Как-то раз она попросила Ойгена Бишофа давать ей уроки драматического искусства, но дальше предварительных переговоров дело не пошло. Затем она на некоторое время исчезла из общества, где играла известную роль. Оказавшись перед необходимостью избрать себе практическое поприще деятельности, она принялась изучать фармакологию. Так как я совершенно потерял её из виду, то был очень удивлён, увидав её потом в аптеке Михаила-архангела в роли провизора.
Дождь все ещё лил, когда я прибыл на Миртовую улицу. Я остановился перед витриною аптеки и, рассматривая сквозь помутневшие стекла батареи склянок и коробочек, раздумывал о том, как мне начать разговор. Наконец я решил отрекомендоваться барышне другом Ойгена Бишофа и попросить у неё несколько минут для конфиденциальной беседы.
— Имею честь кланяться, господин барон, — произнёс услужливо провизор, едва лишь я приоткрыл дверь. — Что прикажете, весь к вашим услугам.
Аптека была полна людей. Артельщик из банка, достававший из бумажника рецепт, две горничные, очень бледный, с льняными волосами молодой человек в роговых очках, читавший иллюстрированный журнал, босоногий мальчик, спросивший мятных лепёшек, и старуха с корзиной для покупок, которой нужны были глазные капли, проскурнячный отвар, пражская мазь и «потом ещё что-нибудь для очистки крови». Аптекарь сидел в смежной комнате за письменным столом. Леопольдины Тайхман я не видел.
— Какая ужасная погода! — сказал провизор, наливая мыльного спирту в бутылку. — Должно быть, и вы простудились, господин барон. По-моему, самое лучшее в таких случаях — стакан горячего вина, особенно если добавить в него мускатного цвета и гвоздичного корня да сахару побольше, а на ночь — согревающий компресс… Восемьдесят геллеров с вас, господин фон Сиберни, очень благодарен, имею честь кланяться, господин фон Сиберни, ваш слуга!..
Он кивнул в сторону бледного молодого человека в роговых очках, вышедшего из аптеки, подождал несколько секунд и сказал затем, обратившись ко мне и понизив голос:
— Этот господин, что вышел, — очень интересный случай, гемофилик. Был уже у всех врачей, профессоров, специалистов, — никто не может помочь. Один на тысячу.
— Господин Сиберни? Так, так, так… Что-то и я слышала об этом, — сказала старуха с корзиной.
Я попросил снотворного порошка и получил несколько маленьких белых таблеток в картонной коробочке.
— А барышни вашей сегодня нет? — спросил я.
— Фрейлейн Польди?
— Кажется, её так зовут. Такая рыженькая.
— Сегодня утром она свободна, потому что вчера дежурила ночью. Мы ждём её с минуты на минуту, теперь уже пять часов; в сущности, она должна была прийти уже час тому назад. Не передать ли мне ей что-нибудь?
— Нет, не нужно, я загляну позже, —ответил я.-Ничего особенного, мне хотелось только передать ей поклон от общего знакомого, с которым я встретился в Граце. Я зашёл сюда по дороге. Впрочем, дайте мне на всякий случай её адрес.
Я видел по лицу провизора, что рассказ про общего знакомого в Граце показался ему не слишком правдоподобным. Он окинул меня испытующим взглядом, написал затем адрес на листке блокнота и сказал, передавая мне его:
— Третий этаж, квартира № 21, у господина надворного советника Каразека. Это её дедушка. Фрейлейн Польди — из очень хорошей семьи, слыхал я также, будто она помолвлена.
«Леопольдина Тайхман, Бройхаузгассе, № 11» — стояло на записке, которую мне дал провизор. Я не поехал туда сразу, я боялся с нею разминуться, потому что она, быть может, уже шла обратно в аптеку, с этим надо было считаться.
Некоторое время я ходил по тротуару перед аптекою взад и вперёд. К шести часам новый ливень загнал меня в мою квартиру. Из окон спальни я мог наблюдать за дверью аптеки.
Время проходило, а её все ещё не было видно. Сумерки сгустились, мне становилось трудно различать лица входивших и выходивших людей. Когда с улицы начал поноситься стук задвигаемых ставен, я покинул свой наблюдательный пост, перестав надеяться, что она ещё придёт.
«Надо ехать к ней, туда минут двадцать пути, — думал я. — Я застану её за ужином, это неприятно. В такое время вторгаться к незнакомым людям! И может быть, её совсем нет дома. В театре или у какой-нибудь приятельницы… Все равно, тогда я подожду её, мне нужно ещё сегодня с нею говорить".
Много времени ушло у меня, прежде чем я разыскал фиакр; было почти восемь часов, когда я прибыл наконец на Бройхаузгассе. Дом №11 был хмурым пятиэтажным зданием казарменного вида. Кинематограф, лавка старого платья, парикмахерская и трактир занимали первый этаж. Лестница был плохо освещена, уже на площадке третьего этажа было совсем темно. Спичек я не захватил с собой и тщетно старался разобрать номера на дверях.
Послышались шаги, двое мужчин впотьмах поднимались по лестнице. Я остановился и прислушался. Вот они миновали второй этаж. Загорелся карманный фонарик, узкий луч света упал на одну из дверей, скользнул вдоль стены, направился влево и потом назад, остановился и осветил латунную дощечку.
— Фридрих Каразек, надворный советник в отставке, — произнёс голос доктора Горского.
— Доктор! — воскликнул я, оторопев. — Вы как сюда попали?
Луч света упал на моё лицо.
— А вот и вы, барон, — услышал я голос инженера.
— И вы тут? — крикнул я, ошеломлённый. — Вас, по-видимому, совсем не поражает, что вы столкнулись тут со мною.
— Поражает? Вам угодно шутить, барон. Я нисколько не сомневался, что и вы прочтёте вечерние газеты, —сказал инженер и потянул за дверной колокольчик.
Глава XV
Я не понял смысла этих слов, я все ещё был бесконечно изумлён неожиданной встречей. Только когда нам открыла дверь старая женщина, когда я увидел её заплаканное лицо, её растерянный вид, мне стало ясно, что в этом доме произошло несчастье.
Инженер назвал себя.
— Сольгруб, — сказал он. — Я тот, кто звонил сюда по телефону час тому назад.
— Молодой господин Каразек просил вас подождать, господа, — прошептала старуха. — Он вернётся через чётверть часа. Он только пошёл в больницу. Входите, пожалуйста, но потише, чтобы господин надворный советник не услышал. Он этого не знает, видите ли. Мы ему ничего не сказали.
— Не знает? — спросил с удивлением доктор Горский.
— Нет. Ещё полчаса тому назад он звал фрейлейн Польди, она ему всегда читает газету по вечерам. «Фрейлейн Польди ещё в аптеке», — сказала я ему. Теперь он сидя заснул с газетой в руках. Проходите, пожалуйста, прямо по коридору, молодой господин Каразек сейчас придёт.
— Мебель Бидермайера, — констатировал инженер и обменялся с доктором Горским взглядом взаимного понимания. Потом он опять обратился к старой женщине.
— Молодой господин Каразек — сын надворного советника, не правда ли?
— Нет, внук, двоюродный брат фрейлейн Польди.
— И несчастье произошло в этой комнате, не так ли?
— Нет, не в этой, как можно, — в кабинете, где фрейлейн устроила свою лабораторию. Сегодня утром стою я в кухне и разговариваю с Мари — я здесь экономка, тридцать два года в доме служу, — вдруг вбегает молодой господин Каразек. «Фрау Седлак, — говорит он, — живо, есть у вас горячее молоко?» Я спрашиваю: «Для кого горячее молоко? Для господина надворного советника?» А он говорит: «Нет, для Польди, она лежит в судорогах па полу». Я как услышала — судороги, испугалась, а он совсем спокоен, он никогда не теряет спокойствия. Схватила я молоко с плиты, вбегаю, вижу: фрейлейн корчится на полу, и личико бледное как мел, а губки синие. Я ещё говорю: «Это падучая», — и хватаю её за руки, и вдруг: «Господи Иисусе, — кричу, — у фрейлейн бутылочка в руке». — «Что с вами, что вы кричите? — говорит господин Каразек и видит тоже бутылочку, берет её, нюхает и бежит к телефону. — Барышня, „скорую помощь“!» Через несколько минут они уже были здесь, счастье ещё, что это так быстро произошло, и доктор «скорой» помощи тоже сказал: «Ещё минута, и, может быть, не было бы уже надежды». И потом он ещё сказал: «Она не могла это сделать по нечаянности. Фармацевт узнает это по запаху сразу…» Вы, господа, простите, мне теперь нужно в кухню. Я дома одна, и господин надворный советник, когда проснётся, попросит рисовой каши.
Она закрыла окно, оправила жёлтый чехол на рояле, окинула взглядом комнату и, найдя все в порядке, вышла. Я встал, чтобы рассмотреть картины на стене. Акварели и небольшие пастели, дилетантская работа — каштановое дерево в цвету, портрет молодого человека, играющего на скрипке, довольно посредственно скомпонованная рыночная площадь в деревне; был здесь и тот натюрморт, который я видел на картинной выставке, — астры и далии в японской зеленоватой вазе, — он, стало быть, не нашёл покупателя. Но больше всего этого привлекала меня другая картина, в полумраке висевшая на стене подле рояля: прекрасная Агата Тайхман в костюме Дездемоны, я узнал её сразу, хотя почти двадцать лет прошло с того дня, когда я видел её в последний раз.
— Странная встреча после двадцатилетней разлуки, доктор, — сказал я и показал на портрет великой актрисы. Внезапная скорбь овладела мною, я почувствовал, какою чужою стала мне моя собственная молодость, с болезненной ясностью осознал я на мгновение быстротечность времени и его неумолимость.
— Агата Тайхман, — сказал доктор и поправил пенсне на носу. — Я видел её на сцене один только раз. Агата Тайхман! Сколько лет было вам тогда, барон? Очень мало, не правда ли, девятнадцать или двадцать, не больше. Воспоминание не окончательно забытое, правда? А я, знаете ли, никогда не имел успеха у женщин. Зато сегодня могу хладнокровно стоять перед старым портретом. Я видел её как-то в роли Медеи, вот и все.
Я не ответил. Инженер посмотрел на нас обоих недоумевающим взглядом, покачал головой, бегло взглянул на картину и прошёл в кабинет.
Мы остались в комнате одни. Доктор начинал терять терпение и все чаще посматривал на часы. Я тоже тяготился ожиданием. Взял книгу, лежавшую на письменном столе, но это был словарь, и я положил его сейчас же обратно.
Спустя четверть часа инженер наконец вернулся в комнату. Он, по-видимому, искал что-то на полу, потому что руки у него были в пыли и грязи. Доктор Горский вскочил.
— Сольгруб, что вы нашли? — спросил он.
Инженер покачал головой.
— Ничего.
— В самом деле ничего?
— Ни малейшего следа, никакой путеводной нити, — повторил инженер и рассеянно посмотрел на свои руки.
— Там вода, Сольгруб, — сказал доктор. — Вы на ложном пути, неужели вы этого не понимаете? Весь день вы гонитесь за этим призраком. Ваше чудовище не существует — никогда не существовало. Ваше чудовище — смехотворное порождение неправильного хода мыслей, выдумка — сколько раз я должен вам это, повторять? Вы вбили себе в голову нелепую мысль и не подвигаетесь вперёд.
— А вы что предполагаете, доктор? — спросил инженер, стоя перед умывальником.
— Мы должны постараться повлиять на Феликса.
— Это безнадёжно.
— Дайте мне время.
— Время? Нет, времени я вам не могу дать. Разве вы слепы? Разве вы не видите, как он там сидит и молчит и предоставляет нам болтать? Он ни за что не допустит, чтобы его честное слово было сделано предметом дискуссии с весьма проблематичным исходом. Он твёрдо принял решение, он сделает то, чего от него требует Феликс, быть может, завтра, быть может, ещё сегодня ночью, у него палец на курке, а вы хотите располагать временем.
Я хотел возразить, заявить протест, но инженер не дал мне заговорить.
— Я на ложном пути, разумеется, — воскликнул он. — То же самое говорили вы мне сегодня в полдень, доктор, когда я на театральной площади разыскивал шофёра, который отвёз Ойгена Бишофа к его убийце. Потом, когда я нашёл этот дом и поднимался по лестнице, вы крикнули мне вдогонку, что я на ложном пути, что я помешался на своей идее…
— Вы были в квартире процентщика?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23