Он любил искусство и, можно сказать, жил только ради него. Как человеку глубоко религиозному сюжет картины мог казаться ему сколь угодно оскорбительным, но, с другой стороны, его поразило и даже показалось почти невероятным то обстоятельство, что среди его богемцев, которые до сих пор мало чего сделали в живописи, в безвестном уголке Нового Града есть художник, ничуть не уступающий в мастерстве итальянским и нидерландским живописцам.
В те дни император еще не пребывал в постоянном страхе перед своим братом Матиасом и другими враждебными ему персонами и не опасался покушений на свою жизнь, а потому время от времени выходил за пределы Старого Града. И вот однажды утром он решил совершить очередную такую вылазку. На этот раз он предпочел выдавать, себя за писаря, то есть надел стоптанные башмаки и поношенный камзол, прицепил к поясу чернильницу с парой перьев и украсил грудь медальоном с изображением святой Екатерины, считавшейся покровительницей писарей. В таком-то вот виде он и вышел через боковую калитку парка «Олений ров» и вместе с камердинером Червенкой спустился по узким безлюдным улочкам, петлявшим вдоль реки до трактира «У контрабаса», на задах которого располагалась мастерская, где обитал портняжка со своим братом-живописцем.
Стоял ненастный февральский день, и с неба сыпалась холодная снежная крупа пополам с дождем. Император отпустил озябшего Червенку, поправил свою шейную цепь, являвшуюся немаловажной частью маскарадного костюма, и осторожно ступил на размокший чернозем убогого садика, заросшего какими-то никчемными кустами, среди оголенных ветвей которых кошка охотилась на воробьев. Оттуда он вошел в мастерскую.
В довольно просторном помещении находилось трое мужчин. Портной устроился в креслице и, то и дело поправляя очки, грел ноги над латунным тазиком, в котором тлела кучка углей из печи. Он держал на коленях ветхий плащ того странного фасона, что когда-то назывался «балахон», и осматривал прохудившуюся подкладку. Посредине мастерской, на двух составленных вместе стульях, восседал бородатый гигант, по виду грузчик с пристани. Он позировал синьору Брабанцио. Вид у него, нужно сказать, был прямо-таки разнесчастный из-за того, что он не знал, куда девать свои мощные узловатые и волосатые ручищи. Он до того устал, что казался отрешенным и словно погрузившимся в молитву. Художник строго наказал ему не шевелиться, к тому же гигант боялся неловким движением разрушить или повредить что-нибудь в мастерской. Но именно это по-детски беспомощное и немного измученное выражение бородатого лица было тем, чего и хотел добиться на картине синьор живописец. Он очерчивал красным пастельным карандашом контуры вспотевшего от напряжения лица, рассматривал его в разных ракурсах, заходил то справа, то слева, отступал подальше, вновь приближался и добавлял новые штрихи к портрету, который в основном казался уже готовым.
Рудольф II, римский император, прикрыл за собою дверь и вежливо снял шляпу. В застенчивой и скованной манере, присущей ему, когда он имел дело с незнакомыми людьми, он попытался изобразить поклон, с которым к нему обращался тайный советник Хегельмюллер, предлагая на высочайшее рассмотрение пачку счетов или каких-либо других бумаг. Но у него не вышло ничего, кроме легкого наклона головы и судорожного рывка левым плечом. Потом он извинился, оправдывая свое вторжение желанием немного погреться, так как он сильно простужен, а холодный ветер никогда еще не способствовал выздоровлению. В подтверждение своих слов он немного покашлял в ладонь.
– Садитесь, пане, если вам угодно, со мной у огонька! – пригласил его портной. – Говорите, у вас грудь закладывает? А у меня так сплошные хлопоты с желудком. Ломоть хлеба с салом и кусочек жареной колбасы еще проходят, но стоит лишь выпить глоток пива, как мне обеспечены все муки святых страстотерпцев.
– Да зачем тебе пиво? – вмешался художник. – Ты ведь и есть тот самый портняжка, что пьян от одного ломтика сыра!
– Уже можно вставать, пане живописец? – спросил натурщик.
– Зато у него, – объяснил починщик одежды, указывая шилом на своего брата, – явно дырка в голове. Вот дурень так дурень! Его глупости – это наш крест.
Он еще раз пригласил нечаянного гостя присесть рядом с ним, и только потом заметил, что позирующий гигант занимает оба из имевшихся в мастерской стульев.
– Вставай-ка, ты, печка! Ты, дымовая труба! – крикнул он грузчику. – Другим людям ведь тоже надо где-то сидеть!
Озадаченный столь странным обращением и одновременно обрадованный тем, что ему больше не придется сидеть без движения, грузчик тяжело поднялся и подвинул один из стульев мнимому писарю.
Художник тем временем закончил набросок. Некоторое время он критически рассматривал его, сопоставляя с натурой, а потом покачал головой и огорченно поджал губы, давая понять, что сделанное еще не вполне удовлетворяло его. Затем он протянул лист бородатому гиганту, и тот осторожно и с видимым предвкушением чуда взял его двумя пальцами.
На листке бумаги грузчик увидел лицо, которое было ему чем-то знакомо и вполне могло сойти за его собственное. И платок, повязанный на шее, он тоже узнал. Но вот своего нового воскресного кафтана он там не нашел, сколько ни искал.
Он был явно разочарован. На лице его отразились обманутое ожидание и досада.
– Что же это такое? – спросил он. – Зачем же я, пане, надевал мой воскресный кафтан?!
– Я бы это тоже хотел знать, – возразил художник. – И вообще, зачем это вы укоротили себе бороду? Такая, как вчера, шла вам гораздо больше. Ну ладно, ступайте, у меня для вас больше нет времени!
И он шаг за шагом вытеснил великана из мастерской. Расстроенный грузчик пытался робко сопротивляться в надежде на то, что художник внимет его мольбам и изобразит на картинке хотя бы кусочек его воскресного кафтана.
Император склонился над тазиком с углями и стал греть себе руки. Через минуту-другую он обратился к портному:
– Желудочная болезнь, говорите? И врачи вам ничего не могут присоветовать? Послушайте, может быть, это у вас оттого, что вы когда-то молились за проклятого Богом грешника?
– Я? Да за кого же я мог молиться? – удивился портной и поправил очки.
– Известно, что святого Григория, – объяснил император, – однажды обуяло великое сострадание и он помолился о спасении души императора Траяна. Он, знаете ли, видел портрет Траяна на мраморном саркофаге, и тот часто являлся ему во сне. Так вот, молитва была услышана, но сам он получил за то язву желудка, от которой страдал всю оставшуюся жизнь.
– Ну, знаете, у вас, кажется, тоже на чердаке не все в порядке! – предположил портной, указывая концом большой иглы на лоб императора.
Император промолчал. Его взгляд задержался на маленькой, исполненной акварельными красками картине, прикрепленной к стене. На ней был изображен садик, через который император только что прошел, даже не удостоив его взглядом. На рисунке не было ничего, кроме тернового кустика, облетевшего деревца с тонкими сучьями, талого снега, мутной лужицы да кусочка забора, но за всем этим стояло волшебство, невыразимое словами: там было зимнее оцепенение и вместе с тем предчувствие весны, там была нищета и невзрачность и вместе с тем свойственное только нищете и невзрачности очарование.
Это было произведение большого мастера; император сразу же уловил это и вознамерился приобрести картину, чтобы поместить ее в своей кунсткамере рядом с полотнами других мастеров. Мысленно он уже видел, как она висит возле его любимого пейзажа Лукаса ван Валькенбарха. Но тут же ему вспомнилось, что покупку придется отложить, потому что, отправляясь с Червенкой в город, он не запасся деньгами. Это было досадно. «Ничего, ничего, – решил он. – Завтра с утра пошлю сюда Червенку. Дам ему три-четыре гульдена – авось и хватит. Этот Червенка – самый что ни на есть настоящий пройдоха, уж он-то умеет добыть редкую вещь за малые деньги и скорее удавится, чем переплатит».
Но тут же у него возник другой план, по которому он мог бы заполучить не только понравившуюся картину, но и все остальные работы этого мастера.
– Какая прекрасная вещь, и как смотрится! – заметил он, указывая на картину.
– Что, вот эта? С грязной лужей? – изумился портной и опять поправил очки.
– Вам бы надо, – обратился император к художнику, – снести ее во дворец, чтобы там, наверху, знали, на что вы способны в живописи.
– Благодарю покорно! – усмехнулся художник, который тем временем заострял пастельный карандаш и точил цветные мелки. – Дали бы хоть гульден – я продал бы ее.
– Да нет же! – настойчиво продолжал император. – Бьюсь об заклад, что стоит вам показать ее императору, как он тут же сделает вас гофдинером.
– А мне так высоко не хочется, я и так всем доволен, – заявил художник.
– Вот и посудите, много ли у него ума! – сердито вскричал починщик одежды. – Вовсе нету. Он говорит, что ему по душе вольный ветер. А как пустится бродяжничать, так нередко и кусочка хлеба не имеет.
– Если нету хлеба, я и маслом наемся, – утешил его художник, продолжая возиться со своими карандашами и мелками.
– Его Величество, – сказал император, почтительно выпрямившись и немного приподнявшись со стула, – за такую редкую работу наверняка окажет вам всяческую милость и благосклонность.
– И задолжает кучу денег, – возразил художник. – Как Мизерони, императорскому гофдинеру и камнерезу, у которого теперь в доме не осталось ничего, что он бы мог назвать своим. Нет, у Его Величества кошелек можно взять только вместе с рукой.
– Как ты сме… – вспыхнул император, но тут же подавил гнев и продолжил голосом, в котором слышалось невольное сознание своей вины: – Две недели тому назад он же заплатил Мизерони двенадцать золотых гульденов.
– Двенадцать из ста двадцати, которые задолжал! – подчеркнул художник.
– Я думаю, что для бедного портного и двенадцать гульденов – деньги немалые, – вставил свое слово старший брат, так и не разобрав, что речь идет не о собрате по профессии, а о резчике по камню. – Что же касается нашего императора и богемского короля, так люди говорят, что всякий, кто хочет его видеть, должен переодеться конюхом или садовником, потому что Его Величество каждый день посещает свои конюшни и увеселительные сады.
– Возможно, – сказал император, наморщив лоб, – он просто избегает людей, от которых изо дня в день слышит одни и те же слова: «Государь, помоги! Дай мне то! Дай мне се! Оправдай! Подари! Сделай меня счастливым! Сделай меня богатым!»
– И еще толкуют, – продолжал портной, – что там, в замке, вместо императора правят страной и предписывают налоги три человека: камердинер, астролог и антиквар.
– Если завтра в это же время, – не обращая внимания на портного, обратился император к художнику, – вы придете в императорский увеселительный сад, то вы сможете встретиться с Его Величеством и принять свою должность.
– Мою должность? – удивился живописец.
– Именно. Если, конечно, вы пожелаете служить Его Величеству своим искусством, – заверил император.
Синьор Брабанцио собрал свои мелки и карандаши и аккуратно разложил их по подоконнику.
– Одни только дураки служат королям! – сказал он. – Написано ведь: не доверяйтесь князьям земным, ибо нет у них ничего святого. Пане, я не хочу служить ни этому королю, ни любому другому!
– Вот видите! – разгорячился портной. – Говорил же я вам, что он дурак. Ему добрый совет что мертвому горчичник. Я каждый день молю Бога, чтобы Он укротил его: «Господи, сделай его хромым, сделай его горбатым, но дай ему немного рассудка, не то он так и помрет распоследним дураком!»
– Смотри-ка, опять идет этот жид, – сказал художник, стоявший у окошка. – Тот, что с козлиной бородой. Он уже в третий раз приходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58