Это был голос Ванечки, уже не так страшно, как в прошлый раз, искаженный недетской мукой, узнаваемый. Подскочив к двери, Иван Дмитриевич услышал, как бессловесный крик переходит в плач, слабеет, обрастает словами.
— Я не могу, маменька, — причитал сын. — Я не могу так спать! Я не буду так спать! Я так не усну-у… Ой, маменька, маменька, не надо! О-ой!
Иван Дмитриевич почувствовал, как у него зажигается за грудиной от жалости к сыну и ненависти к жене. Опасное чувство, не надо бы давать ему воли. Он закрыл глаза и начал считать до десяти, чтобы успокоиться. В таком состоянии праведный суд вершить невозможно. Спокойствие — вот основа справедливости.
— Спи, паршивец! — кричала жена.
Ванечка, захлебываясь рыданиями, стонал и бормотал что-то невразумительное. Смысл был тот, что есть где-то нечто, без чего он спать не может, но он не знает где.
«Один, два, три, четыре», — с закрытыми глазами стоически считал Иван Дмитриевич.
В общем-то подобные сцены повторялись чуть ли не ежевечерне, но редко достигали такого накала. Едва сын ложился в постель, как начиналось: то пить, то писать, то спой песенку, то принеси солдатика, я с ним буду спать, да не этого, этот нерусский, а мне нужно русского, и не с трубой, а с барабаном. Такая канитель тянулась иногда часа полтора, и жену можно было только пожалеть. Тем не менее всякий раз, когда доходило до скандала, Иван Дмитриевич сердился на нее, а не на сына.
«Четыре», — повторил он, чувствуя, что начинает частить, и сбавляя темп. Бедный Ванечка! Что же это могло случиться, если он до сих пор не спит? Или всему виной, что отца за полночь нет дома? В одинокие вечера жена так бурно ласкала Ванечку, так заботилась о нем, что могла довести его до исступления, плача, бессонницы, расстройства желудка. Нервный мальчик! А она-то хороша!
Иван Дмитриевич галопом отмахал последние цифры и открыл глаза. За ключом не полез, все равно они не спят. Потянулся к звонку и… Увидел? Нет, скорее, зацепил мимолетным взглядом и зажмурился в тщетной надежде, что померещилось. Но, конечно, через секунду посмотрел в упор, бесстрашно. Это была не галлюцинация, знакомый желтый кружочек взирал на него бессонным всевидящим оком. Точно такой же, найденный рядом с мертвым телом Якова Семеновича, лежал в кармане. Иван Дмитриевич торопливо отыскал его там в табачной пыли, ощупал похолодевшими пальцами.
Еще один покоился в коробке из-под халвы, оловянные егеря стояли вокруг в почетном карауле. Третий из их компании хранился у Куколева-старшего. Этот — четвертый.
Голосишко сына сразу отодвинулся, Иван Дмитриевич почти забыл о нем. Он смотрел на дверь своей квартиры. Приблизительно на уровне его груди к дверной филенке прилеплен был этот жетончик. Семь звезд на нем складывались в магическую фигуру — иероглиф смерти.
Что же получается?
Старший брат нашел такой у себя дома и едва не погиб.
Младший получил его как зашифрованное письмо, но то ли не сумел разгадать тайнопись, то ли не внял угрозе и был отравлен.
Иван Дмитриевич невольно поежился. Теперь, значит, очередь за ним?
Подковырнув жетончик ногтем, он легко отодрал его от двери. С оборотной стороны металл смазан был чем-то липким. Понюхал, попробовал на язык. Мед. От этого стало как-то повеселее, он почувствовал, как страх уступает место ненависти к тем, кто решил его запугать. Дудки-с! Не на такого напали! Как мальчишка перед зеркалом, Иван Дмитриевич неожиданно для самого себя хищным движением вырвал из воображаемых ножен невидимый меч. Поймать их, всадить клинок, насладиться видом хлещущей из раны черной змеиной крови, которую не принимает земля.
2
Начисто забыв про Ванечку, Иван Дмитриевич опять, в который уже раз, махнул вниз, выскочил на улицу. Зайцев по-прежнему прохаживался перед подъездом.
— Что-то не едут мои курочки, — пожаловался он.
— А вы давно тут дежурите?
— Давненько. Что стряслось, Иван Дмитриевич? На вас лица нет!
— Я вам после объясню… С какого примерно времени вы тут стоите?
— Зачем примерно? Я вам точно скажу. Когда выходил из дому, было без пяти одиннадцать.
Иван Дмитриевич прикусил губу и начал плясать от этой цифры. Без пяти одиннадцать. За несколько минут до этого он вместе с Гнеточкиным поднялся к себе на этаж, но жетончика тогда на двери не было. Значит, прилепили в то время, пока гостил у Шарлотты Генриховны. Из парадного он вышел за пять минут до того срока, после которого терял право на ласки жены, и тогда же Зайцев занял свой пост перед подъездом.
— У меня часы в прихожей висят, — обстоятельно рассказывал тот, — и уже начали урчать. Старинные стенные часы, ходят исправно, и звон у них бодрый, но за пять минут до круглого часа начинают готовиться. Этак, знаете, загодя себя настраивают, по-стариковски. Урчат, ровно солеными огурцами объелись, за то и в прихожую сосланы. Раньше они у меня в гостиной висели…
— Не заметили, никто из посторонних не входил в подъезд?
— Вообще никого не было. Ни посторонних, ни своих.
— И никто не выходил?
— Ни одна душа.
— И вы никуда не отлучались?
— Ни на шаг. Стою, как мамелюк на страже… Что, дело так серьезно? На вас прямо лица нет.
В конце улицы раздался приближающийся цокот копыт, и Зайцев отвлекся.
— Слава богу, наконец-то, — сказал он. — Едут мои курочки. Ну, будет им от петушка!
Тем временем Иван Дмитриевич перебирал в уме возможные варианты. Кто? Чьих рук дело? Может быть, Евлампий успел слетать на третий этаж и прилепить этот жетончик, пока шел разговор с его хозяйкой? И не ей ли принадлежит идея? Кроме этих двоих, подозревать было некого. При условии, разумеется, что Зайцев не врет. Но для чего ему врать? Оставались, правда, соседи по подъезду, теоретически любой из них мог добраться до двери. На четвертом этаже проживал Лауренц, напротив него квартировали две старые девы, совершенно ничем не примечательные, кроме своих чепцов с лентами всех цветов радуги. На третьем этаже обитали сам Иван Дмитриевич и Гнеточкин с семейством, на втором — Зайцевы и супружеская пара лет под сорок с целым выводком детей, тетками и приживалками: он служил в Межевой конторе, она была дочерью его начальника. На первом этаже одна из двух квартир принадлежала Куколеву, вторая вот уже несколько недель пустовала. Иван Дмитриевич давно и неплохо знал всех этих людей. Он откидывал их одного за другим, как костяшки на счетах, и лишь на мгновение задержался, когда очередь дошла до Гнеточкина. Затем откинул и его, вернулся к Лауренцу и задумался.
Цокот приблизился, в меркнущем свете фонаря обрисовался элегантный экипаж, известный всем жильцам дома: его хозяином был барон Нейгардт.
— Тьфу ты! — огорчился Зайцев.
— Приедут, приедут, — успокоил его Иван Дмитриевич. — Потерпите.
Кучер остановил лошадей перед соседним подъездом. Он щегольски спрыгнул с козел, распахнул дверку, помог барону сойти на землю, а уж тот сам подал руку баронессе.
Зайцева, да и не одна она, считала ее красавицей, но Иван Дмитриевич искренне так не думал и у себя дома высказывал это вслух, чтобы порадовать жену. Высокая мясистая женщина немного за тридцать, белолицая, с маленькими, но претенциозно-туманными глазками, она была из тех столичных дам полусвета, на лице у которых особыми симпатическими чернилами, проступавшими в разговоре с простыми смертными, написаны суммы годового дохода их супругов.
Барон узнал Ивана Дмитриевича и окликнул его:
— Господин Путилин, как дела? Не нашлась Марфа Никитична?
— Нет, к сожалению.
— Грех так говорить, но, видно, уже и не найдется.
Они направились друг к другу, встретились между подъездами и вдвоем подошли к баронессе.
— У меня сегодня целый день не выходит из головы, — сказал Нейгардт. — Мать пропала, сын мертв. Хорошо еще, что не произошло в обратной последовательности. Марфе Никитичне повезло в одном: она не успела узнать о смерти своего младшего.
— Пожалуй, — согласился Иван Дмитриевич.
— Я даже в театре все время об этом думал.
— Вы ездили в театр?
— Да, в итальянскую оперу. Пели отвратительно.
— Такие убогие голоса, — сказала баронесса, — что рассеяться нет ни малейшей возможности. Где они только выкапывают этих теноров?
— На неаполитанских помойках, вероятно, — предположил Иван Дмитриевич.
Нейгардт вздохнул:
— Тут поневоле станешь патриотом. Европа с нами обращается как с дикарями, ей-богу. Сегодня нас пригласил к себе в ложу пензенский губернатор, князь Панчулидзев. Знаете его? Мы с ним старые друзья, но таким я его никогда не видел. Князь большой меломан, и вы не представляете, как он был возмущен этим балаганом. У него немало влиятельных друзей при дворе, сам государь его отличает. Князь поклялся мне, что на ближайшем балу в Аничковом дворце ни одна приличная дама не пойдет танцевать с итальянским послом.
«Стращает», — сообразил Иван Дмитриевич. Куда, мол, тебе против князя Никтодзе! Но не испугался и спросил:
— С каким именно послом? У них там, кажется, два королевства да еще всякие герцогства. Черт ногу сломит!
— Бойкот будет объявлен послу того короля, который в Неаполе, — пояснил Нейгардт. — Князь решил составить заговор против него. Нам с баронессой обещаны билеты в Аничков, и мы тогда тоже примем участие.
— Мне холодно. Идем, — сказала она.
Действительно, шуба на ней была накинута прямо поверх вечернего платья. Одной рукой баронесса держала мужа под руку, другой сжимала отвороты у горла, но теперь отпустила их, чтобы открыть дверь. В слабом, синеватом свете фонаря Иван Дмитриевич увидел вздыбленный шелковой сбруей тяжелый бюст, кожу на груди, напудренную, как лоб у Якова Семеновича, золотую цепочку, а на цепочке… Он уже как-то не очень удивился, заметив на ней все тот же поганый жетон. Один к одному, только с приплавленным ушком. В голове механически щелкнуло: этот — пятый.
— Какое прелестное украшение, мадам, — сказал Иван Дмитриевич, загораживая супругам вход в парадное. — Что-нибудь фамильное?
Он отметил, что баронесса напряглась, но барон остался совершенно спокоен.
— Это мой подарок… Позволь, дорогая. — Нейгардт продел пальцем под цепочку на жениной груди и показал медальон Ивану Дмитриевичу. — Вам правда нравится?
— Удивительное изящество! Я восхищен, мадам, вашим вкусом.
— Баронесса выбрала его сама, а я лишь одобрил выбор.
— Идем! — нетерпеливо сказала она.
— Сейчас, сейчас… Кстати, господин Путилин, не хотите на минуточку заглянуть к нам?
— Уже поздно, — заметила баронесса. — Я едва держусь на ногах.
— Ты можешь лечь, а мы с господином Путилиным выпьем по рюмке коньяку. Не возражаете?
— С удовольствием.
Нейгардты жили в одном подъезде с Зеленским, на втором этаже.
— Вы не знаете главного, — поднимаясь по лестнице, говорил барон, счастливый, видимо, своим приобретением. — Ведь это всего лишь позолоченное серебро! Представляете? Казалось бы, грош цена в базарный день. Но вся прелесть в том, что медальончик-то исторический, отчеканен по личному секретному распоряжению Екатерины Великой.
— По секретному? — заинтересовался Иван Дмитриевич.
— Выпьем коньячку, я вам все объясню.
— А откуда вам известен этот царский секрет?
— Ювелир сказал, у которого мы купили. Да вы, наверное, знаете его лавку. Неподалеку от Спасской части.
— Лавка Зильбермана?
— Она самая.
Вошли в квартиру. Баронесса тотчас удалилась к себе, сопровождаемая лебезящей горничной. Та прямо на ходу начала что-то на ней отстегивать и развязывать, и Нейгардт поспешно повел гостя на мужскую половину дома. Появился обещанный коньяк, две рюмки.
— Так вот, — сказал он, — такие медальончики императрица дарила своим любовникам… Ваше здоровье!
— Ваше…
— Быть может, его носил на груди сам Потемкин. Или один из братьев Орловых.
— Удивительно, просто удивительно. Это вам тоже Зильберман рассказал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37