Подобные мечтания время от времени выдавал каждый из них. Однако все понимали, что лучше они жить не станут, а стружку с них начнут снимать по полной программе.
Тот же Никита уверенно напирал на чеченскую версию.
— Вы сами знаете, Дмитрий Евгеньевич, я к любым нациям одинаково отношусь, но это — точно чеченцы. Так только они могут мстить каким-нибудь своим злодеям.
Их разборки.
Может быть, поэтому Дмитрий и поручил Никите встретиться с авторитетным человеком из питерско-чеченской диаспоры Аскером Цагароевым. Тем более что тот, судя по данным, которые Дмитрий вынес из Интернета, был доктором наук, этнографом и мировым светилой — специалистом по современным аномальным культовым ритуалам. Так что его в любом случае полагалось привлечь в качестве консультанта.
— Побеседуй с ним спокойно, уважительно, может, что-то и прояснится, — наставлял он Никиту Панкова.
* * *
Сколько раз Дмитрий Самарин ни видел эту женщину издалека, он мгновенно ощущал ускоренное биение своего сердца, мир вокруг него словно светлел, а душа внутри тела — согревалась. Её звали Еленой Штопиной, и уже два с небольшим года она была его женой, хотя влюблён он был в неё со школьных лет. В школе она носила прозвище Штопка. В этом прозвище ничего обидного никто не видел. Как и в прозвище Дмитрия Самарина, которого до сих пор одноклассники зовут Жигули, в честь географической близости с городом Самарой. Одноклассники встречались редко, и поэтому детские прозвища стали для Дмитрия и Елены знаком особой интимной близости.
Штопка пересекала двор, а вокруг неё с лаем бегал ещё один член их семьи — Чак Норрис Второй, золотистый ретривер, в просторечии Чак. Первым заметил хозяина, конечно, пёс. Он перевернулся в прыжке и с бешеной скоростью помчался навстречу хозяину. Коричневые уши-лопухи взлетали при каждом его прыжке, хвост крутился, как пропеллер, а собачье лицо — его никак мордой не назовёшь! — при этом выражало смесь нетерпения со счастьем. Счастьем быть рядом с Дмитрием.
Лицо Штопки тоже немедленно озарилось улыбкой. И Дмитрий в который раз ощутил, как он любит эту её улыбку.
Пока Чак, отпраздновав встречу с хозяином, вынюхивал вокруг них дворовое пространство, узнавая все собачьи новости, которые произошли с часа последней прогулки, они стояли рядом, касаясь друг друга руками, а потом медленно пошли в свой подъезд.
После звонка сестры Дмитрий сумел ещё раз оторваться от дел, и о том, что они с Глебом придут, Лена знала.
— А я яблочный пирог испекла, хочешь попробовать, пока он тёплый? — Они, обнявшись, ехали в лифте. — Смотри, Чак опять волнуется.
— Ревнует, — объяснил Дмитрий. — Только непонятно кого к кому.
— Да он и сам до сих пор не вычислил, кто из нас — настоящий хозяин, а кто — просто так, приложение.
Крошечного Чака Елена принесла как раз в те дни, когда только образовывалась их семья. И, перечёркивая все книги по собачьему воспитанию, Чак Норрис Второй так и не остановился на ком-то из них как на единственном хозяине, он стал считать их обоих одинаково любимыми. Это было особенно видно, когда они выходили втроём, а потом Лена и Дмитрий расходились в разные стороны.
Но так они поступали редко, потому что для Чака это было жестоким испытанием.
Он страдал настолько сильно, что, подёргавшись то в одну сторону, то в другую, садился и принимался выть, словно по покойнику, а потом от несчастья терял сознание и падал на землю.
У дверей Штопка нежно провела ладонью по щеке мужа, ткнулась носом куда-то в шею и сказала:
— Какой же ты усталый! Ты когда-нибудь переловишь всех этих мерзких бандитов?
Дмитрий не успел ответить, как лифт снова остановился на их этаже и из него вышли Агния с Глебом.
— А мы вас видели, — сказала Агния, — вы как раз в дом входили.
В руках у Глеба были торт и роза, которую он церемонно вручил Штопке, а сестрица держала полиэтиленовый мешок с чем-то тяжёлым. Шампанское, догадался Дмитрий.
— Привет, именинничек, — сказала Агния, прикоснувшись губами где-то в районе виска. — У вас поесть-то найдётся? Так есть хочется, с утра весь день как загнанная лошадь… Опять же голодала…
Сколько Дмитрий помнил свою старшую сестру, она каждое утро давала себе клятву воздержания от пищи, а к вечеру сражённая голодом съедала все, что попадалось под руку. Отчего-то лет с пятнадцати сестрица стала считать себя безобразно толстой. И даже, тогда ещё были живы родители, обходила зеркала, повернувшись к ним спиной, чтобы не видеть своего отражения.
Она и на самом деле была слегка полновата, но только слегка, не больше.
Хотя в паре с тощим длинным Глебом Пуришкевичем они выглядели забавно.
Оказывается, Штопка уже успела накрыть к их приходу стол, и пока Дмитрий наливал воду в длинную узкую вазу и подрезал стебель розы, чтобы цветок лучше смотрелся посреди стола, Глеб успел открыть бутылку шампанского.
— За тебя, дорогой брат, — сказала Агния, — ты единственный мой родственник, и пусть сгинут все твои маньяки!
— А я-то как мечтаю об этом! — поддержала тост Штопка, — Дмитрий Евгеньевич, Агния сказала мне, что вы опять ловите маньяка, это правда? — спросил Глеб, с ужасом посмотрев на грандиозную порцию фруктового салата, положенную ему на тарелку. — Мне столько не съесть, Лена!
— Ничего, я помогу, — успокоила его Агния.
Для Глеба Дмитрий по-прежнему оставался тем самым спасителем-следователем, который вырвал его, почти ослепшего, из рук садистов-милиционеров после нескольких суток допросов и жестоких избиений. В те недели тоже ловили маньяка, причём картина преступлений была похожа на нынешнюю — только тот убивал не молодых мужчин, а молодых женщин, но тела их разделывал ещё сильнее, разве что не срезал кожные покровы. Преступления в основном совершались в ночных электричках, и Глеба вокзальные менты приняли за страшного преступника. Или пожелали принять, чтобы получить наградные. К их удивлению, «преступник» ни за что не хотел сознаваться, они же успели доложить руководству и поэтому стали выбивать из него признание хорошо известными способами. Когда же Дмитрий уверился в его невиновности, его попросту отстранили от дела.
Если бы не старый знакомый Дмитрия из таинственного агентства «Эгида», Осаф Александрович Дубинин, так бы и пресеклась жизнь кандидата филологических наук Глеба Пуришкевича. Дубинин, как выяснилось, знал Глеба с детства, к тому же успел добыть стопроцентное алиби, только менты уже закусили удила. И тогда Дмитрий с Дубининым пошли на тяжкое должностное преступление. Ночью в момент перевозки Глеба в следственный изолятор они вместе с парнями из «Эгиды» остановили воронок, отбили подозреваемого, едва подававшего признаки жизни, и неделю прятали в домике на садовом участке, где его выхаживала Агния. Ещё бы ему теперь не впадать в ужас от одного только слова об очередном маньяке.
— Тут, скорее, действует какая-то мрачная секта, — решил успокоить Дмитрий Глеба.
А Агния в это время уже рассказывала о своей книге.
— Представляете, директор спрашивает меня: «Вы были его подругой?» Ну зачем мне нужен такой понт, вот я и решилась честно признаться: «Нет, — говорю, — не была». Он сразу раз, и откладывает договора в сторону. Я думаю: все, спета моя песенка, ещё и не начавшись, и успеваю вставить: «Но я была свидетелем его смерти». И он так обрадовался: «Что же вы тогда скромничаете, — говорит, — это ещё больше, чем дружить, вы же приняли его душу». Ну я подумала, что принял-то душу Господь, а я ни при чем, но решила не спорить, а то как не подпишет договор!
Она с упоением рассказывала о том, сколько ей сразу выдали в кассе и что она решила купить себе бэушный ноутбук в комиссионке, там есть очень дешёвые, а потом перешла к своему герою, который в последний приезд на родину представьте чем занимался?
Ответа Агния упорно потребовала почему-то от Штопки.
— Иконы писал для храма? — нерешительно предположила та. — Или портреты вождей?
— Как же, иконы! — Агния рассмеялась. — Для икон нужен особый подъем духа.
А у него была, наоборот, депрессия. Татуировки он стал делать — вот что!
— Сам Антон Шолохов — татуировки?! — изумилась Штопка.
Она как-никак была тоже художницей и к этому имени, в отличие от Дмитрия, относилась с пиететом.
— Представьте. Я даже видела одного человека, которого он изрисовал.
— Ну и что там Шолохов ему вытатуировал? — спросил Дмитрий, отрываясь от собственных мыслей все о той же секте маньяков.
— Не знаю. Он же при мне не раздевался. Да, вот ещё что. Как раз в те дни какой-то сумасшедший миллиардер, такой цивилизованный арабский шейх, зашёл в сарай, правда, не у нас, а в Шампани, во французской деревне, где друг Шолохова хранил его работы, и купил картины для своего музея, а на другой день — скульптуры. Знаете, он сколько заплатил? Отгадайте!
— Тысяч двадцать долларов? — предположила Штопка.
— Холодно, просто морозно.
— Я-то знаю сколько, но молчу, — проговорил Глеб.
— Пятнадцать миллионов.
— Рублей? Тогда это не так уж много, — проговорил Дмитрий, — хотя, по нашим масштабам, сумма огромная.
— Конечно, долларов. Друг сразу созвал корреспондентов, и весть об этом напечатали все газеты. А ещё он послал телеграмму сюда. И когда Шолохов получил эту телеграмму, он решил, что или друг его странно разыгрывает, или телеграфисты что-то напутали. Он послал тоже телеграмму: «В какой валюте?» А на другой день ему принесли французские газеты, Шолохов занял у того самого человека, которому сделал татуировку, денег и немедленно вылетел в Париж. И уже через несколько месяцев его работы, которые год за годом никто не хотел покупать на аукционе Сотби, шли по сто тысяч и даже по миллиону.
Дмитрий слушал рассказ сестры вполуха — что ему было за дело до какого-то художника-эмигранта, до его депрессий и татуировок, когда здесь, где-то рядом, на улицах города, быть может, в этот миг какая-то секта или группа маньяков аккуратно срезала с живого человека кожу!
У ХУДОЖНИКА НА ТАВРИЧЕСКОЙ
В любом большом городе каждый год исчезают бесследно тысячи людей. В Петербурге, например, едва наступает июль, так обязательно некоторые мужички ночь за ночью упорно отправляются спьяну в последнее плавание — от Петропавловской крепости на другой берег Невы к Зимнему дворцу. Иногда спустя неделю их вздувшиеся тела находят в Финском заливе, а чаще не находят совсем.
Кого-то отморозки закапывают в землю или закатывают в бетон. Кого-то находят спустя годы под другим именем, а кто-то, совсем малый процент, заканчивает жизнь такой вот мучительной смертью — с их живого тела зачем-то аккуратно срезается кожа.
Для того чтобы раскрыть преступление, надо прежде всего понять его мотивы — это написано в любом учебнике. Только какие мотивы могут быть здесь?
Дмитрий сам решил отправиться по пока ещё тёплому следу к автовладельцу той самой злополучной «шестёрки». То, что машина была угнана около трех недель назад, он узнал сразу по компьютерной сети. И, как знать, вдруг её хозяин расскажет что-нибудь о мужчине с девочкой, которые везли страшный груз. База данных выдала Дмитрию и краткие сведения на этого хозяина. Возраст — аж восемьдесят три года. Ничего себе водила! — поразился Дмитрий. С ним прописана жена, возраст семьдесят. И все же они могли видеть угонщиков, например в окно.
Порой происходят удивительные случаи, когда владелец машины выскакивает на звук сигнализации и на глазах любопытных соседей ввязывается за свой автомобиль в настоящую битву. Правда, результат почти всегда одинаков: хозяин остаётся не только наг, но и бит.
Дмитрий с удовольствием обнаружил, что ехать к владельцу «шестёрки» нужно было в центр, на Таврическую улицу. Место, знакомое до слез. В детстве одну зиму он ходил в Таврический сад кататься на коньках, а главное — надеялся встретить Штопку, бабушка которой жила тогда здесь, неподалёку, забирала на зимние каникулы внучку к себе и водила в Таврический на каток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60