— Я буду отлучаться и возвращаться.
— Ко мне будете заглядывать?
— Обязательно, Света. В этом не сомневайтесь.
— Заглядывайте. Нам есть о чем поговорить. К тому же... На вашем плече и поплакаться можно. Не возражаете, если я и в будущем воспользуюсь вашим плечом? — Нет, — честно ответил Пафнутьев, не без содрогания глядя в ее потрясающие глаза. — Буду только рад.
* * *
Была весна, ранняя еще весна, холодная, стылая, неуверенная. Днем бежали по дорогам тощие ручейки, собирались в лужи. К ночи они подмерзали, затягиваясь тонким ледком, исчерканным узорами из длинных пересекающихся линий. Грязь на строительных площадках тоже подмерзала, пронизанная льдистыми иглами, но стоило лишь ступить на эту, вроде бы надежную, опору, как она тут же расползалась под ногами и наружу проступала жидкая глина.
Когда взошло холодное еще солнце, его красноватые блики вспыхнули в лужах, придав им вид нарядный, чуть ли не праздничный. Весенний ветер гудел в кронах громадных сосен, оставшихся кое-где на участках, и этот сосновый гул пробуждал в душе жажду весны, тепла, поездок, встреч и всего того, что и составляет жизнь.
Выпросив у Вохмянина безразмерные резиновые сапоги с холодным, вымерзшим нутром, Худолей бесстрашно сунул в них свои тощеватые ноги и отправился бродить по объячевскому участку. Его курточка грела слабо, вязаная шапочка продувалась на стылом ветру, глаза слезились, но Худолей не дрогнул, не отступил. Он обошел вокруг дома, только сейчас оценив в полной мере его громадность, своеобразие замысла и исполнения. Соседние дома тоже были непростые, каждый со своим кандибобером, но не столь крутые, не столь.
Сапоги проваливались в жидкую глину, скользили в колее, оставленной мощными машинами, кранами, бульдозерами. Но в воздухе стоял весенний дух, Худолей в этом году ощутил его впервые. Он всегда отмечал это в себе — когда впервые почувствует первый порыв весны, когда что-то вздрогнет в нем, и он обрадуется, ощутив ожидание лета. Значит, и в этом году он еще поживет немного.
На бетонной дорожке уже стояли машины «Скорой помощи» и милиции, которые прислал Шаланда. Их водители зябко покуривали в стороне, потрясенные не столько убийством, сколько размерами домов на поляне. А Худолей, ссутулившись в нейлоновой своей куртке и сунув руки поглубже в карманы, продолжал вышагивать по участку, не то пытаясь вспомнить что-то, не то — найти потерянное. Он несколько раз обошел вокруг сложенных бетонных плит, постоял у кучи битого кирпича, зачем-то попинал ногами покрытые молодой ржавчиной трубы, потом отправился в длинную прогулку по краю участка. Но нет, ничто не привлекло его внимания, ничто не заставило радостно вздрогнуть, обрадоваться находке.
И хозяева на участках, и строители еще спали, вся большая поляна, до самой кромки леса затянутая весенней, уже весенней, дымкой, была безлюдна. Лишь изредка можно было заметить на чьем-то балконе или в проеме окна человеческую фигуру — слух о кошмарном убийстве распространился еще ночью.
— Хорошенькое у вас, ребята, начало, — бормотал Худолей, оглядывая зябнущие на утреннем морозце фигурки. — С убийства началась история вашего поселка, с убийства, ребята... И чует мое старое, истерзанное сердце, чует, что этим не ограничится... Будет судьба время от времени напоминать о себе, о том, что не все в мире делается по вашей указке, дорогие вы мои банкиры, олигархи, магнаты, титаны толкучек, бензозаправок, разливочных подвалов и...
Худолей остановился в своей обличительной речи, потому что именно в этот момент подошел к небольшому кирпичному домику в глубине объячевского участка. Рядом с основным домом его можно было назвать сараем, но он вполне мог сойти за добротный, хотя и скромный дом. Толкнув дверь, Худолей убедился, что она открыта и ничто не мешает ему войти.
И он вошел.
Внутри было тепло, ощущался явно жилой дух.
Худолей осмотрелся.
У запотевшего окна стоял стол с остатками ужина или ночных посиделок, початая бутылка виски возвышалась посредине стола. Уже знакомая ему бутылка. Вдруг краем глаза он заметил движение в темном углу — с кушетки поднялся, вышел на середину комнаты и присел к столу странный человек. Всклокоченный седоватый тип с трехнедельной щетиной на щеках, с помятой физиономией и в таком тряпье, что в характере его занятий не возникало никаких сомнений. К тому же правый глаз незнакомца был затянут густой синевой.
— Простите, пожалуйста, — произнес Худолей с чрезвычайной вежливостью, — я не помешал?
— Нисколько, — голос у незнакомца был низкий, с сипловатой хрипотцой, видимо, не только от сна — это Худолей знал лучше кого бы то ни было.
— А вы кто? — спросил он, все еще топчась у порога.
— Бомж, — склонив голову к плечу, незнакомец смотрел на Худолея свободным от синяка глазом.
— Кто?
— Бомж, — повторил тип точно с таким же выражением. — Вы никогда бомжей не видели?
— Приходилось.
— И что? Не похож?
— Нет, почему же... Очень даже.
— Что же вас удивляет?
— Если говорить честно, то больше всего меня удивляет бутылка виски за две тысячи рублей на столе бомжа.
— А! — улыбнулся незнакомец, показав, что у него непорядок не только с глазом, но и с зубами, — похоже, их выбили еще до того, как подбили глаз. Он протянул руку, взял бутылку, встряхнул ее, полюбовался цветом, остро глянул на гостя. — По глоточку?
— Можно, — кивнул Худолей.
Что-то произошло, что-то открылось бомжу в те недолгие секунды, пока он единственным своим глазом смотрел на Худолея. Понял, по каким-то признакам безошибочно догадался, что перед ним человек, которому без большого риска для жизни можно предложить выпить. И тот скорее всего не откажется. Из вежливости ли, из каких-то коварных целей или просто по состоянию своего здоровья, но не откажется, слова грубого не скажет и на улицу не выбросит.
— О! — обрадовался бомж пониманию. — Это по-нашему! Прошу! — и он шлепнул по сиденью стула большой, похоже, давно не мытой ладошкой.
Худолей сел, сдвинул на столе в сторону остатки вечернего застолья, придвинул стакан, который показался ему почище других. Но хозяин оказался на высоте — откуда-то возникшей в его руках тряпкой он протер стакан, посмотрел его на свет, еще раз протер и со стуком поставил перед Худолеем.
— Мы тут тоже не хухры-мухры! — радостно сказал он, свинчивая пробку с бутылки.
Худолей взял стакан с желанием подвинуть его поближе к бомжу, чтоб легче было наливать виски, но, пронося стакан мимо себя, уловил посторонний запах, который его насторожил, что-то напомнил. Худолей уже внимательно внюхался в стакан — это был запах машинного масла. Тогда он оборотил свой взгляд к тряпке, которой бомж только что протирал стакан. Взял ее вроде для того, чтобы смахнуть крошки со стола, но замешкался, что-то ответил бомжу, о чем-то спросил и, механически теребя тряпку в руках, успел внимательно осмотреть ее со всех сторон. И убедился — масляные пятна на ней свежие, не успевшие еще растечься по холстине. Да, пятна имели четкие границы, — следовательно, пользовались тряпкой как протирочным материалом совсем недавно, может быть, даже сегодня.
Худолей все-таки смахнул со стола какие-то крошки, мусор и, уже не скрывая, не таясь, понюхал тряпку.
— Вкусно пахнет? — беззаботно рассмеялся бомж. Худолей видел, что тот действительно смеется добродушно, будто удачно разыграл со своим гостем веселую шутку.
— Маслом, — ответил Худолей.
— Сливочным? — снова расхохотался бомж, показывая остатки зубов. «Он наверняка уже выпил граммов сто пятьдесят, — безошибочно прикинул Худолей. — Может, двести? — спросил он у себя. — Нет, все-таки сто пятьдесят, если не сто тридцать». В таких вещах он не ошибался. Но и эта доза оказалась для бомжа почти предельной. Если он выпьет еще столько же, то никакого разговора с ним уже не получится.
— Машинным, — сказал Худолей и, припав грудью к столу, пристально уставился бомжу прямо в глаза. — Машинным маслом пахнет твоя протирка, — повторил он.
Результат оказался совершенно неожиданным — бомж попросту поперхнулся и уставился на гостя глазами, полными ужаса. Сквозь его месячную щетину, невзирая на выпитое виски, явственно проступила бледность. Что делать, простоват был бомж, а жизнь в подворотнях, в пустых вагонах и брошенных складах, когда приходится бояться не только сторожей, их собак, но и просто прохожих, когда тайком приходится питаться из мусорных ящиков, — все это лишило его твердости, уверенности, способности к самому малому сопротивлению.
— Где брал масло? — спросил Худолей, казня себя за непозволительное коварство по отношению к этому забитому существу. После многих лет работы в следственных кабинетах он знал — не догадывался, не открывал что-то новое, а просто знал, что первые вопросы должны быть невинными, они вроде бы никого ни в чем не уличают, они вроде продолжения предыдущей беседы.
— В гараже, — бесхитростно ответил бомж. — А что, нельзя было?
— Тебя как зовут?
— Петя.
— А по отчеству? — продолжал выпытывать Худо-лей, понимая, что человек, втянувшийся в ответы, не сможет остановиться и потом, когда он задаст вопрос жесткий и прямой.
— Михалыч, — бомж даже не осмелился произнести «Михайлович», он был просто Михалыч.
— Фамилия?
— Да какая там фамилия! Уже и от имени ничего не осталось! А ты — фамилия! Нет у меня никакой фамилии. Была да вся вышла.
— Масло вернул на место?
— Отнес.
— Много использовал?
— Плеснул на тряпку — и все использование.
— Ладно, Михалыч, — Худолей откинулся назад, отрешенно посмотрел на стакан с виски, отодвинул его в сторону: дескать, какое виски, какая выпивка, если обнаружилось такое, что... Дух перехватывает. — Давай, — устало, негромко, сочувствующе проговорил Худолей. — Показывай.
— Что показывать-то?
— Что смазывал, то и показывай.
— Чистосердечное признание, да? — не то с насмешкой, не то с издевкой спросил бомж.
— Вроде того.
— А что мне будет за это?
— Ничего не будет. — Худолей мысленно воззвал к высшим силам, чтобы сбылись его слова, чтобы не пришлось ему потом каяться и маяться за слова, брошенные хитро и обманно. Но что-то подсказывало ему, что-то стонало в его душе — не сможет человек после преступления так простодушно и легко угощать даровым виски, не сможет быть таким беззаботным, каким был бомж десять минут назад.
— Точно не будет? — Михалыч припал грудью к столу и попытался заглянуть Худолею в глаза.
— Клянусь, я не сделаю тебе ничего плохого, — произнес Худолей, решив про себя, что за эти слова он может отвечать в любом случае, он-то лично и в самом деле не принесет этому существу никакого вреда.
— Побожись!
— Вот тебе крест! — и Худолей, как смог, размашисто перекрестился, уже по ходу сообразив, что не ошибся, что все-таки справа налево бросил сложенные в щепотку пальцы, а не слева направо.
— Ну, смотри, — Михалыч постучал по краю стола немытым, замусоленным пальцем, от которого так предательски несло хорошим машинным маслом. Он окинул взглядом комнатку, выглянул в окно, скользнул протрезвевшими глазами по столу, словно в поисках какого-то колдовского предмета, на котором его настырный гость может еще раз поклясться, еще раз заверить в своей доброте и незлобивости. И тут взгляд его задержался на двух так и не выпитых стаканах с виски.
— О! — воскликнул обрадованно Михалыч, указав пальцем на стаканы. — Чокнись со мной и выпей до дна. Тогда поверю! Тогда мы вроде кореша. Ну? Слабо?
— Почему же, — Худолей никогда не мог себе представить, что случится в его жизни подобное, что ему придется хлопнуть полстакана виски, чтобы доказать свою порядочность и верность законам пьющего братства.
Он взял стакан, крутанул его так, что виски помчалось по кругу золотистым хмельным круговоротом, весело глянул на Михалыча и понял, увидел, что для того все последующие опасности, волчьи ямы — все отступило перед предстоящим счастьем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39