— перебил я его.
— Процентщика? — переспросил удивлённо инженер. — О каком вы говорите процентщике?
— О Габриеле Альбахари. Доминиканский бастион, 8.
— Разве он процентщик? Об этом вы ничего мне не сказали, доктор.
— Он даёт деньги в долг под заклады, — заметил доктор Горский.-Знакомство не из тех, которыми приходится гордиться. Но при этом он один из наших лучших знатоков искусства и коллекционеров. Ойген Бишоф знал его почти двадцать лет и пользовался иногда его шекспировской библиотекой и альбомами костюмов.
— Вы говорили с этим человеком, господин Сольгруб? — спросил я.
— Нет. Его не было дома, и я воспользовался этим, чтобы осмотреть квартиру в поисках убийцы.
— А каков был ваш успех, об этом вы предпочитаете не говорить, Сольгруб, не так ли? — заметил доктор Горский.
— Молчите! — крикнул инженер и вспомнил в тот же миг, что находится в чужой квартире, а поэтому понизил голос. — Я не нашёл его, это правда, но только потому,
что составил себе о нем неправильное представление, — вот почему я не нашёл его. Логическая ошибка… В моих рассуждениях где-то есть логическая ошибка. Но убийца там, наверху, он не выходил из своей квартиры, он не мог из неё выйти, и я найду его, доктор, будьте в этом уверены.
И при этих словах что-то во мне зашевелилось, какое-то высокомерие проснулось во мне и подталкивало меня лишить уверенности стоявшего передо мною человека, сбить его с толку, ввергнуть в сомнение — и я сказал хладнокровно и вполне серьёзно:
— А что, если я скажу вам теперь, что Феликс прав? Что дело было именно так, как он вам вчера излагал? Если я признаюсь, что я действительно убийца Ойгена Бишофа?
Доктор Горский схватил меня за руку и безмолвно вперил в меня взгляд. Инженер покачал головою.
— Вздор, — сказал он, — не говорите же вздора. Не воображайте, что можете сбить меня с толку. Слышите? Звонят. Это молодой Каразек. Будьте добры, дайте мне с ним переговорить.
Глава XVI
— Он считает нас репортёрами, — шепнул мне доктор Горский. — Не разубеждайте его, так хочет Сольгруб. Хорошо, что вы в штатском платье. Драгунский ротмистр в роли газетного хроникёра, это было бы…
Молодой человек, вошедший в комнату в это мгновение, производил впечатление весьма незначительного хлыща и, вероятно, разыгрывал в своём пригородном кафе роль законодателя мод. Он поклонился: «Господа, имею честь! — и представился: — Каразек!» — после чего провёл рукою по своему тщательно расчёсанному пробору и предложил нам папирос из своего альпакового портсигара.
— С вашей стороны очень любезно, — сказал инженер, —что вы нашли для нас время, несмотря на сегодняшние волнения. Разрешите прежде всего осведомиться о состоянии здоровья вашей кузины.
— Помилуйте, помилуйте, — отклонил похвалу молодой Каразек. — Я знаю долг публициста… Бессменно на посту… Мой покойный отец часто имел дело с господами журналистами. Герман Каразек, начальник восемнадцатого округа городского управления, старший архитектор, быть может, кто-нибудь из вас был с ним знаком, господа… Да, моя кузина, увы! Меня к ней не пустили.
Он нагнулся и сказал вполголоса, словно посвящая нас в служебную тайну:
— Профессор прибег теперь к хлорэтилу.
— Вдыхания, вероятно? — заметил доктор Горский.
— Хлорэтил, — повторил молодой Каразек. — Надо исчерпать все средства.
— Говорили вы с врачом? — спросил инженер. — Может ли ваша кузина к завтрашнему дню оправиться настолько, чтобы принять посетителей?
— К завтрашнему? Едва ли, едва ли, — сказал молодой человек и покачал головой. — Врач думает… Я говорил с ассистентом, профессор, разумеется, очень занят, не имеет времени… Ассистент думает, надеяться можно разве что на чудо, и сестра тоже говорит, что, вероятно, она до утра не доживёт.
— Ей так худо? — спросил инженер.
Господин Каразек поднял руки в жесте скорби и уронил их опять. Доктор Горский встал и взялся за шляпу.
— Вы уже уходите, господа? — спросил молодой человек. — Не повремените ли ещё немного?.. Я думал, может быть, не откажетесь от чашечки чёрного кофе, это отнимет не больше двух минут, я сейчас распоряжусь… Что я хотел ещё спросить: с кем из господ имел я честь… по телефону, если позволите узнать…
— Я к вам звонил, — сказал инженер.
— Как могли вы знать, разрешите спросить… Я был совершенно, что называется, ошарашен. Да, она много курила, двенадцать, пятнадцать папирос в день, часто ещё до завтрака. В наше время среди молодых барышень это не редкость. Моему дедушке это нельзя говорить, помилуйте, старик, скоро восемьдесят стукнет, весь ещё в прошлом живёт. Но как вы могли знать, что моя кузина непосредственно перед этим… И пяти минут не прошло… Вы меня поразили. Я даже подумал — вот удивительный человек, откуда он это знает…
— Дело объясняется очень просто, — ответил инженер. — Ваша кузина покушалась на самоубийство не добровольно, а под принуждением, это я могу вам уверенно заявить. За последнее время произошло три совершенно аналогичных случая вынужденного самоубийства. Во всех трех случаях, судя по всему, замешана была одна и та же особа, и методы были у неё во всех трех случаях одинаковые. Ваша кузина, стало быть, действительно попросила у вас папиросу непосредственно перед покушением?
— Папиросу? Нет. Об этом не могло быть речи. У неё на письменном столе стояла целая коробка папирос. Она попросила только гильзу, пустую папиросную гильзу.
— Гильзу! — воскликнул взволнованно инженер. — Разумеется, это нужно было предполагать. Пустую гильзу! Угадайте, доктор, с какою целью Ойген Бишоф захватил трубку барона? Ещё один вопрос, господин Каразек. Вопрос, который вам, пожалуй, покажется странным: за последнее время говорила ли ваша кузина когда-нибудь о Страшном суде? Вы меня понимаете? О дне Страшного суда.
— Да, говорила, господин… Простите, ваше имя?..
— Сольгруб, Вольдемар Сольгруб, — крикнул нетерпеливо инженер. — В какой же связи? Подумайте, вы, может быть, вспомните.
— В какой связи? В связи с живописью. Она высказала такую мысль в тот день, когда со мною и Ландштетером… Я должен объяснить предварительно, что Польди обручена с моим другом Ландштетером, сослуживцем. Очень милый человек, приходит к нам ежедневно, весною они собирались повенчаться. Денег у него немного, но должность хорошая, а она тоже зарабатывает, у неё есть профессия… Приданое, мебель, все в порядке, и дедушка благословил их обеими руками. Ну-с, а на прошлой неделе, в четверг, мы ужинали небольшой компанией у «Оленя», несколько барышень, несколько приятелей, один из них праздновал свой день ангела, было очень оживлённо, а на обратном пути мы втроём — Польди, Ландштетер и я — пошли вперёд, Ландштетер имел при себе свою гитару, и вдруг Польди опять заводит об этом речь: аптека ей надоела, и она хочет опять заняться искусством. А Ландштетер, не давая ей говорить, останавливается и начинает спорить. «Польди, — говорит он, — если ты говоришь серьёзно, то, по-видимому, совсем не торопишься со мной повенчаться; ты ведь знаешь, средства у меня небольшие, и мне приходится рассчитывать и на твой заработок, по крайней мере вначале, если же ты уйдёшь из аптеки…» — «А кто сказал тебе, — перебила его Польди, — что я не могу зарабатывать картинами гораздо, неизмеримо больше?» Ландштетер отвечает на это: «Ты уже два раза выставляла картины и не продала ни одной. Нельзя прошибить стенку головою, да ещё при отсутствии связей». — «На этот раз у меня будет успех», — говорит Польди. «Вот как? Почему же именно на этот раз?» — набрасывается на неё Ландштетер. А Польди отвечает совершенно спокойно: «Потому, что мои картины будут лучше. Об этом предоставь позаботиться Мастеру Страшного суда».
— Мастеру Страшного суда? — перебил его инженер. — Ради Создателя, кто же это? Вы его знаете?
— Нет, не знаю. И Ландштетер тоже спросил: «Кто же это такой, черт возьми? Опять уж какой-нибудь художник, который пригласил тебя в свою мастерскую?»
А Польди смеётся и говорит: «Ты ревнуешь, Людвиг? Право же, тебе ревновать не приходится. Если бы я могла тебе сказать, сколько ему лет!» Но Ландштетер приходит в ярость и кричит: «Сколько бы ему ни было лет, я желаю знать, Польди, кто он такой, и имею на это право!»
А Польди смотрит на него и отвечает: «Ладно, ты имеешь на это право, и когда я стану знаменитой, то назову тебе его. Только тебе, Людвиг, больше никому. Тебе — да. Но только когда я стану знаменитостью, не раньше!» Тем временем остальные нас догнали, и потом уже весь вечер от Польди нельзя было добиться ни слова.
— Доктор! — сказал инженер. — Насчёт его приёмов у нас теперь не может быть сомнений, не так ли? Мы знаем западню, знаем и приманку. Только его мотивы — загадка для меня. Какова цель его дьявольских козней? Продолжайте, пожалуйста, господин Каразек. Что было дальше?
— На следующий день, в полдень, Польди пришла домой с незнакомым господином, и тут мне припомнилась опять вся эта история. Рослый, мускулистый господин, гладко выбритый, уже в летах, с проседью, и Польди проходит мимо меня к себе в комнату, не знакомит нас; к такому обращению я не привык и думаю себе: Ладштетеру это, наверное, будет не по вкусу — одна с этим господином; с другой стороны, я не хотел быть назойлив, лучше, думаю, подожду, пока он выйдет, а затем остановлю его и прямо спрошу, что это значит и вообще чего он хочет от Польди. Но когда я через полчаса заглянул в комнату, господина этого уже не было, но книга лежит на столе, и я ещё сказал Польди: «Твой знакомый забыл здесь книгу, толстый словарь, вещь немалоценная…»
— Он забыл книгу? — перебил его инженер. — Где она? Можно мне её видеть?
— Пожалуйста. Вот она лежит, — сказал молодой человек, и Сольгруб взял книгу со стола, ту самую книгу, которую я машинально перелистывал полчаса тому назад.
У него вырвался возглас изумления.
— Итальянская! — воскликнул он. — Итальянский словарь! Ну что, доктор, кто был прав? Чудовище говорит по-итальянски, вот вам доказательство. Ойген Бишоф носил с собой эту книгу, чтобы объясниться с чудовищем. Но… это что такое? Посмотрите-ка, доктор, что могло бы это значить?
Доктор Горский, заинтересовавшись, наклонился над книгой.
— Витоло-Мангольд. Энциклопедический словарь итальянского языка, — прочитал он на титульном листе. — Чересчур объёмист. Громоздок. Справочное издание.
— Больше вам ничего не бросается в глаза?
Доктор Горский покачал головой.
— Неужели ничего? — спросил инженер. — Присмотритесь же к этой книге!.. Господин Каразек, вы видели этого господина, когда он входил. Уверены ли вы, что у него не было в руках ещё одной книги?
— Только эта была у него, я знаю наверное.
— Это замечательно. Смотрите, доктор: это итальянско-немецкий словарь. Немецко-итальянской части нет в этом томе. Немецко-итальянская часть, очевидно, не нужна была Ойгену Бишофу. Как это понять? Ойген Бишоф не говорил с убийцей. Один говорит, другой молчит, и слушает, и переводит… Что это значит? Постойте…
— Что случилось? — послышался со стороны двери высокий, дрожащий старческий голос. — В кухне сидит фрау Седлак и плачет. Что же произошло с Леопольдиной?
Надворный советник Каразек, отец Агаты Тайхман, величественное лицо которого запечатлелось у меня в памяти с прежних времён, очень изменился. Дряхлый, худой как призрак старик стоял на пороге, опираясь на палку, и совершенно лишённым выражения взглядом уставился в пол.
Молодой Каразек вскочил.
— Дедушка! — пролепетал он. — Ничего не произошло, что же могло произойти? Польди лежит и спит, вот она лежит на диване, ты ведь видишь. У неё было сегодня, у бедненькой, ночное дежурство.
— Беспокоит меня девочка, — вздохнул старик. — Упрямая, не слушает меня, ничего ей нельзя посоветовать. Это у неё от матери. Знаешь, Генрих, как натерпелся я от Агаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
— Процентщика? — переспросил удивлённо инженер. — О каком вы говорите процентщике?
— О Габриеле Альбахари. Доминиканский бастион, 8.
— Разве он процентщик? Об этом вы ничего мне не сказали, доктор.
— Он даёт деньги в долг под заклады, — заметил доктор Горский.-Знакомство не из тех, которыми приходится гордиться. Но при этом он один из наших лучших знатоков искусства и коллекционеров. Ойген Бишоф знал его почти двадцать лет и пользовался иногда его шекспировской библиотекой и альбомами костюмов.
— Вы говорили с этим человеком, господин Сольгруб? — спросил я.
— Нет. Его не было дома, и я воспользовался этим, чтобы осмотреть квартиру в поисках убийцы.
— А каков был ваш успех, об этом вы предпочитаете не говорить, Сольгруб, не так ли? — заметил доктор Горский.
— Молчите! — крикнул инженер и вспомнил в тот же миг, что находится в чужой квартире, а поэтому понизил голос. — Я не нашёл его, это правда, но только потому,
что составил себе о нем неправильное представление, — вот почему я не нашёл его. Логическая ошибка… В моих рассуждениях где-то есть логическая ошибка. Но убийца там, наверху, он не выходил из своей квартиры, он не мог из неё выйти, и я найду его, доктор, будьте в этом уверены.
И при этих словах что-то во мне зашевелилось, какое-то высокомерие проснулось во мне и подталкивало меня лишить уверенности стоявшего передо мною человека, сбить его с толку, ввергнуть в сомнение — и я сказал хладнокровно и вполне серьёзно:
— А что, если я скажу вам теперь, что Феликс прав? Что дело было именно так, как он вам вчера излагал? Если я признаюсь, что я действительно убийца Ойгена Бишофа?
Доктор Горский схватил меня за руку и безмолвно вперил в меня взгляд. Инженер покачал головою.
— Вздор, — сказал он, — не говорите же вздора. Не воображайте, что можете сбить меня с толку. Слышите? Звонят. Это молодой Каразек. Будьте добры, дайте мне с ним переговорить.
Глава XVI
— Он считает нас репортёрами, — шепнул мне доктор Горский. — Не разубеждайте его, так хочет Сольгруб. Хорошо, что вы в штатском платье. Драгунский ротмистр в роли газетного хроникёра, это было бы…
Молодой человек, вошедший в комнату в это мгновение, производил впечатление весьма незначительного хлыща и, вероятно, разыгрывал в своём пригородном кафе роль законодателя мод. Он поклонился: «Господа, имею честь! — и представился: — Каразек!» — после чего провёл рукою по своему тщательно расчёсанному пробору и предложил нам папирос из своего альпакового портсигара.
— С вашей стороны очень любезно, — сказал инженер, —что вы нашли для нас время, несмотря на сегодняшние волнения. Разрешите прежде всего осведомиться о состоянии здоровья вашей кузины.
— Помилуйте, помилуйте, — отклонил похвалу молодой Каразек. — Я знаю долг публициста… Бессменно на посту… Мой покойный отец часто имел дело с господами журналистами. Герман Каразек, начальник восемнадцатого округа городского управления, старший архитектор, быть может, кто-нибудь из вас был с ним знаком, господа… Да, моя кузина, увы! Меня к ней не пустили.
Он нагнулся и сказал вполголоса, словно посвящая нас в служебную тайну:
— Профессор прибег теперь к хлорэтилу.
— Вдыхания, вероятно? — заметил доктор Горский.
— Хлорэтил, — повторил молодой Каразек. — Надо исчерпать все средства.
— Говорили вы с врачом? — спросил инженер. — Может ли ваша кузина к завтрашнему дню оправиться настолько, чтобы принять посетителей?
— К завтрашнему? Едва ли, едва ли, — сказал молодой человек и покачал головой. — Врач думает… Я говорил с ассистентом, профессор, разумеется, очень занят, не имеет времени… Ассистент думает, надеяться можно разве что на чудо, и сестра тоже говорит, что, вероятно, она до утра не доживёт.
— Ей так худо? — спросил инженер.
Господин Каразек поднял руки в жесте скорби и уронил их опять. Доктор Горский встал и взялся за шляпу.
— Вы уже уходите, господа? — спросил молодой человек. — Не повремените ли ещё немного?.. Я думал, может быть, не откажетесь от чашечки чёрного кофе, это отнимет не больше двух минут, я сейчас распоряжусь… Что я хотел ещё спросить: с кем из господ имел я честь… по телефону, если позволите узнать…
— Я к вам звонил, — сказал инженер.
— Как могли вы знать, разрешите спросить… Я был совершенно, что называется, ошарашен. Да, она много курила, двенадцать, пятнадцать папирос в день, часто ещё до завтрака. В наше время среди молодых барышень это не редкость. Моему дедушке это нельзя говорить, помилуйте, старик, скоро восемьдесят стукнет, весь ещё в прошлом живёт. Но как вы могли знать, что моя кузина непосредственно перед этим… И пяти минут не прошло… Вы меня поразили. Я даже подумал — вот удивительный человек, откуда он это знает…
— Дело объясняется очень просто, — ответил инженер. — Ваша кузина покушалась на самоубийство не добровольно, а под принуждением, это я могу вам уверенно заявить. За последнее время произошло три совершенно аналогичных случая вынужденного самоубийства. Во всех трех случаях, судя по всему, замешана была одна и та же особа, и методы были у неё во всех трех случаях одинаковые. Ваша кузина, стало быть, действительно попросила у вас папиросу непосредственно перед покушением?
— Папиросу? Нет. Об этом не могло быть речи. У неё на письменном столе стояла целая коробка папирос. Она попросила только гильзу, пустую папиросную гильзу.
— Гильзу! — воскликнул взволнованно инженер. — Разумеется, это нужно было предполагать. Пустую гильзу! Угадайте, доктор, с какою целью Ойген Бишоф захватил трубку барона? Ещё один вопрос, господин Каразек. Вопрос, который вам, пожалуй, покажется странным: за последнее время говорила ли ваша кузина когда-нибудь о Страшном суде? Вы меня понимаете? О дне Страшного суда.
— Да, говорила, господин… Простите, ваше имя?..
— Сольгруб, Вольдемар Сольгруб, — крикнул нетерпеливо инженер. — В какой же связи? Подумайте, вы, может быть, вспомните.
— В какой связи? В связи с живописью. Она высказала такую мысль в тот день, когда со мною и Ландштетером… Я должен объяснить предварительно, что Польди обручена с моим другом Ландштетером, сослуживцем. Очень милый человек, приходит к нам ежедневно, весною они собирались повенчаться. Денег у него немного, но должность хорошая, а она тоже зарабатывает, у неё есть профессия… Приданое, мебель, все в порядке, и дедушка благословил их обеими руками. Ну-с, а на прошлой неделе, в четверг, мы ужинали небольшой компанией у «Оленя», несколько барышень, несколько приятелей, один из них праздновал свой день ангела, было очень оживлённо, а на обратном пути мы втроём — Польди, Ландштетер и я — пошли вперёд, Ландштетер имел при себе свою гитару, и вдруг Польди опять заводит об этом речь: аптека ей надоела, и она хочет опять заняться искусством. А Ландштетер, не давая ей говорить, останавливается и начинает спорить. «Польди, — говорит он, — если ты говоришь серьёзно, то, по-видимому, совсем не торопишься со мной повенчаться; ты ведь знаешь, средства у меня небольшие, и мне приходится рассчитывать и на твой заработок, по крайней мере вначале, если же ты уйдёшь из аптеки…» — «А кто сказал тебе, — перебила его Польди, — что я не могу зарабатывать картинами гораздо, неизмеримо больше?» Ландштетер отвечает на это: «Ты уже два раза выставляла картины и не продала ни одной. Нельзя прошибить стенку головою, да ещё при отсутствии связей». — «На этот раз у меня будет успех», — говорит Польди. «Вот как? Почему же именно на этот раз?» — набрасывается на неё Ландштетер. А Польди отвечает совершенно спокойно: «Потому, что мои картины будут лучше. Об этом предоставь позаботиться Мастеру Страшного суда».
— Мастеру Страшного суда? — перебил его инженер. — Ради Создателя, кто же это? Вы его знаете?
— Нет, не знаю. И Ландштетер тоже спросил: «Кто же это такой, черт возьми? Опять уж какой-нибудь художник, который пригласил тебя в свою мастерскую?»
А Польди смеётся и говорит: «Ты ревнуешь, Людвиг? Право же, тебе ревновать не приходится. Если бы я могла тебе сказать, сколько ему лет!» Но Ландштетер приходит в ярость и кричит: «Сколько бы ему ни было лет, я желаю знать, Польди, кто он такой, и имею на это право!»
А Польди смотрит на него и отвечает: «Ладно, ты имеешь на это право, и когда я стану знаменитой, то назову тебе его. Только тебе, Людвиг, больше никому. Тебе — да. Но только когда я стану знаменитостью, не раньше!» Тем временем остальные нас догнали, и потом уже весь вечер от Польди нельзя было добиться ни слова.
— Доктор! — сказал инженер. — Насчёт его приёмов у нас теперь не может быть сомнений, не так ли? Мы знаем западню, знаем и приманку. Только его мотивы — загадка для меня. Какова цель его дьявольских козней? Продолжайте, пожалуйста, господин Каразек. Что было дальше?
— На следующий день, в полдень, Польди пришла домой с незнакомым господином, и тут мне припомнилась опять вся эта история. Рослый, мускулистый господин, гладко выбритый, уже в летах, с проседью, и Польди проходит мимо меня к себе в комнату, не знакомит нас; к такому обращению я не привык и думаю себе: Ладштетеру это, наверное, будет не по вкусу — одна с этим господином; с другой стороны, я не хотел быть назойлив, лучше, думаю, подожду, пока он выйдет, а затем остановлю его и прямо спрошу, что это значит и вообще чего он хочет от Польди. Но когда я через полчаса заглянул в комнату, господина этого уже не было, но книга лежит на столе, и я ещё сказал Польди: «Твой знакомый забыл здесь книгу, толстый словарь, вещь немалоценная…»
— Он забыл книгу? — перебил его инженер. — Где она? Можно мне её видеть?
— Пожалуйста. Вот она лежит, — сказал молодой человек, и Сольгруб взял книгу со стола, ту самую книгу, которую я машинально перелистывал полчаса тому назад.
У него вырвался возглас изумления.
— Итальянская! — воскликнул он. — Итальянский словарь! Ну что, доктор, кто был прав? Чудовище говорит по-итальянски, вот вам доказательство. Ойген Бишоф носил с собой эту книгу, чтобы объясниться с чудовищем. Но… это что такое? Посмотрите-ка, доктор, что могло бы это значить?
Доктор Горский, заинтересовавшись, наклонился над книгой.
— Витоло-Мангольд. Энциклопедический словарь итальянского языка, — прочитал он на титульном листе. — Чересчур объёмист. Громоздок. Справочное издание.
— Больше вам ничего не бросается в глаза?
Доктор Горский покачал головой.
— Неужели ничего? — спросил инженер. — Присмотритесь же к этой книге!.. Господин Каразек, вы видели этого господина, когда он входил. Уверены ли вы, что у него не было в руках ещё одной книги?
— Только эта была у него, я знаю наверное.
— Это замечательно. Смотрите, доктор: это итальянско-немецкий словарь. Немецко-итальянской части нет в этом томе. Немецко-итальянская часть, очевидно, не нужна была Ойгену Бишофу. Как это понять? Ойген Бишоф не говорил с убийцей. Один говорит, другой молчит, и слушает, и переводит… Что это значит? Постойте…
— Что случилось? — послышался со стороны двери высокий, дрожащий старческий голос. — В кухне сидит фрау Седлак и плачет. Что же произошло с Леопольдиной?
Надворный советник Каразек, отец Агаты Тайхман, величественное лицо которого запечатлелось у меня в памяти с прежних времён, очень изменился. Дряхлый, худой как призрак старик стоял на пороге, опираясь на палку, и совершенно лишённым выражения взглядом уставился в пол.
Молодой Каразек вскочил.
— Дедушка! — пролепетал он. — Ничего не произошло, что же могло произойти? Польди лежит и спит, вот она лежит на диване, ты ведь видишь. У неё было сегодня, у бедненькой, ночное дежурство.
— Беспокоит меня девочка, — вздохнул старик. — Упрямая, не слушает меня, ничего ей нельзя посоветовать. Это у неё от матери. Знаешь, Генрих, как натерпелся я от Агаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23