- Шутить, Александр Иванович, изволите! - Безбородое лицо лакея затряслось от обиды и возмущения. - Однако попали-с в точку-с! Освобождает Государь жидов, евреев, если не по-русски сказать! У меня родимчик случился! Разговор Его Величества имели-с с самим Петром Аркадьевичем! Тот изволили сказать, что без жидов, как бы без евреев - русскому человеку смерть!
- Ну, это ты, Теодор, загнул... - засомневался Спиридович.
- Я, ваше высокоблагородие, есть не Теодор, а Феодор, чтоб вы себе знали! Не извольте обижать подозрением-с!
- Скверно.
- Еще бы!
- Ты, Тео... Фео-дор, ты - ступай. И помалкивай. Я те вызову - если что. Ступай-ступай...
Глядя в спину удаляющемуся чухонцу, Спиридович задумался и впал в редкостно удрученное состояние. Как, однако, все скверно, дурно как, редкостно мерзко, вот и все...
Худшие предположения становились явью, но не той, зыбкой, что является в кошмарном сне, а реальной, ужасающей. Всегда считал - нет, был убежден: от русских в революционном движении можно ждать пьяной романтики, поцелуев и поздравлений в случае "ревуспеха" и слез "по погибшим товарищам" - в случае торжества правительства. Убийств? Конечно! Александра Второго убили Рысаков и Гриневицкий, правда, последний вряд ли был русским, но уж не евреем, это наверняка! А кто покушался на Государя Императора Александра Третьего? Осипанов, Генералов, Андреюшкин и Ульянов! Да, там были и исконные враги - поляк Пилсудский, еврейка Шмидова, сын дворянина Александр Ульянов. А пресловутые эсеры? Разные национальности, но самые выдающиесяконечно же, жиды. Один Гершуни чего стоит - организатор "Центрального террора"... Или яркий еврейский характер, еврей с большой буквы, так сказать - Евно Азеф1. Удачливый сотрудник департамента, не менее удачливый революционер-террорист. Человек в кепке, с кривым лицом и выпуклыми черными глазами. Перевертыш, желе, которое, как известно, не ухватишь. Но - ничего. По делам вашим воздастся вам. Вы хотите перевернуть русское национальное государство? Мы перевернем вас, да так, что вы уже никогда не оправитесь... Идиоты... Если бы вы только знали... Ваша победа (пусть, поверим на мгновение, что эта победа - реальность) - она же пиррова, дурачье! Неужели вы думаете, что когда-нибудь, при самом еврейском (по сути) правительстве, вы будете управлять в России? В мире- возможно. В России - никогда!
Впрочем - старайтесь. Пилите сук, на котором сидите. Чего там кишиневский или белостокский погромы, и десять убитых, и еще сто раненых... Мы просто не допустим вас. А ваши сегодняшние "цимесы" позже (если что) расправятся с вами.
"Вот ведь незадача... - тихо сказал. - Теперь только Господь нас спасет..." Конечно, нельзя такое вслух произносить, да ведь чувства переполняют. Искренне праведные чувства: в Киеве, в бытность там начальником Охранного, подкараулила на улице террористка-большевичка и тяжело ранила. Жена не перенесла - сошла с ума. Осиротели дети. Негоже примешивать к борьбе личное. Да ведь только Господь Единый лишен лицеприятия. Мы же - грешны и несовершенны...
Ошеломленный, вернулся в Царское и сразу же отправил с дворцового телеграфа телеграмму в Санкт-Петербург: "Дядя может принять необдуманное решение. Вмешательство тетушки Берты полагаю совершенно необходимо. Бенедикт".
Через час телеграмма была вручена адресату на Выборгской стороне. Доходный дом занимал целый квартал, посыльный долго искал нужную квартиру. Она оказалась на последнем этаже; проклиная все на свете, поднялся, запыхавшись, по загаженной помоями лестнице и резко крутанул флажок звонка. Открыл, подслеповато щурясь, дедушка невзрачной наружности в затертой домашней куртке с витыми петлями. Подойдя к слабо светившей замызганной лампочке, по складам прочитал телеграмму вслух и, вежливо придыхая, попросил обождать.
- Сейчас дам эстафет в город Киев, вы уж потерпите великодушно, не за так, получите хорошо, - и скрылся за дверью, на которой темнела нечищеная медная табличка: "Доктор медицины..." Фамилии не значилось. Посыльный зло сплюнул и в сердцах пробормотал: "Знаем мы вашу щедрость, как же... Пятак дадите - куда тебе праздник..." Но - ошибся. Старичок появился с сиянием на лице, протянул листок, исписанный бисерным почерком, и вложил в ладонь монетку:
- Ступай с Богом! Телеграмма важная, так что уж расстарайся, милок!
- За ваш пятак, барин, все исделаем в лучшем виде!- ернически осклабился посыльный, разжимая ладонь и разглядывая чаевые. Лицо его сморщилось, будто печеное яблоко, нелепая улыбка обнажила два гнилых зуба.Да вы, ваше-ство, никак... Ой!
- Как, как, - любезно усмехнулся дедушка. - Ты монетку-то сохрани на память, она тебе счастье принесет: все же Государь на ней...
Пять рублей золотом - это были серьезные деньги для бедного человека, и гнилозубый расстарался по совести: телеграмма ушла в Киев через двадцать минут. Ее забавный текст надолго запомнился счастливцу: "Киев, Фундуклеевская, 15, квартира 16, Галкину1. Дядя Коля решил завещать имение пасынку. Вы обязаны повлиять немедленно".
И эта телеграмма была вручена через два часа после отправления. Заканчивался вечер 10 марта 1911 года. Киев отходил ко сну. Предчувствие весны возникло в темном, ночном воздухе. Поутру же, с рассветом, ранние киевские жители - разносчики и извозчики, а также приехавшие на работу из ближних и дальних сел крестьяне - вдруг поняли: совершилось. Снег осел и сделался ноздреватым, рой мошек появился словно из небытия, и набухли почки, солнце повернуло на весну решительно, и в душах людей проснулась надежда... О, как радостно, как восторженно сияли купола Святой Софии и Лавры! С какой любовью смотрела на молящихся Божья Матерь во Владимирском соборе! Есть высший подвиг: отдать душу свою за друга своего. Золотые кресты над городом будто призывали очиститься страданием и в жизнь Будущего века войти бесконечно дорогой ценой...
Звонили колокола, и молящиеся тянулись неторопливо в сумеречную прохладу храмов. Молодой человек лет двадцати в студенческой тужурке вошел в Археологический музей лавры. У портрета юноши со скорбным иконописным ликом и латинской надписью остановился и опустился на колени.
- Святый Евстафий, - молился тихо, - близко время, и мы отомстим за тебя. А ты моли Бога за нас. За меня: раба Божьего Владимира Голубева1.
Служитель со шваброй подошел и остановился сзади:
- Тут по-польски. Мние розумие?
- Розумием по-польски. Сказано: "умучен от жидов в 1761 году".
- Вы истинно русский?
- А вы?
- Украинец я, хохол, если по-простому.
- Это ерунда. Нет такой нации. Мы все - русские. Малоросы, белоросы и великоросы. Так-то вот...
11 марта утром чиновник Санкт-Пе тербургского охранного отделения Евдокимов был вызван на Фонтанку, 16, в Департамент полиции. Извозчика взял около Адмиралтейства, велел "не спешить" - хотелось подумать и даже помечтать - Евгений Анатольевич был большой мечтатель, и не только по поводу прекрасных дам-с, но и так, вообще...
Более всего привлекало Евдокимова то место в "Мертвых душах" Николая Васильевича, где было Манилову прекрасное видение. До точности Евгений Анатольевич это место так и не смог запомнить, но общая картина вырисовывалась. Там вроде бы сам собою стал строиться у Манилова мост хрустальный через что-то водяное, и лавочники с товарами (бесплатными, что ли?) обозначились на том мосту и - главная мысль: Государь-де, узнав о нашей такой дружбе, пожаловал в генералы. Вот это последнее снилось и мнилось Евдокимову как некий идефикс1, страдание вымученное, но - без воздаяния. Пока, всего лишь - пока, надеялся он, просыпаясь.
Не заметил, как лошадка повернула к Соляному городку, и, по мере того как приближалась к Пантелеймоновскому мосту, становилась все заметнее толпа, коя двигалась мимо родного министерства. "Опять стюденты..."ненавистно подумалось Евгению Анатольевичу, как вдруг заметил другую толпу, та двигалась от Марсова и Летнего с хоругвями, иконами и внятным истовым пением. "Живый в помощи Вышняго... - разобрал слаженные, хотя и в хоре, слова, - в крове Бога Небесного водворится..."
А один из студентов взобрался на парапет и вещал страстно, непререкаемо и убежденно: "Не говорите лжи друг другу и, совлекшись человека ветхого, облекитесь новаго, который обновляется по Образу и Подобию Создавшего его, где нет ни еллина, ни иудея!" - студент захлебывался от восторга. "Да ведь он пропустил... - почему-то подумал Евгений Анатольевич, - там еще про раба и свободного сказано, про обрезание и необрезание... Неуч чертов..."
Додумать не успел. Толпа с моста настигла толпу на набережной, началась свалка, Евдокимов таких много видел и криков и воплей слышал немало, но вот студент, вещавший с парапета, сорвался вниз и полетел медленно-медленно, словно во сне, и услышал Евгений Анатольевич слова другие, незнакомые, но все равно - свои, выстраданные: "Евреи есть народ Лжи, он стремится возвести на земле свое, антихристианское царство, покорить ему мир и изничтожить под корень всех, кого называют они "гой"!"
Появилась полиция, "союзников" вяло уговаривали: "Господа, господа, да ведь нет здесь жидов, то наши, русские..."
И неслось в ответ: "Стюденты, жиды и поляки есть разрушение Русского государства!"
Евгений Анатольевич вдруг очнулся и велел свернуть к церкви Пантелеймона. Сошел и двинулся дворами к многоэтажному дому в глубине и, предъявив документ, поднялся на последний этаж. Здесь еще раз проверили, после чего жандарм впустил, распахнув массивную дверь, в длинный коридор; из-под жестяных "присутственных" абажуров с потолка мутно разливался мертвенный свет: секретный отдел департамента, "Особый", в задачу которого входило освещение и разработка революционных сообществ и партий.
Войдя в приемную начальника и заметив у окна за столом невзрачного чиновника (жандармских офицеров в отделе практически не было, тонкая работа всегда поручалась штатским), вежливо назвал себя, дружелюбно, с улыбкой, осведомился - кому же понадобился "в такую рань".
Чиновник сухо наклонил голову и мгновенно исчез за дверьми красного дерева. Отсутствовал недолго и появился с почтительной улыбкой на тонких злых губах:
- Владимир Алексеевич ожидают. Оружия у вас нет?
- Я ведь не офицер, - удивился Евдокимов.
Чиновник изобразил на вытянутом прыщеватом лице величайшее сочувствие:
- Прошу извинить, таков-с порядок-с, уж не обессудьте...
Монастырская манера разговора несколько обескуражила, да еще вопрос об оружии... "Кто же этот "Владимир Алексеевич"? - ломал голову, входя в кабинет. - Вроде бы всех знаю - министра, товарищей оного, заведывающих отделами... А вот в этом кабинете - как-то не пришлось".
Кабинет был огромный, на четыре окна, занавешенных тяжелыми бархатными портьерами наглухо. Но неживой свет от огромной электрической люстры под неожиданно высоким потолком обрисовывал все предметы ярко, линейно, даже как-то сухо. "Ага, вот и оне, собственной персоной", - пробормотал под нос, заметив за массивным столом зеленого сукна человека в цивильном, лет тридцати пяти на вид, с бородкой а-ля Филипп (недавний дворцовый лекарь-целитель, смененный Распутиным) и гвардейскими усиками. Вид был не то чтобы несуразный - несолидный как-то...
- Позвольте рекомендоваться, - сказал, улыбаясь приветливо-скромно.
- Мне все о вас известно, - дружелюбно улыбнулся в ответ Владимир Алексеевич. - Меня вы не знаете, впрочем, этого и не надобно. Мы встречаемся в официальном месте, конспиративно (того дело требует), и вы можете мне всецело доверять. Как и я вам... - Улыбка расцвела как утреннее солнышко. - И еще: чтобы последние сомнения оставили вас, - снова лучезарная улыбка, - скажу: здесь, в разговоре с вами, я представляю высшие, так сказать, интересы и даже некоторым образом высшую власть. А теперь приступим к делу. Я прошу вас слушать очень внимательно и запоминать как следует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42