Да и Евлампий ли был с ней? Ведь лица-то не разглядел! Поддевка — да, его, картуз — его, но что под картузом? Коли ему впору пришлась хозяйская доха, почему бы хозяину не воспользоваться для побега лакейским платьем?
Иван Дмитриевич потряс головой, отгоняя наваждение. Бред, бред! Но им уже безраздельно завладело одно желание: посмотреть, лежит ли кто-нибудь в гробу, который по мерке. Или он пуст?
В любом случае нужно было как-то проникнуть в квартиру. Но как? Через окошко не залезешь, окна в первом этаже высокие. К тому же они, скорее всего, закрыты. В форточку не протиснешься, а стекла бить рискованно, могут услышать соседи. Оставался единственный путь— через черный ход. Авось там замок попроще.
На улице Иван Дмитриевич достал часы, щелкнул крышкой. Без пяти минут одиннадцать. В его собственной квартире окно в спальне еще светилось. Жена ждала всегда ровно до одиннадцати, секунда в секунду, потом гасила свет, и в тех случаях, когда Иван Дмитриевич возвращался домой позже этого рокового часа, рассчитывать на ее ласку он не мог. С одиннадцатым ударом часов жена обращалась в камень. Никакие поцелуи, никакие клятвы не в силах были развеять злые чары и пробудить ее к жизни.
Он взглянул налево, направо. Никого. Фонарь уже почти совсем потух, на луну с запада наползали облака, но на востоке еще было ясно. Семь звезд Большой Медведицы стояли на склоне роскошного сентябрьского неба. Бедная Каллисто всю ночь не тушила огонь в своей спаленке, чтобы встретить возлюбленного, когда бы тот ни явился.
Иван Дмитриевич нырнул в ту же подворотню, вошел в тихий, преображенный лунным сиянием и как бы незнакомый двор. Тени от сараев и поленниц лежали густые, черные, как на юге. Запах гнилых арбузных корок бередил душу сильнее, чем аромат крымских магнолий.
3
На мгновение оторвавшись от тетради, Сафронов распрямил спину, встряхнул онемевшую кисть.
— Что, — участливо спросил Иван Дмитриевич, — рука бойца колоть устала?
— Ничего. Я надеюсь, конец уже близок.
— Ну, как сказать. Может быть, прервемся и отложим на завтра?
— Нет-нет. Завтра с утра по плану мы должны начать другую историю.
Расписание действительно было составлено и, что самое странное, до сих пор соблюдалось.
— Напомните, пожалуйста, что мы записали на завтра, — попросил Иван Дмитриевич.
— Пожалуйста. — Сафронов открыл свою тетрадь на первой странице. — История о том, как князь Долгорукий убил пуделя своего соперника, барона Тизенгаузена. Вы сказали, что история короткая, уложимся между завтраком и обедом.
— Я обещал вам рассказать ее? — засомневался Иван Дмитриевич. — Странно…
— А в чем дело?
— Кроме пуделя, все герои этой истории до сего времени здравствуют. Жива и балерина, из-за которой произошло убийство. Удобно ли выставлять их на публику?
— Отчего нет? Настоящее имя я оставлю лишь за беднягой пуделем, если вы не забыли его кличку. Остальных обозначу инициалами.
— Тогда действительно лучше закончить сегодня. Попьем чайку и продолжим. Эти две истории чем-то схожи между собой.
— Чем? — насторожился Сафронов, пытаясь при помощи этого намека угадать развязку сегодняшнего рассказа. — Может быть, пудель барона Тизенгаузена тоже в итоге оказался цел и невредим? Как Жулька. Или как Яков Семенович?
Иван Дмитриевич покачал головой:
— Нет, пуделя и в самом деле убили, сходство тут в другом. Этот случай заставил меня вспомнить Зеленского. Сергей Богданович был прав, мы и не подозреваем, какие бездны в нас таятся.
Заглянешь иногда и отшатнешься. Тот же Долгорукий, например, учился в Дерптском университете, живал в Париже. Образованный человек, а вот взял и не только что заколол пуделя своей мундирной шпагой, а еще ему, мертвому, отрубил уши.
— Какая гнусность, — поморщился Сафронов. — Зачем он это сделал?
— В чем и штука, что не в силах был объяснить. Сначала оправдывался помрачением рассудка, вызванным ненавистью к сопернику. Потом Чингисхан оказался виноват: у него, мол, в жилах течет кровь Чингисхана. И поехало! Еще какой-то выплыл сиятельный басурман, за басурманом — двоюродный дед по материнской линии, который скончался в психиатрической лечебнице. Ну и все такое прочее. Я говорю ему: «Хорошо, ваша светлость, набросились вы на этого несчастного пуделя, это я еще могу понять, хотя, сами понимаете, животное не виновато, что балерина от вас убежала. Но уши-то рубить! И ведь, главное, трезвы были. Ну не мерзко ли?» Он соглашается, а объяснить не может. В общем, так ни к чему и не пришли, дело забылось, а через много лет я по чистой случайности узнал, что есть древнее азиатское суеверие: если убийца отрубит у своей жертвы уши и бросит за собой, они заметут его следы. Тут-то я и вспомнил, что князенька, заколов пуделя, пытался скрыться с места преступления. Связь улавливаете? Да, Зеленского стоило послушать, он говорил дело. Каллисто, Аркад, Ликаон, оборотень в волчьем облике, все это не просто так. В иные минуты бездны открываются в нас, и тогда мы не в состоянии объяснить причины своих же собственных поступков.
— С вами тоже было такое? — спросил Сафронов.
— Бывало, — коротко ответил Иван Дмитриевич, давая понять, что дальше на эту тему распространяться не намерен.
Луна, как говорится, проглянула между облаками. С Волхова подул ветер, кое-где в ячейках веранды заныли треснутые стекла. Деревья в саду разом вздохнули и зашумели усыхающими осенними кронами.
— Как странно и глубоко действует на нас шум ночного ветра, — сказал Иван Дмитриевич. — Замечали? В нем есть обещание.
— Обещание чего?
— Любви, славы, перемены жизни. Кому как, зависит от человека. На моей памяти один человек, скажем, говорил другому:
«Оказывается, в молодости шум ветра обещал мне, как ты будешь спать на моем плече и дышать мне в ухо…»
— Сказать так может лишь влюбленная женщина, — рассудил Сафронов.
— Не угадали, это был мужчина. Хотя, понятное дело, влюбленный.
— Завидую его пылкости.
— Не завидуйте. Их роман плохо кончился.
В глазах у Ивана Дмитриевича опять мелькнул отблеск давнего огня, и Сафронов спросил:
— Эта парочка имела какое-то отношение к убийству Куколева-младшего?
— Самое прямое.
Сафронов начал в уме перебирать варианты, в различных комбинациях спаривая героев только что услышанной и еще не завершенной истории, но прежде чем он успел вслух высказать свои предположения, Иван Дмитриевич продолжил:
— Ведь именно женщина после объятий засыпает на плече у мужчины и дышит ему в ухо. А не наоборот.
Сафронов понял, что имена любовников спрашивать бесполезно. Они станут известны ему одновременно с именем убийцы, не раньше.
— Что-то мы с вами заколдобились на этих ушах, — сказал он.
Стемнело. Внесли лампу. Вокруг нее закружилась мошкара, затем ночная бабочка вылетела из темноты и с шумом начала биться в освещенные окна веранды. Шрр-р! Шрр-р! Сафронов с детства трепетал перед этими тварями. При всей безобидности было в них что-то жуткое, они казались порождением тьмы и потустороннего ужаса, мерзким сгустком ослепленной инстинктом плоти.
Иван Дмитриевич молчал, бабочка то пропадала, то опять начинала тыкаться в стекло. Шрр-р! Озноб шел по коже от этого звука. Так на похоронах бьют в барабаны, обтянутые сукном. Так первые комья, брошенные в могилу рукой вдовы, стучат по крышке гроба, в которую снизу скребется оживший покойник. Шрр-р! Бабочку словно подтягивали на нитке. Волокнистая пыльца оставалась на стекле от ее крыльев.
— Ну-с, приступим, если отдохнули? — спросил Иван Дмитриевич.
— Я готов.
— Как там у Пушкина? «Бери свой быстрый карандаш, рисуй, Орловский, ночь и сечу…»
4
Черный ход был открыт. Вытянув перед собой руки, Иван Дмитриевич осторожно ступил в пахучую тьму, куда более родную и уютную, нежели казенный сумрак парадного подъезда. Пахло кошками, бак с помоями стоял на вахте у входа. Луну затянуло облаками, и свет из спальни Каллисто едва проникал сюда сквозь пыльные маленькие оконца. Не дурно было бы разжиться огнем. К счастью, он вспомнил, что не далее как вчера выкинул почти целую свечку, от запаха которой у Ванечки разболелась голова. Из-за этого даже поскандалили с женой. Жена кричала, что она каждую копейку считает, а он их всех по миру пустит, пробросается такими свечами, но в мусорный ящик, слава богу, не полезла.
Иван Дмитриевич поднялся к себе на третий этаж. Крышка на ящике прилегала плотно, так что мыши не сумели туда забраться и отомстить Ванечкиной мучительнице. Преодолевая брезгливость и убеждая себя, что все тут свое, морду воротить нечего, он стал копаться в мусоре. Ага, вот она. Спички нашлись в кармане, Иван Дмитриевич зажег свечку, прикрыл пламя ладонью и, как Прометей, похитивший с Олимпа небесный огонь, бесшумным, воровским шагом спустился по лестнице вниз.
Прежде чем приступить к делу, он снял свой цилиндр, чтобы не стеснял движений, повесил его на каком-то нечаянном гвозде. Достал кожаный чехольчик.
Эта куколевская дверь, в отличие от парадной, не устояла перед первой же из клювастых фомкиных тезок. Добрым словом помянув Евлампия, что не ленится смазывать дверные петли, Иван Дмитриевич отворил ее и оставил приоткрытой на случай бегства. Шагнул в сенцы, оттуда в кухню. Повеяло покойным домашним духом протопленной на ночь печки. На стене, как щиты на борту варяжской ладьи, в ряд висели тазы и сковороды. Они медным воинственным блеском ответили свечному пламени.
Никаких приготовлений к поминальному пиру заметно не было. Пол выметен, под ногами ничего не хрустит. Посуда прибрана, лишь стоит на столе тарелка с недоеденной лапшой, а при ней надкушенный ломоть ситника, ложка и полураздетая луковица. Очищенным боком она стыдливо прижималась к тарелке, пряча свою наготу. Евлампий, видать, вечерял, а доесть не успел.
Иван Дмитриевич изучающе оглядел остатки лакейской трапезы. Несомненно, кто-то ее прервал — недавняя гостья, если она была, или сама Шарлотта Генриховна, если никакой гостьи не было, или… Одна мысль сменялась другой, но стоило только посмотреть на лапшу, как начинало томить слюной. И немудрено, с обеда ничего не ел, а дело к полуночи. Прямо пятерней Иван Дмитриевич сгреб с тарелки холодные скользкие щупальца, запихал их в рот. Некоторые просочились между пальцами на пол, но их он подбирать не стал. Прихватил хлеб и, откусывая на ходу, пересек просторную кухню, невольно стараясь, как крыса, держаться поближе к стене.
Вокруг по-прежнему царила могильная тишина. Чем дальше, тем становилось очевиднее, что в квартире никого нет. Живых, по крайней мере. Но и мертвых, скорее всего, тоже. Мысли давно текли по руслу, проложенному Куколевым-старшим: может быть, это сам Яков Семенович ел в кухне лапшу, но услышал, как открывают черный ход, убежал и теперь где-то прячется.
Иван Дмитриевич вышел в коридор, прислушался. Тихо. Расположение комнат он примерно помнил, вернее, отчасти помнил, отчасти мог представить, какая по какому назначению используется. Прямо и налево — покои Марфы Никитичны, дальше и опять же налево — та комнатушка, где Евлампий примерял хозяйскую доху, за ней кабинет, гостиная. В самом конце коридора, видимо, детская. Там же, но направо, одна из двух расположенных по соседству дверей вела, должно быть, в спальню жены, вторая — в мужнину. Едва ли при таких отношениях супруги имели общую спальню. Ни в той, ни в другой Иван Дмитриевич, естественно, не бывал, но по логике вещей выходило, что спальни — там. Туда и следовало заглянуть в первую очередь, а в случае чего дунуть по коридору в кухню, на лестницу, во двор. Бог даст, не узнают в темноте.
Но со свечой в руке надежнее все-таки не соваться. Он покапал расплавленным воском на половицу возле плинтуса в коридоре, прилепил свечку и лишь затем заглянул в одну из спален. Чья она, мужа или жены, разбирать не стал, увидел несмятое покрывало и быстро прикрыл дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Иван Дмитриевич потряс головой, отгоняя наваждение. Бред, бред! Но им уже безраздельно завладело одно желание: посмотреть, лежит ли кто-нибудь в гробу, который по мерке. Или он пуст?
В любом случае нужно было как-то проникнуть в квартиру. Но как? Через окошко не залезешь, окна в первом этаже высокие. К тому же они, скорее всего, закрыты. В форточку не протиснешься, а стекла бить рискованно, могут услышать соседи. Оставался единственный путь— через черный ход. Авось там замок попроще.
На улице Иван Дмитриевич достал часы, щелкнул крышкой. Без пяти минут одиннадцать. В его собственной квартире окно в спальне еще светилось. Жена ждала всегда ровно до одиннадцати, секунда в секунду, потом гасила свет, и в тех случаях, когда Иван Дмитриевич возвращался домой позже этого рокового часа, рассчитывать на ее ласку он не мог. С одиннадцатым ударом часов жена обращалась в камень. Никакие поцелуи, никакие клятвы не в силах были развеять злые чары и пробудить ее к жизни.
Он взглянул налево, направо. Никого. Фонарь уже почти совсем потух, на луну с запада наползали облака, но на востоке еще было ясно. Семь звезд Большой Медведицы стояли на склоне роскошного сентябрьского неба. Бедная Каллисто всю ночь не тушила огонь в своей спаленке, чтобы встретить возлюбленного, когда бы тот ни явился.
Иван Дмитриевич нырнул в ту же подворотню, вошел в тихий, преображенный лунным сиянием и как бы незнакомый двор. Тени от сараев и поленниц лежали густые, черные, как на юге. Запах гнилых арбузных корок бередил душу сильнее, чем аромат крымских магнолий.
3
На мгновение оторвавшись от тетради, Сафронов распрямил спину, встряхнул онемевшую кисть.
— Что, — участливо спросил Иван Дмитриевич, — рука бойца колоть устала?
— Ничего. Я надеюсь, конец уже близок.
— Ну, как сказать. Может быть, прервемся и отложим на завтра?
— Нет-нет. Завтра с утра по плану мы должны начать другую историю.
Расписание действительно было составлено и, что самое странное, до сих пор соблюдалось.
— Напомните, пожалуйста, что мы записали на завтра, — попросил Иван Дмитриевич.
— Пожалуйста. — Сафронов открыл свою тетрадь на первой странице. — История о том, как князь Долгорукий убил пуделя своего соперника, барона Тизенгаузена. Вы сказали, что история короткая, уложимся между завтраком и обедом.
— Я обещал вам рассказать ее? — засомневался Иван Дмитриевич. — Странно…
— А в чем дело?
— Кроме пуделя, все герои этой истории до сего времени здравствуют. Жива и балерина, из-за которой произошло убийство. Удобно ли выставлять их на публику?
— Отчего нет? Настоящее имя я оставлю лишь за беднягой пуделем, если вы не забыли его кличку. Остальных обозначу инициалами.
— Тогда действительно лучше закончить сегодня. Попьем чайку и продолжим. Эти две истории чем-то схожи между собой.
— Чем? — насторожился Сафронов, пытаясь при помощи этого намека угадать развязку сегодняшнего рассказа. — Может быть, пудель барона Тизенгаузена тоже в итоге оказался цел и невредим? Как Жулька. Или как Яков Семенович?
Иван Дмитриевич покачал головой:
— Нет, пуделя и в самом деле убили, сходство тут в другом. Этот случай заставил меня вспомнить Зеленского. Сергей Богданович был прав, мы и не подозреваем, какие бездны в нас таятся.
Заглянешь иногда и отшатнешься. Тот же Долгорукий, например, учился в Дерптском университете, живал в Париже. Образованный человек, а вот взял и не только что заколол пуделя своей мундирной шпагой, а еще ему, мертвому, отрубил уши.
— Какая гнусность, — поморщился Сафронов. — Зачем он это сделал?
— В чем и штука, что не в силах был объяснить. Сначала оправдывался помрачением рассудка, вызванным ненавистью к сопернику. Потом Чингисхан оказался виноват: у него, мол, в жилах течет кровь Чингисхана. И поехало! Еще какой-то выплыл сиятельный басурман, за басурманом — двоюродный дед по материнской линии, который скончался в психиатрической лечебнице. Ну и все такое прочее. Я говорю ему: «Хорошо, ваша светлость, набросились вы на этого несчастного пуделя, это я еще могу понять, хотя, сами понимаете, животное не виновато, что балерина от вас убежала. Но уши-то рубить! И ведь, главное, трезвы были. Ну не мерзко ли?» Он соглашается, а объяснить не может. В общем, так ни к чему и не пришли, дело забылось, а через много лет я по чистой случайности узнал, что есть древнее азиатское суеверие: если убийца отрубит у своей жертвы уши и бросит за собой, они заметут его следы. Тут-то я и вспомнил, что князенька, заколов пуделя, пытался скрыться с места преступления. Связь улавливаете? Да, Зеленского стоило послушать, он говорил дело. Каллисто, Аркад, Ликаон, оборотень в волчьем облике, все это не просто так. В иные минуты бездны открываются в нас, и тогда мы не в состоянии объяснить причины своих же собственных поступков.
— С вами тоже было такое? — спросил Сафронов.
— Бывало, — коротко ответил Иван Дмитриевич, давая понять, что дальше на эту тему распространяться не намерен.
Луна, как говорится, проглянула между облаками. С Волхова подул ветер, кое-где в ячейках веранды заныли треснутые стекла. Деревья в саду разом вздохнули и зашумели усыхающими осенними кронами.
— Как странно и глубоко действует на нас шум ночного ветра, — сказал Иван Дмитриевич. — Замечали? В нем есть обещание.
— Обещание чего?
— Любви, славы, перемены жизни. Кому как, зависит от человека. На моей памяти один человек, скажем, говорил другому:
«Оказывается, в молодости шум ветра обещал мне, как ты будешь спать на моем плече и дышать мне в ухо…»
— Сказать так может лишь влюбленная женщина, — рассудил Сафронов.
— Не угадали, это был мужчина. Хотя, понятное дело, влюбленный.
— Завидую его пылкости.
— Не завидуйте. Их роман плохо кончился.
В глазах у Ивана Дмитриевича опять мелькнул отблеск давнего огня, и Сафронов спросил:
— Эта парочка имела какое-то отношение к убийству Куколева-младшего?
— Самое прямое.
Сафронов начал в уме перебирать варианты, в различных комбинациях спаривая героев только что услышанной и еще не завершенной истории, но прежде чем он успел вслух высказать свои предположения, Иван Дмитриевич продолжил:
— Ведь именно женщина после объятий засыпает на плече у мужчины и дышит ему в ухо. А не наоборот.
Сафронов понял, что имена любовников спрашивать бесполезно. Они станут известны ему одновременно с именем убийцы, не раньше.
— Что-то мы с вами заколдобились на этих ушах, — сказал он.
Стемнело. Внесли лампу. Вокруг нее закружилась мошкара, затем ночная бабочка вылетела из темноты и с шумом начала биться в освещенные окна веранды. Шрр-р! Шрр-р! Сафронов с детства трепетал перед этими тварями. При всей безобидности было в них что-то жуткое, они казались порождением тьмы и потустороннего ужаса, мерзким сгустком ослепленной инстинктом плоти.
Иван Дмитриевич молчал, бабочка то пропадала, то опять начинала тыкаться в стекло. Шрр-р! Озноб шел по коже от этого звука. Так на похоронах бьют в барабаны, обтянутые сукном. Так первые комья, брошенные в могилу рукой вдовы, стучат по крышке гроба, в которую снизу скребется оживший покойник. Шрр-р! Бабочку словно подтягивали на нитке. Волокнистая пыльца оставалась на стекле от ее крыльев.
— Ну-с, приступим, если отдохнули? — спросил Иван Дмитриевич.
— Я готов.
— Как там у Пушкина? «Бери свой быстрый карандаш, рисуй, Орловский, ночь и сечу…»
4
Черный ход был открыт. Вытянув перед собой руки, Иван Дмитриевич осторожно ступил в пахучую тьму, куда более родную и уютную, нежели казенный сумрак парадного подъезда. Пахло кошками, бак с помоями стоял на вахте у входа. Луну затянуло облаками, и свет из спальни Каллисто едва проникал сюда сквозь пыльные маленькие оконца. Не дурно было бы разжиться огнем. К счастью, он вспомнил, что не далее как вчера выкинул почти целую свечку, от запаха которой у Ванечки разболелась голова. Из-за этого даже поскандалили с женой. Жена кричала, что она каждую копейку считает, а он их всех по миру пустит, пробросается такими свечами, но в мусорный ящик, слава богу, не полезла.
Иван Дмитриевич поднялся к себе на третий этаж. Крышка на ящике прилегала плотно, так что мыши не сумели туда забраться и отомстить Ванечкиной мучительнице. Преодолевая брезгливость и убеждая себя, что все тут свое, морду воротить нечего, он стал копаться в мусоре. Ага, вот она. Спички нашлись в кармане, Иван Дмитриевич зажег свечку, прикрыл пламя ладонью и, как Прометей, похитивший с Олимпа небесный огонь, бесшумным, воровским шагом спустился по лестнице вниз.
Прежде чем приступить к делу, он снял свой цилиндр, чтобы не стеснял движений, повесил его на каком-то нечаянном гвозде. Достал кожаный чехольчик.
Эта куколевская дверь, в отличие от парадной, не устояла перед первой же из клювастых фомкиных тезок. Добрым словом помянув Евлампия, что не ленится смазывать дверные петли, Иван Дмитриевич отворил ее и оставил приоткрытой на случай бегства. Шагнул в сенцы, оттуда в кухню. Повеяло покойным домашним духом протопленной на ночь печки. На стене, как щиты на борту варяжской ладьи, в ряд висели тазы и сковороды. Они медным воинственным блеском ответили свечному пламени.
Никаких приготовлений к поминальному пиру заметно не было. Пол выметен, под ногами ничего не хрустит. Посуда прибрана, лишь стоит на столе тарелка с недоеденной лапшой, а при ней надкушенный ломоть ситника, ложка и полураздетая луковица. Очищенным боком она стыдливо прижималась к тарелке, пряча свою наготу. Евлампий, видать, вечерял, а доесть не успел.
Иван Дмитриевич изучающе оглядел остатки лакейской трапезы. Несомненно, кто-то ее прервал — недавняя гостья, если она была, или сама Шарлотта Генриховна, если никакой гостьи не было, или… Одна мысль сменялась другой, но стоило только посмотреть на лапшу, как начинало томить слюной. И немудрено, с обеда ничего не ел, а дело к полуночи. Прямо пятерней Иван Дмитриевич сгреб с тарелки холодные скользкие щупальца, запихал их в рот. Некоторые просочились между пальцами на пол, но их он подбирать не стал. Прихватил хлеб и, откусывая на ходу, пересек просторную кухню, невольно стараясь, как крыса, держаться поближе к стене.
Вокруг по-прежнему царила могильная тишина. Чем дальше, тем становилось очевиднее, что в квартире никого нет. Живых, по крайней мере. Но и мертвых, скорее всего, тоже. Мысли давно текли по руслу, проложенному Куколевым-старшим: может быть, это сам Яков Семенович ел в кухне лапшу, но услышал, как открывают черный ход, убежал и теперь где-то прячется.
Иван Дмитриевич вышел в коридор, прислушался. Тихо. Расположение комнат он примерно помнил, вернее, отчасти помнил, отчасти мог представить, какая по какому назначению используется. Прямо и налево — покои Марфы Никитичны, дальше и опять же налево — та комнатушка, где Евлампий примерял хозяйскую доху, за ней кабинет, гостиная. В самом конце коридора, видимо, детская. Там же, но направо, одна из двух расположенных по соседству дверей вела, должно быть, в спальню жены, вторая — в мужнину. Едва ли при таких отношениях супруги имели общую спальню. Ни в той, ни в другой Иван Дмитриевич, естественно, не бывал, но по логике вещей выходило, что спальни — там. Туда и следовало заглянуть в первую очередь, а в случае чего дунуть по коридору в кухню, на лестницу, во двор. Бог даст, не узнают в темноте.
Но со свечой в руке надежнее все-таки не соваться. Он покапал расплавленным воском на половицу возле плинтуса в коридоре, прилепил свечку и лишь затем заглянул в одну из спален. Чья она, мужа или жены, разбирать не стал, увидел несмятое покрывало и быстро прикрыл дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37