..» Стакан уже был у меня в руке… Нет! Я начал обороняться. Ещё нет! Мне нужно было уйти. Нужно было привести в порядок важные дела! Были вещи, которые нельзя было отсрочить.. «Позже, — сказал я вполголоса. — Может быть, сегодня вечером», — сказал я и поставил обратно стакан на письменный стол.
Возвратившись в полдень домой, я застал у себя записку от инженера: «У меня есть для вас важное известие. Прошу вас убедительно, не уезжайте, ничего не предпринимайте, пока я с вами не переговорю. Днём я буду у вас».
Я остался дома, у меня и раньше не было намерения ещё раз выйти. Я достал книгу из шкафа и уселся за письменный стол.
В четвёртом часу дня разразилась гроза с ливнем, с бурей, мне пришлось быстро закрыть окна, иначе в комнате произошло бы наводнение, и, стоя затем у окна, я наблюдал, как прохожие прятались в воротах, улица мгновенно обезлюдела — это меня развлекло и позабавило. Вдруг раздался звонок. «Это он, — подумал я, — вероятно, промок до костей. Важное известие. Ну ладно, посмотрим». Я не спеша поставил книгу на место, поднял листок бумаги с пола, поправил кресло перед письмённым столом, потом вышел. «Винцент, где тот господин, который спрашивал меня?» Никто меня не спрашивал. Дневная почта. Долгожданное письмо из Норвегии, от Иоланты, молодой особы, с которой я познакомился в Ставангерском фиорде. Большой белый конверт без печати, без духов — это на неё похоже. Я прозвал её в шутку Иолантой, по имени героини какого-то французского романа, заглавие которого я позабыл; но имени этого она не одобрила, оно не понравилось ей. Её звали Августой. «Наконец-то, — подумал я, — вспомнила она обо мне. Вот обещанное письмо. Ладно, но теперь моя очередь. Пусть подождёт, я ждал достаточно долго», — и, не распечатав письмо, я бросил его в ящик письменного стола.
В семь часов вечера я перестал ждать. Стемнело. По стёклам все ещё барабанил дождь, чёрные тучи висели над кровлями домов. Он не придёт — поздно! Неужели не будет сегодня конца дождю? Стакан, в который я опустил белые таблетки, стоял передо мной… Нет ещё! Время ещё не наступило. Мне предстояла работа, работа тягостная, я её все время откладывал, но теперь мне нужно было наконец привести в порядок свои бумаги. Записки, документы, папки, смятые или небрежно брошенные письма, бесполезный балласт, накопившийся за много лет, — я с трудом разбирался в хламе, которым был набит мой стол. Винценту пришлось разложить огонь в камине, в комнате стало тепло и уютно, и я вытащил из нижнего ящика кипу запылённых бумаг. Странный случай — прежде всего мне попались под руку школьные тетради военного училища. Одну из них я открыл, перелистал — неуклюжий почерк шестнадцатилетнего подростка!.. Запас, ополчение служат для поддержки регулярных войск… Воинская повинность, всеобщая, выполняется лично. На полях поспешно набросано: в среду рождение мамы. Горная артиллерия: разъёмное, с откаткой ствола скорострельное орудие со съёмным кожухом. Вторник, 16-го, форсированный марш, встать в четыре часа… Сумерки моего рассвета! Так началась моя жизнь! Долой этот хлам, в огонь его!
Письма моего опекуна, четверть века прошло со дня его смерти. Портрет совсем молоденькой девушки, я не мог вспомнить, кто она, а на обороте прочитал: «24 февраля 1902 года, сблизить нас должна подлинная дружба». Письма, визитные карточки, протокол, подписанный фамилиями четырех людей, ставших мне чужими. Дневник одной женщины, рано умершей, начатый 1 января 1901 года в санатории доктора Деметера, в Меране. Большой, разноцветными карандашами сделанный эскиз. Отчёт моего управляющего о продаже 1200 куб. метров леса. Составленный мною рукописный каталог собраний панамских и яванских художественных изделий и при нем благодарственное письмо этнографического отделения естественно-исторического музея за этот дар. Гравированное на меди приглашение на придворный бал, письма, письма и, наконец, фотография, недавняя, переданная мне на прощание дочерью голландского консула в Рангуне, с надписью на сингалезском языке. «Не трудитесь узнать, — сказала она мне, — что я тут нацарапала для вас, все равно не узнаете». Взяв портрет в руку и рассматривая вычурные письмена, я и теперь не знал, ненависть ли они означают или любовь… Все пошло в камин. Портрет из Рангуна отбивался, не хотел сдаться языкам огня, но пламя было слишком сильно и уничтожило гордые глаза, немного хмурый лоб, всю стройную фигуру и оставшиеся непрочитанными слова…
— Простите, пожалуйста, — вдруг раздался голос со стороны двери. — Я очень запоздал… Вы один, барон? Сольгруба здесь ещё нет?
Я вскочил. Очевидно, я не расслышал звонка. Ослепленный ярким огнём камина, я не узнавал человека, стоявшего передо мною в полумраке.
— Я стучал, но не услышал ответа, — сказал поздний гость и прикрыл за собою дверь. — К вам Сольгруб ещё не приходил?
Он приблизился на шаг, свет настольной лампы озарил его лицо. Теперь я узнал его. Феликс, брат Дины. «Что ему нужно здесь? — спросил я себя, опешив. — Что привело его сюда, черт побери?»
— Сольгруб? Нет, он не приходил, — сказал я, растерявшись. — Со вчерашнего дня я не видел его.
— В таком случае он сейчас, по-видимому, придёт, — проговорил Феликс и сел на стул, который я подвинул ему. — Сольгруб, мой друг Сольгруб помешался на одной идее. Он считает вас совершенно непричастным к происшествиям, повлекшим за собою самоубийство Ойгена Бишофа. И пригласил меня сюда, чтобы представить мне, как он выразился, результаты своих исследований в вашем присутствии.
Я молча выслушал его. Ничего не ответил.
— Мы оба, барон, — продолжал Феликс, — знаем, как произошло дело в действительности. Сольгруб — это фантаст, он крайне склонён становиться в смешные положения. Самоубийство какой-то совершенно мне не известной дамы находится, по его мнению, в связи с самоубийством моего зятя. Он упомянул о каком-то эксперименте, который сулит ему важное открытие, и о влиянии некоего таинственного незнакомца — видит Бог, мне было нелегко выслушать его до конца. Если я правильно понял его, он строит свою систему ошибочных силлогизмов на том факте, что Ойген Бишоф выстрелил дважды: один раз в себя, другой — в неизвестную цель. Когда Сольгруб придет, в чем я не сомневаюсь, чтобы признаться нам в своём заблуждении, я разъясню ему тайну первого выстрела: Ойген Бишоф ни разу ещё не пускал в ход своего револьвера. Вот почему он сделал пробный выстрел, прежде чем направил оружие на себя самого. Таково простое объяснение. Странно, что Сольгруба нет ещё здесь.
— Вам угодно ждать его? — спросил я резко, ибо хотел положить конец этой беседе.
— Если я не мешаю нам…
— Позвольте мне в таком случае продолжать свою работу.
И, не ожидая ответа, я взял из стола пачку писем и начал их просматривать.
— Зелёный молитвенный коврик из Боснии! — сказал Феликс, глаза его блуждали в полумраке, окутавшем комнату. — Сколько времени прошло с того дня, когда я сидел здесь перед вами в последний раз? Я был вольноопределяющимся вашего полка и пришёл с вами посоветоваться по одному тяготившему меня делу. Eheu, fugaces, Postume, Postume… Вы говорили тогда со мною как друг — все в огонь, барон?
— Все в огонь. Мелочи прошлого… Инженер, очевидно, не придёт сегодня. Теперь уже девять часов.
— Он придёт наверное.
— В таком случае разрешите предложить вам покамест… Рюмку шерри? Чашку чаю?
— Нет, благодарю вас. Мне бы только воды… Вы позволите взять стакан, что у вас на письменном столе…
— Я бы вам не советовал пить из этого стакана, — сказал я и позвонил слуге. — Это снотворное, которое я приготовил себе на ночь.
— На ночь, — тихо повторил Феликс и устремил на меня долгий, испытующий взгляд.
Прошло несколько минут. Пришёл Винцент, выслушал моё распоряжение и бесшумно исчез. Я рылся в старых бумагах.
— Я поступил нехорошо, не пригласив вас сегодня утром подняться наверх, — заговорил вдруг Феликс. — Когда я через полчаса подошёл к окну, вас уже не было, быть может, вами руководило вполне естественное желание…
Я остановил его — не словом, не жестом, только изумленным выражением глаз.
— Я видел, как вы ходили под дождём взад и вперёд около виллы, — неужели я ошибся? — продолжал он, немного смутясь.
— В какое время это было? — спросил я.
— В десять часов утра.
— Это невозможно, — сказал я спокойно, — В десять часов я был в канцелярии моего адвоката. Наша беседа продолжалась от девяти до одиннадцати утра.
— В таком случае я введён в заблуждение весьма, впрочем, необычайным сходством.
Вероятно, — сказал я и почувствовал, как во мне поднимается гнев. Он все ещё был уверен, что я стоял под окнами виллы, чтобы перехватить взгляд Дины, я читал это в его глазах. Я больше не мог владеть собою, на меня нашло дикое желание оскорбить его, поразить его чувство гордости, сделать ему больно. Я достал портрет, нашёл его сразу, — портрет, которого не показывал ещё ни одному человеку на свете, держал его в руке несколько секунд, держал его так, что Феликс должен был его узнать, я видел, как он побледнел, как задрожала его рука, державшая стакан с водою, — и затем я небрежным жестом бросил портрет Дины в огонь.
Судорога пробежала у меня по телу, я почувствовал укол в области сердца, невольно вспомнилась мне одна ночь, зимняя ночь, и в следующий миг мне захотелось голыми руками выхватить портрет из огня, но я превозмог себя, дал обратиться в пепел портрету и не тронулся с места. В глазах у меня стало темно, я видел пламя в камине, руку в белой повязке и больше ничего.
— Вот мне и дан ответ, ради которого я пришёл сюда, — услышал я голос Феликса. — Говоря по правде, ваши планы не были мне ясны, и ночь у меня ушла на составление письменного отчёта о деле, касающемся вас и меня, на всякий случай. Теперь, конечно… Я вас понял, барон. Вы приняли определённое решение, и оно бесповоротно. Иначе вы не расстались бы с этим портретом.
Он вынул из бокового кармана большой белый конверт и держал его так, что я мог прочесть надпись.
— Вот письмо, — сказал он. — Оно стало излишним. Разрешите воспользоваться случаем, представляющимся мне.
И он бросил в камин письмо, адресованное командиру моего полка.
И теперь, в этот миг, я понял, что час настал и судьба моя решена. И лишь только эта уверенность овладела мною, образ клонившегося к закату дня показался мне вдруг странно изменившимся: мне почудилось, будто уже с самого утра только эта мысль и руководила мною, что я должен умереть, потому что злоупотребил своим словом. И все, что я делал в течение дня, раскрыло мне теперь свой тайный смысл: словно не из прихоти только, а из желания умереть уничтожил я свои бумаги — ничего не должно было остаться в этом мире на долю пошлого любопытства. Долгожданное письмо из Норвегии, письмо Иоланты, я оставил нераспечатанным; что бы в нем ни содержалось, читать его уже не имело смысла. И там стоял стакан и ждал меня, и сулил сон — сон без пробуждения.
— Позвонили, — сказал Феликс, — это Сольгруб. Теперь пусть рассказывает нам свои сказки. В наших решениях это не изменит ничего.
Я услышал шаги… Сольгруб… Инженер… Я боялся мгновения, когда он появится в комнате; то, что он мог сообщить, должно было теперь прозвучать нелепо, дико, смешно — я видел насмешливую улыбку на губах Феликса.
— Сольгруб! Входи, Сольгруб! — крикнул он. — С какими ты вестями? Рассказывай!
Это был не инженер. Доктор Горский стоял в дверях.
— Это вы, доктор? Вы ищете Сольгруба? — спросил Феликс.
— Нет. Я вас ищу, — медленно сказал доктор Горский. — Я был у вас, меня направили сюда.
— Кто вас направил сюда?
— Дина. Я это скрыл от неё, я ей ничего не сказал. Сольгруб…
— Что Сольгруб?
Доктор Горский сделал шаг вперёд, остановился и вперил в меня глаза.
— Сольгруб… в семь часов, я ещё принимал больных, вдруг зазвонил телефон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Возвратившись в полдень домой, я застал у себя записку от инженера: «У меня есть для вас важное известие. Прошу вас убедительно, не уезжайте, ничего не предпринимайте, пока я с вами не переговорю. Днём я буду у вас».
Я остался дома, у меня и раньше не было намерения ещё раз выйти. Я достал книгу из шкафа и уселся за письменный стол.
В четвёртом часу дня разразилась гроза с ливнем, с бурей, мне пришлось быстро закрыть окна, иначе в комнате произошло бы наводнение, и, стоя затем у окна, я наблюдал, как прохожие прятались в воротах, улица мгновенно обезлюдела — это меня развлекло и позабавило. Вдруг раздался звонок. «Это он, — подумал я, — вероятно, промок до костей. Важное известие. Ну ладно, посмотрим». Я не спеша поставил книгу на место, поднял листок бумаги с пола, поправил кресло перед письмённым столом, потом вышел. «Винцент, где тот господин, который спрашивал меня?» Никто меня не спрашивал. Дневная почта. Долгожданное письмо из Норвегии, от Иоланты, молодой особы, с которой я познакомился в Ставангерском фиорде. Большой белый конверт без печати, без духов — это на неё похоже. Я прозвал её в шутку Иолантой, по имени героини какого-то французского романа, заглавие которого я позабыл; но имени этого она не одобрила, оно не понравилось ей. Её звали Августой. «Наконец-то, — подумал я, — вспомнила она обо мне. Вот обещанное письмо. Ладно, но теперь моя очередь. Пусть подождёт, я ждал достаточно долго», — и, не распечатав письмо, я бросил его в ящик письменного стола.
В семь часов вечера я перестал ждать. Стемнело. По стёклам все ещё барабанил дождь, чёрные тучи висели над кровлями домов. Он не придёт — поздно! Неужели не будет сегодня конца дождю? Стакан, в который я опустил белые таблетки, стоял передо мной… Нет ещё! Время ещё не наступило. Мне предстояла работа, работа тягостная, я её все время откладывал, но теперь мне нужно было наконец привести в порядок свои бумаги. Записки, документы, папки, смятые или небрежно брошенные письма, бесполезный балласт, накопившийся за много лет, — я с трудом разбирался в хламе, которым был набит мой стол. Винценту пришлось разложить огонь в камине, в комнате стало тепло и уютно, и я вытащил из нижнего ящика кипу запылённых бумаг. Странный случай — прежде всего мне попались под руку школьные тетради военного училища. Одну из них я открыл, перелистал — неуклюжий почерк шестнадцатилетнего подростка!.. Запас, ополчение служат для поддержки регулярных войск… Воинская повинность, всеобщая, выполняется лично. На полях поспешно набросано: в среду рождение мамы. Горная артиллерия: разъёмное, с откаткой ствола скорострельное орудие со съёмным кожухом. Вторник, 16-го, форсированный марш, встать в четыре часа… Сумерки моего рассвета! Так началась моя жизнь! Долой этот хлам, в огонь его!
Письма моего опекуна, четверть века прошло со дня его смерти. Портрет совсем молоденькой девушки, я не мог вспомнить, кто она, а на обороте прочитал: «24 февраля 1902 года, сблизить нас должна подлинная дружба». Письма, визитные карточки, протокол, подписанный фамилиями четырех людей, ставших мне чужими. Дневник одной женщины, рано умершей, начатый 1 января 1901 года в санатории доктора Деметера, в Меране. Большой, разноцветными карандашами сделанный эскиз. Отчёт моего управляющего о продаже 1200 куб. метров леса. Составленный мною рукописный каталог собраний панамских и яванских художественных изделий и при нем благодарственное письмо этнографического отделения естественно-исторического музея за этот дар. Гравированное на меди приглашение на придворный бал, письма, письма и, наконец, фотография, недавняя, переданная мне на прощание дочерью голландского консула в Рангуне, с надписью на сингалезском языке. «Не трудитесь узнать, — сказала она мне, — что я тут нацарапала для вас, все равно не узнаете». Взяв портрет в руку и рассматривая вычурные письмена, я и теперь не знал, ненависть ли они означают или любовь… Все пошло в камин. Портрет из Рангуна отбивался, не хотел сдаться языкам огня, но пламя было слишком сильно и уничтожило гордые глаза, немного хмурый лоб, всю стройную фигуру и оставшиеся непрочитанными слова…
— Простите, пожалуйста, — вдруг раздался голос со стороны двери. — Я очень запоздал… Вы один, барон? Сольгруба здесь ещё нет?
Я вскочил. Очевидно, я не расслышал звонка. Ослепленный ярким огнём камина, я не узнавал человека, стоявшего передо мною в полумраке.
— Я стучал, но не услышал ответа, — сказал поздний гость и прикрыл за собою дверь. — К вам Сольгруб ещё не приходил?
Он приблизился на шаг, свет настольной лампы озарил его лицо. Теперь я узнал его. Феликс, брат Дины. «Что ему нужно здесь? — спросил я себя, опешив. — Что привело его сюда, черт побери?»
— Сольгруб? Нет, он не приходил, — сказал я, растерявшись. — Со вчерашнего дня я не видел его.
— В таком случае он сейчас, по-видимому, придёт, — проговорил Феликс и сел на стул, который я подвинул ему. — Сольгруб, мой друг Сольгруб помешался на одной идее. Он считает вас совершенно непричастным к происшествиям, повлекшим за собою самоубийство Ойгена Бишофа. И пригласил меня сюда, чтобы представить мне, как он выразился, результаты своих исследований в вашем присутствии.
Я молча выслушал его. Ничего не ответил.
— Мы оба, барон, — продолжал Феликс, — знаем, как произошло дело в действительности. Сольгруб — это фантаст, он крайне склонён становиться в смешные положения. Самоубийство какой-то совершенно мне не известной дамы находится, по его мнению, в связи с самоубийством моего зятя. Он упомянул о каком-то эксперименте, который сулит ему важное открытие, и о влиянии некоего таинственного незнакомца — видит Бог, мне было нелегко выслушать его до конца. Если я правильно понял его, он строит свою систему ошибочных силлогизмов на том факте, что Ойген Бишоф выстрелил дважды: один раз в себя, другой — в неизвестную цель. Когда Сольгруб придет, в чем я не сомневаюсь, чтобы признаться нам в своём заблуждении, я разъясню ему тайну первого выстрела: Ойген Бишоф ни разу ещё не пускал в ход своего револьвера. Вот почему он сделал пробный выстрел, прежде чем направил оружие на себя самого. Таково простое объяснение. Странно, что Сольгруба нет ещё здесь.
— Вам угодно ждать его? — спросил я резко, ибо хотел положить конец этой беседе.
— Если я не мешаю нам…
— Позвольте мне в таком случае продолжать свою работу.
И, не ожидая ответа, я взял из стола пачку писем и начал их просматривать.
— Зелёный молитвенный коврик из Боснии! — сказал Феликс, глаза его блуждали в полумраке, окутавшем комнату. — Сколько времени прошло с того дня, когда я сидел здесь перед вами в последний раз? Я был вольноопределяющимся вашего полка и пришёл с вами посоветоваться по одному тяготившему меня делу. Eheu, fugaces, Postume, Postume… Вы говорили тогда со мною как друг — все в огонь, барон?
— Все в огонь. Мелочи прошлого… Инженер, очевидно, не придёт сегодня. Теперь уже девять часов.
— Он придёт наверное.
— В таком случае разрешите предложить вам покамест… Рюмку шерри? Чашку чаю?
— Нет, благодарю вас. Мне бы только воды… Вы позволите взять стакан, что у вас на письменном столе…
— Я бы вам не советовал пить из этого стакана, — сказал я и позвонил слуге. — Это снотворное, которое я приготовил себе на ночь.
— На ночь, — тихо повторил Феликс и устремил на меня долгий, испытующий взгляд.
Прошло несколько минут. Пришёл Винцент, выслушал моё распоряжение и бесшумно исчез. Я рылся в старых бумагах.
— Я поступил нехорошо, не пригласив вас сегодня утром подняться наверх, — заговорил вдруг Феликс. — Когда я через полчаса подошёл к окну, вас уже не было, быть может, вами руководило вполне естественное желание…
Я остановил его — не словом, не жестом, только изумленным выражением глаз.
— Я видел, как вы ходили под дождём взад и вперёд около виллы, — неужели я ошибся? — продолжал он, немного смутясь.
— В какое время это было? — спросил я.
— В десять часов утра.
— Это невозможно, — сказал я спокойно, — В десять часов я был в канцелярии моего адвоката. Наша беседа продолжалась от девяти до одиннадцати утра.
— В таком случае я введён в заблуждение весьма, впрочем, необычайным сходством.
Вероятно, — сказал я и почувствовал, как во мне поднимается гнев. Он все ещё был уверен, что я стоял под окнами виллы, чтобы перехватить взгляд Дины, я читал это в его глазах. Я больше не мог владеть собою, на меня нашло дикое желание оскорбить его, поразить его чувство гордости, сделать ему больно. Я достал портрет, нашёл его сразу, — портрет, которого не показывал ещё ни одному человеку на свете, держал его в руке несколько секунд, держал его так, что Феликс должен был его узнать, я видел, как он побледнел, как задрожала его рука, державшая стакан с водою, — и затем я небрежным жестом бросил портрет Дины в огонь.
Судорога пробежала у меня по телу, я почувствовал укол в области сердца, невольно вспомнилась мне одна ночь, зимняя ночь, и в следующий миг мне захотелось голыми руками выхватить портрет из огня, но я превозмог себя, дал обратиться в пепел портрету и не тронулся с места. В глазах у меня стало темно, я видел пламя в камине, руку в белой повязке и больше ничего.
— Вот мне и дан ответ, ради которого я пришёл сюда, — услышал я голос Феликса. — Говоря по правде, ваши планы не были мне ясны, и ночь у меня ушла на составление письменного отчёта о деле, касающемся вас и меня, на всякий случай. Теперь, конечно… Я вас понял, барон. Вы приняли определённое решение, и оно бесповоротно. Иначе вы не расстались бы с этим портретом.
Он вынул из бокового кармана большой белый конверт и держал его так, что я мог прочесть надпись.
— Вот письмо, — сказал он. — Оно стало излишним. Разрешите воспользоваться случаем, представляющимся мне.
И он бросил в камин письмо, адресованное командиру моего полка.
И теперь, в этот миг, я понял, что час настал и судьба моя решена. И лишь только эта уверенность овладела мною, образ клонившегося к закату дня показался мне вдруг странно изменившимся: мне почудилось, будто уже с самого утра только эта мысль и руководила мною, что я должен умереть, потому что злоупотребил своим словом. И все, что я делал в течение дня, раскрыло мне теперь свой тайный смысл: словно не из прихоти только, а из желания умереть уничтожил я свои бумаги — ничего не должно было остаться в этом мире на долю пошлого любопытства. Долгожданное письмо из Норвегии, письмо Иоланты, я оставил нераспечатанным; что бы в нем ни содержалось, читать его уже не имело смысла. И там стоял стакан и ждал меня, и сулил сон — сон без пробуждения.
— Позвонили, — сказал Феликс, — это Сольгруб. Теперь пусть рассказывает нам свои сказки. В наших решениях это не изменит ничего.
Я услышал шаги… Сольгруб… Инженер… Я боялся мгновения, когда он появится в комнате; то, что он мог сообщить, должно было теперь прозвучать нелепо, дико, смешно — я видел насмешливую улыбку на губах Феликса.
— Сольгруб! Входи, Сольгруб! — крикнул он. — С какими ты вестями? Рассказывай!
Это был не инженер. Доктор Горский стоял в дверях.
— Это вы, доктор? Вы ищете Сольгруба? — спросил Феликс.
— Нет. Я вас ищу, — медленно сказал доктор Горский. — Я был у вас, меня направили сюда.
— Кто вас направил сюда?
— Дина. Я это скрыл от неё, я ей ничего не сказал. Сольгруб…
— Что Сольгруб?
Доктор Горский сделал шаг вперёд, остановился и вперил в меня глаза.
— Сольгруб… в семь часов, я ещё принимал больных, вдруг зазвонил телефон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23