Его заинтересовал стол, сколоченный из толстых досок, он убедился, что стол сделан прочно, не шатается, что доски приколочены надежно, и бутылка виски при всех его подергиваниях даже не колыхнулась.
— Я вижу, вам стол понравился? — снисходительно спросил Скурыгин.
— Хороший стол, — похвалил Худолей. — Мне бы такой не помешал.
— Зачем?
— Я бы на даче поставил. Вечерком присесть за такой стол, открыть бутылочку чего-нибудь соблазнительного, угостить хорошего человека рюмочкой, второй, а то и третьей... Да, Паша?
— Если это приглашение, то я согласен. — Пафнутьев усмехнулся, увидев растерянное лицо Худолея. — Как вас кормили?
— Приходила полная женщина... Симпатичная. Приносила поесть. В ведре.
— Почему в ведре?
— Не знаю. Ей, видимо, так было удобнее. Ведро накрыто полотенцем, и никто не знает, что там. И опять же ничего не мнется, не бьется, не разливается... Ведро — это не самое худшее решение. Бывало по нескольку дней ничего не давали... Я стал делать запасы.
— Объячев собирался вас выпустить?
— Кто его знает, — Скурыгин передернул плечами. — Может, и собирался... Когда я подписал все, что ему было нужно, он мог спокойно меня выпускать. Но не исключаю, что были у него и другие варианты.
— Что вы имеете в виду?
— Есть у него люди, которые могут выполнить любое поручение. Просто любое.
— Он мог вас убить?
— Да, именно это я имею в виду! — почти прокричал Скурыгин. — И, как говорится, без следов. Здесь столько траншей, ям, котлованов... Сделать это очень просто.
— Когда сняли замок с двери?
— Точно сказать не могу, но, наверное, где-то неделю назад. Объячев сам пришел ко мне, бутылку принес и сказал обо всех моих возможностях... Хочешь на свободу — иди. Хочешь какое-то время здесь побыть, перекантоваться — пожалуйста. Показал документы, договоры, расписки... Я был повязан по всем статьям.
— И что вы ответили? — спросил Пафнутьев.
— Сказал, что подумаю.
— У Объячева были деньги?
— Да, — твердо сказал Скурыгин.
— Много?
— Когда говорят, что у человека есть деньги... Имеют в виду, что он скорее всего миллионер. И потом, Объячев вел активный, я бы даже сказал, какой-то безудержный образ жизни. Ему постоянно требовались живые деньги. Он что-то приобретал, продавал, закладывал... Какой-то он был неустоявшийся... Что вы хотите — предприниматель первого поколения. Они все такие.
— Какие? — уточнил Худолей.
— Ненасытные. С явными криминальными замашками. Не зря же он эту тюрьму построил... Знал, что пригодится. И пригодилась.
— Как он вас сюда доставил? — спросил Пафнутьев.
— Пригласил к себе, показал дом... Поужинали. Он позаботился о том, чтобы никто не знал, что я к нему поехал. Встретил меня на улице: надо, говорит, кое-что обсудить, посоветоваться... Посадил в машину и привез сюда. Никто даже не знал, где меня искать.
— Да, примерно так и было, — кивнул Пафнутьев и вдруг обратил внимание на Худолея — тот сидел, подперев щеку и прикрыв глаза, казалось, наслаждался божественными мелодиями, которые звучали не то здесь, в подвале, не то в его душе, не то доносились откуда-то из прошлого.
— Ты что, задремал?
— Нет, Паша, нет... Я все слышу — и твои слова, и слова этого несчастного узника... Вы продолжайте, я как бы участвую в вашем разговоре, но молча. Ты ведь не обижаешься? Мне бы, Паша, так не хотелось, чтобы ты и твой собеседник на меня обиделись, заподозрили в чем-то нехорошем, поганом, отвратительном.
Пафнутьев слушал Худолея со все возрастающим интересом — он уже догадался, что у того завелась какая-то мыслишка, что-то он увидел, что-то услышал в словах Скурыгина. Пафнутьев знал эту худолеевскую слабость — как только в деле намечался просвет, он тут же впадал в выспреннее многословие с подчеркнутой вежливостью, с церемонной обходительностью, явно злоупотребляя терпением слушателей, но в то же время совершенно уверенный в том, что все ему простится, за все воздастся.
— Тебе не скучно с нами? — спросил Пафнутьев, чтобы проверить себя, убедиться в своем подозрении.
— Веселого, конечно, мало в ваших словах, но вы продолжайте, я непритязательный и многое в жизни могу перетерпеть, — ответил Худолей, не открывая глаз. И Пафнутьев понял: что-то он нашел в этом подвале — не зря так дергался Скурыгин, глядя, как эксперт изучает его жилище.
— Ну, ладно, — Пафнутьев поднялся. — Хватит вам здесь томиться. Поднимемся наверх, хозяйка выделит комнату с окном, а? Весна на улице, закаты, восходы, теплые ветры подули.
— А стоит ли? — усмехнулся Скурыгин. — Я уже здесь привык.
— Пошли, Эдуард Игоревич, — Пафнутьев положил ему руку на плечо. — У нас с вами еще будут разговоры, не опускаться же мне каждый раз на двадцать метров в глубину.
— Побреетесь, душ примете, — подхватил Худолей. — Вернетесь к своему прежнему облику.
— Душ приму, а вот бриться поостерегусь. В таком виде меня не скоро узнают. Вы идите, я поднимусь следом за вами. Минут через пятнадцать наверху встретимся.
— Где наверху? — спросил Пафнутьев, уловив странную нотку в словах Скурыгина.
— В каминном зале, — ответил тот.
— Вы знаете каминный зал?
— Объячев там и принимал меня! До того, как сюда опустил.
— Нет, — твердо сказал Худолей, проявив решительность. — Здесь мы вас не оставим. Нельзя. Шоковое состояние — вы от радости можете с собой сделать что-нибудь непоправимое.
— Ребята, я в порядке! — Скурыгин почти по-худолеевски прижал ладони к груди. — Ничего с собой не сделаю! Соберу вещички и поднимусь.
— Если вы опасаетесь за свои вещички, мы запрем вашу келью, и никто сюда не войдет.
— Господи! Ну, дайте мне возможность хотя бы трусы поменять!
— У вас здесь запасное белье? — удивился Худолей. — Интересно! — опять протянул он свой дурацкий возглас, полный недоумения и какого-то каприза. — Это каждый согласится сидеть в таких условиях! Я, например, с Нового года трусы не менял!
— Значит, договорились! — сказал Скурыгин упрямо, но чем больше он настаивал на своем желании остаться, тем тверже было намерение Пафнутьева ни в коем случае ему этого не позволить.
— Независимо от того, как часто меняет трусы наш эксперт, вам все-таки придется пройти с нами.
— Вы настаиваете?
— Да.
— И решения своего не измените?
— Нет, — сказал Пафнутьев, улыбаясь широко, неуязвимо и немного глуповато, чтобы не заподозрил Скурыгин пакости против него, чтобы за настойчивостью следователя не видел ничего, кроме заботы о нем, об узнике, — отощавшем, одичавшем и заросшем непотребной растительностью.
— Бедный Объячев! — вдруг жалостливо протянул Худолей тонким бабьим голосом, будто оплакивал хозяина, лежащего тут же в гробу. — Как же ему пришлось повозиться с вами, прежде чем удалось убедить подписать бумаги! Как же он маялся и страдал, какие же доводы приводил!
— Неделю не кормил — вот и все доводы, — с неожиданной жесткостью сказал Скурыгин и первым направился к лестнице. — Настойчивость — это хорошее качество, — обернулся он к Худолею. — Но, как и все остальные качества, должно иметь какие-то пределы.
— Жизнь без начала, без конца! Нас всех подстерегает случай, над нами сумрак неминучий иль ясность божьего лица! — с выражением произнес Худолей, и ни Пафнутьев, ни Скурыгин не могли понять, что он хотел этим сказать, на что намекал.
Однако, как бы там ни было, Худолей добился желаемого — разговор прекратился, и все молча поднялись на первый этаж подвала. Здесь уже было окно, сквозь немытые стекла пробивалось сильное вечернее солнце, сверху доносились человеческие голоса, и вообще создавалось впечатление, что жизнь все-таки продолжается не только в темных казематах, но и в нормальных условиях при ясном свете дня.
Пафнутьев бдительно проследил, чтобы Скурыгину не только выделили комнату в доме, но и чтобы он в нее вошел, чтобы он там остался, чтобы в ней не оказалось другого выхода, кроме того, который контролировали шаландинские оперативники. Вохмянина принесла постель, застелила широкую кушетку; следуя каким-то странным традициям, установившимся в последнее время, оставила на столе бутылку виски, три стакана, на спинку стула бросила халат.
— Отдыхайте, — сказала она. — Обед через два часа. Ванная напротив.
— Спасибо, — поклонился Скурыгин. — Вы очень добры.
— Я знаю, насколько я добра.
— Это новое место моего заключения? — спросил Скурыгин у Пафнутьева, когда они остались одни.
Вроде ничего не было сказано обидного, но Пафнутьева задел этот вопрос. Было в нем какое-то превосходство, сквозило недовольство — Скурыгин, оказывается, до сих пор обижался на то, что не позволили ему на какое-то время задержаться в своей подземной камере.
— Называйте эту комнату как вам угодно. Хоть общественным туалетом. Но выходить из нее я не советую слишком часто и слишком далеко.
— Далеко от дома?
— Нет. Далеко от комнаты. Из дома вообще выходить не следует.
— Это приказ?
— Настоятельный совет.
— И мне решать — воспользоваться ли этим советом?
— Да, решать вам. А мне решать, как с вами поступить, если этим советом пренебрежете.
— Вам не кажется, что у вас несколько жестковат тон? Освобожденный заложник мог бы надеяться на более теплое отношение.
Пафнутьев постоял, опустив голову, подошел к окну, убедился еще раз, что выбраться из комнаты этим путем невозможно, вздохнул и направился к двери.
— Вы мне не ответили? — напомнил Скурыгин.
— Отдыхайте.
— У меня остались вещи внизу... Как с ними быть?
— Вам их принесут.
— Кто?
— Сам принесу.
— Это тоже входит в ваши обязанности?
Не надо бы Скурыгину задавать такой вопрос, ох не надо бы. Услышав эти слова, Пафнутьев вздохнул, наконец, легко, даже освобожденно — теперь он может говорить с этим человеком как угодно, ничто его уже не сдержит, и никакие правила приличия не помешают задавать те вопросы, которые покажутся уместными.
— Я, кажется, начинаю понимать Объячева, — сказал Пафнутьев и, не добавив больше ни слова, вышел.
На площадке между этажами его поджидал Худолей. Глаза его радостно сияли, розоватые ладошки порхали в воздухе легко и непринужденно.
— Паша, послушай... У меня есть очень хороший товарищ, он живет в городе Запорожье на берегу Днепра, его зовут Подгорный Владимир Иванович. Он преподает в машиностроительном институте, и каждый день ректор лично выдает ему два пакета молока за вредные условия работы. Представляешь?
— В чем же вредность его работы?
— А студентки! — вскричал Худолей. — Прекрасные студентки, которые смотрят на него потрясающими своими глазами, приоткрыв от волнения совершенно непереносимые алые свои губки... А коленки, Паша, ты видел, какие у них коленки? Ты вообще-то давно видел юные коленки, выступающие из-под коротеньких юбчонок? Отвечай, давно?
— Сколько лет твоему другу?
— Вообще-то, ему седьмой десяток, но это ни о чем не говорит!
— Это говорит о многом, — мрачно сказал Пафнутьев.
— О чем же, Паша?
— Это говорит о том, что твой Владимир Иванович Подгорный неплохо сохранился на ректорском молоке.
— Ты ничего не понял, Паша! Это не ректорское молоко! Молоко коровье! Ректоры не доятся!
— Когда увидишь своего запорожского друга, обязательно передай ему от меня привет.
— Спасибо, Паша! Я так и скажу... Владимир Иванович, скажу я, тебе большой и горячий привет от Паши Пафнутьева.
— Так и скажи. Что ты там устраивал в подвале? Нашел что-то?
— А как ты догадался?
— Скажи уже, наконец!
— Напильник.
— Которым можно выпилить дверь?
— Нет, им можно заточить велосипедную спицу. А плоскогубцами, которые валялись там же, в углу, на полу, можно эту спицу вывинтить. Ты помнишь, какие страшные заусеницы оставил убийца на крепежной гаечке? Помнишь? Так вот, эти плоскогубцы оставляют такие же заусеницы.
— А в напильнике остались металлические опилки от спицы, — не то спросил, не то сам себе сказал Пафнутьев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39