чертыхались.
— Подъем! — негромко рявкнул я. — Докладывайте, черти, кому что снилось!
Неделю мы прожили на квартире у художника Игоря Резниченко, друга Бороды. Сам Борода присоединился к нам во вторник, как только доктор Розенблат позволил ему покинуть больничную палату. Муха, хромой, но в общем, живой и здоровый, выполнял особое поручение — сопровождал диверсионную группу, следующую в Москву. Насколько я понял из доклада Гриши, диверсанты планировали взрывы в костеле, синагоге и православной церкви. Если бы эти события произошли, а пресса устроила бы по этому поводу приличную случаю истерию, можно было ожидать любых последствий, вплоть до политического кризиса.
А Артист завис у двойного агента и шлюхи Ларисы. Судя по довольной роже Артиста, шлюха была шикарная, но его торчание в столь подозрительном месте, разумеется, объяснялось не этим. За дамочкой нужен был глаз да глаз, а Артист имел на нее изрядное влияние. Она умудрялась выполнять поручения и нашего прямого противника — господина Коэна, с которым, кажется, тоже поддерживала не только деловые отношения, но и мои, получая их из уст Артиста. Впрочем, и те и другие она воспринимала как личные просьбы своих возлюбленных. Так, сначала она передала Деду провокационную команду на убийство папы, а потом, в тот же день, добросовестно рассказала Артисту о том, что выполнила такое деликатное поручение. Или делала вид, что так их воспринимала. О женщины, коварство — имя вам!
Мы спали вповалку на ковре, покрывавшем весь пол огромной гостиной. С кухни доносился заманчивый аромат — хозяйка дома, миниатюрная Оксана, орудовала у плиты. Я посмотрел на часы. Семь тридцать. В голове снова неприятно промелькнуло:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54