Не опуская крупа, она еще пыталась опереться на задние, когда Матиас, зайдя с тыла, двумя точными, мощными ударами перебил ей надкопытные суставы. На этот раз огромное черное тело кобылы завалилось на бок, от невыносимой боли глаза ее закатились, изо рта выпал язык.
— Вот так-то… — проговорил Матиас, утираясь подолом рубахи, — узнала теперь, кто здесь хозяин?
Он тяжело дышал, по лбу стекал пот, мешая ему смотреть. Лошадь билась в предсмертных судорогах, вздымая облака пыли. Голова ее колотилась о землю, на мокрую шерсть налип гравий. Матиас сорвал с себя рубаху, оставшись голым до пояса — на боку у него красовался огромный, уже начавший синеть, кровоподтек. Он подошел к кобыле, высоко занес молот и в последний раз ударил промеж глаз, размозжив ей череп. Она дернулась, замерла, между ляжек забила струя мочи, заливая кусты, где затаился Жюльен.
Мальчик оставался там целую вечность с кулаком во рту и в одежде, пропитанной соками мертвого животного, не отводя взгляда от валявшегося в пыли громадного трупа. Стояло лето, и мгновенно слетелись мухи, облепив кобыле ноздри, на которых чернели капли крови. Из дома доносились громкие голоса родителей — их ожесточенному спору не видно было конца. Дедушка Шарль попробовал вмешаться, но Клер кричала громче объединившихся мужчин.
— Ненормальные! — возмущалась она. — Дикари! Никакие вы не сеньоры Морфона, а просто разбогатевшие торгаши! Знаете, что люди вас ненавидят, вот и пытаетесь внушить всем страх!
Жюльен заткнул уши. Он знал эти тирады наизусть. Это не составляло труда — подобные стычки повторялись часто. С него хватит: он не двинется с места, просидит всю ночь, сколько угодно. Вырыть бы себе кроличью норку и никогда не высовываться наружу!
Нашел его Адмирал, пришедший вместе с работником Франсуа взглянуть на убитую лошадь.
— Что ты здесь делаешь, один? — тихо спросил старик, становясь на колени, чтобы оказаться на одном уровне с внуком. — Плакал? Не стоит — это была злобная, наглая скотина, из-за нее папа чуть не сломал себе шею. Она получила то, что ей причиталось.
Ни слова не проронил мальчик, хотя ему очень хотелось возразить: неправда, лошадь не перепрыгнула через высокую ограду потому, что испугалась, а отец все-таки заставил ее это сделать, просто из желания покрасоваться перед папашей Горжю.
— И все же, — послышался за спиной старика голос Франсуа, — угробить такую дорогую лошадь!
— Заткнись! — рявкнул Адмирал. — Не из твоего кошелька плачено. А хочешь возместить расходы, жрите ее всем семейством — не возбраняется! Неплохая мысль — кормить вас мясом клячи, пока от нее не останутся одни кости, а то на вас еды не напасешься!
Мгновенно укрощенный, работник замолчал. Старческая, покрытая мозолями рука сомкнулась назапястье мальчика, извлекая его из укрытия.
— Пошли, — проворчал дед, — прятаться вот так — недостойно мужчины. Эка важность — скотину забили! Увидишь пару раз, как это делается, и привыкнешь. А будешь мокрой курицей, так я велю тебе самому на Рождество прирезать поросенка. Вот что происходит, если слишком долго держаться за материнскую юбку! Кобыла его, видите ли, обмочила, а он и ударился в панику!
Жюльен проснулся, почувствовав, что задыхается, его лицо и шея взмокли от пота. В первую секунду он не мог сообразить, где находится. В дортуаре пансиона? Но почему он спит сидя? Рядом беспокойно зашевелилась Клер, голова ее беспомощно свесилась набок — наверное, мать тоже сморил сон. Жюльен плохо видел ее в полутьме вагона, освещенного лишь слабенькой синеватой лампочкой ночника. Рядом, обхватив животы, дружно храпели крестьянин и толстая женщина. Мальчику захотелось достать носовой платок и вытереться — в вагоне было по-прежнему жарко. Вспомнив недавний кошмар, он весь напрягся. Как можно было забыть историю с лошадью? За прошедшие пять лет он ни разу о ней не вспомнил, казалось, она полностью стерлась из его памяти, и вот после встречи с матерью…
Лошадь звали Бурей. Нет, она вовсе не была наглой — просто немного норовистой, а отец не сумел внушить ей доверия.
— Она тебя боится, — нередко замечала Клер. — Впрочем, как и все в округе. Не знаю, отдаешь ли ты себе в этом отчет?
— Замолчи! — гремел в ответ отцовский голос. — Терпеть не могу пустых разговоров. Ты горожанка, а вам лишь бы поболтать — ничего другого не умеете. Пора бы тебе научиться держать язык за зубами, как все женщины в наших краях. Слово — все равно что охотничье ружье: только мужчина имеет право им пользоваться!
Пытаясь переменить позу, Жюльен заворочался в темноте. Вдруг мозг его пронзила мысль, от которой в груди глухо застучало сердце. Не из-за случая ли с кобылой он почти не отреагировал на смерть отца? Не из-за мертвой ли лошади, залившей его мочой, возле которой он весь день пролежал в кустах?
Закрыв глаза, он постарался сосредоточиться и все вспомнить. Ему тогда едва исполнилось семь лет… Жюльен вновь увидел ту сцену во всех подробностях. Когда пришли рабочие, он играл в оловянных солдатиков под столом в гостиной. Не вылезая оттуда, он смотрел на большие, покрытые илом сапоги, оставлявшие буро-зеленые следы на натертом до блеска паркете.
— Двухмачтовик рухнул… — пробормотал один из мужчин. — Лег на бок в считанные секунды… а месье Матиас как раз находился внизу. Должно быть, ветром сдвинуло опору. Все тросы полопались. Видит Бог, ничего сделать было нельзя…
Жюльен замер. Он понял, что пытался объяснить мастер — отец не раз брал его с собой на верфь, показывая огромные корпуса строящихся кораблей. Суда возводились на суше, на берегу моря, поддерживаемые мощными опорами. Люди, находившиеся на уровне киля большого корабля, казались совсем крошечными.
— Смотри, — обращался к нему отец, — вот эта часть будет под водой. Сейчас ты видишь то, что доступно только рыбам. — Жюльен хотел было засмеяться, но не смог: деревянная громада вызывала у него ужас. Когда мальчик запрокидывал голову, рассматривая форштевень, ему представлялось, что он улитка, над которой навис каблук прохожего. Отец, догадываясь об ощущениях сына, с силой ударял кулаком по борту, чтобы еще больше его напугать. Ни в коем случае нельзя было обнаруживать своего страха перед Матиасом — он тут же спешил этим воспользоваться.
— Не стучи, не нужно! — умолял он отца, хватая за полу куртки.
— Мокрая курица! — бранился тот. — Боишься, что судно обвалится? Вот глупец! Да на свете нет ничего прочнее. Запомни: все, что делает твой отец, — надежно и прочно!
Но мальчика его слова не убеждали, у него перехватывало дыхание, он вырывался и убегал, словно одна лишь тень судна могла его раздавить. Ему казалось, будто он слышит, как внутри корабля уже что-то хрустит, ломается, неумолимо надвигается на него… Обычно бегство Жюльена сопровождалось злобным смешком Матиаса:
— Вот подрастешь немного, мы выйдем в море, вдвоем. Я привяжу тебя к бушприту, как носовую фигуру. Тогда можешь хныкать сколько угодно, хоть выплачь все глаза — не поможет. Пора, пора заняться твоим воспитанием, пока мать еще не отдала тебя в ученики к парикмахеру!
Тогда, сидя под столом в гостиной и уставившись на маленьких альпийских стрелков из раскрашенного олова, Жюльен с необычайной яркостью представил эту картину. Двухмачтовик… лег на бок в считанные секунды… Одна из опор упала, и недостроенный парусник обрушился на отца. Матиасу едва хватило времени, чтобы поднять глаза и увидеть, как с чудовищным скрипом приближается к его голове деревянный борт. Инстинктивно он попытался пригнуться, но корабль навалился на него всей своей страшной массой, вдавив его в землю, и треск ломающегося киля заглушил предсмертный вопль.
— Вытащили его?! — взревел дед, молотя палкой об пол. — Возможно, он только ранен. Песок сухой, он мог в него провалиться, ничего себе не повредив! Песок под ним просел, и это его защитило, слышите вы, банда идиотов!
— Но, месье Шарль, — запротестовал мастер, — завалившийся на бок корпус не так то легко выпрямить. Когда я уходил, парни пытались приподнять его с помощью лебедки, да неизвестно еще, выдержат ли канаты.
— Необходимо достать его, чего бы это ни стоило! — вновь закричал Адмирал. — Никто из Леурланов не заслужил такой смерти! Уверен — его спас песок.
Однако он ошибся: в тот день песок не был настолько сух, чтобы отец мог уйти на глубину. Позже Жюльену приходилось не раз слышать, как слуги судачили о произошедшей на верфи аварии — достаточно было подойти к буфетной и навострить уши. И непременно хоть один из них да произносил:
— Боже праведный! Когда хозяина придавило, даже в забегаловке «Грота-рей» было слышно, как захрустели его ребра! Ну, скажу я вам, у нас волосы встали дыбом. Когда корабль выпрямили, то на месте практически ничего не нашли. Тела в общем-то и не было, так, кучка внутренностей вперемешку с перемолотыми костями. Песок впитал всю кровь. Никто не смог бы его опознать, в нем уже не было ничего человеческого, это могли быть останки кого угодно — освежеванного зверька, например. Его собирали совковой лопатой, в полном смысле слова, — этим все сказано!
Чудовищный натурализм рассказа вызывал недоверие у служанок, и мужчины, забавы ради, добавляли к нему все новые детали, сопровождая их грубыми смешками. Как ни странно, Жюльен не испытывал от этого боли. Что-то вроде головокружения, растерянности — пожалуй, но душевной боли — никогда. Если уж быть искренним до конца, то на самом деле он почувствовал облегчение, словно внезапно исчезла грозящая ему страшная опасность. Должен ли он был этого стыдиться, мучиться угрызениями совести — как знать? Он всегда, сколько себя помнил, боялся отца. С раннего детства в нем укоренилось убеждение, что с годами взаимоотношения с отцом будут все больше и больше осложняться, пока не станут и вовсе не переносимыми.
Нет, чувства горя в тот день он не испытал. Он помнит, как бродил по дому, опустевшему после отъезда деда, и звал мать. Клер нигде не было. Наверняка она тоже уехала, присоединившись к остальным, в суматохе забыв о сыне. Впрочем, в доме оставалась прислуга, и в буфетной он отыскал кухарку Розину, которая предложила нажарить ему лепешек. Мальчик тотчас же согласился при условии, что она разрешит нарезать ему из теста человечков, звездочки и полумесяцы.
Остаток пути Жюльен провел в полузабытьи, время от времени, резко, как от толчка, пробуждаясь. В коридоре мужчины вполголоса обсуждали неизбежную высадку союзников, не называя источника информации. Никто не знал, чем объяснялось перемещение немецких войск. Говорили о появлении американцев на юге, в районе Ниццы. Да, оттуда начнется наступление… Жюльена убаюкивала негромко льющаяся речь, не имевшая к нему прямого отношения. Война казалась ему делом взрослых, одним из тех нелепых занятий, в которых детям разобраться невозможно, — таких, например, как политика, выборы, биржа…
В конце концов он забылся, и ему приснились смутные, как в тумане, картины боя; американцы, высаживающиеся в Марселе прямо посреди косяков сардин; карнавальное шествие в Ницце с огромными картонными чучелами, которые вдруг вспыхивали, распространяя черный дым… Разбудил его громкий паровозный гудок — поезд прибыл на морфонский вокзал. Жюльен вздрогнул и резко выпрямил спину. Мать, проснувшаяся чуть раньше, тронула его за плечо:
— Приехали!
Внизу, на перроне, Жюльена поразил солоноватый вкус морского воздуха. В лицо ударил пьянящий запах йода и водорослей. И в миг, когда раздались резкие, полные отчаяния крики чаек, от которых у него чуть не полопались барабанные перепонки, его вдруг пронзила мысль, что он просто все забыл, забыл, не отдавая себе в этом отчета, словно на пять лет лишился памяти, а теперь она снова к нему вернулась вместе с утраченными ощущениями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Вот так-то… — проговорил Матиас, утираясь подолом рубахи, — узнала теперь, кто здесь хозяин?
Он тяжело дышал, по лбу стекал пот, мешая ему смотреть. Лошадь билась в предсмертных судорогах, вздымая облака пыли. Голова ее колотилась о землю, на мокрую шерсть налип гравий. Матиас сорвал с себя рубаху, оставшись голым до пояса — на боку у него красовался огромный, уже начавший синеть, кровоподтек. Он подошел к кобыле, высоко занес молот и в последний раз ударил промеж глаз, размозжив ей череп. Она дернулась, замерла, между ляжек забила струя мочи, заливая кусты, где затаился Жюльен.
Мальчик оставался там целую вечность с кулаком во рту и в одежде, пропитанной соками мертвого животного, не отводя взгляда от валявшегося в пыли громадного трупа. Стояло лето, и мгновенно слетелись мухи, облепив кобыле ноздри, на которых чернели капли крови. Из дома доносились громкие голоса родителей — их ожесточенному спору не видно было конца. Дедушка Шарль попробовал вмешаться, но Клер кричала громче объединившихся мужчин.
— Ненормальные! — возмущалась она. — Дикари! Никакие вы не сеньоры Морфона, а просто разбогатевшие торгаши! Знаете, что люди вас ненавидят, вот и пытаетесь внушить всем страх!
Жюльен заткнул уши. Он знал эти тирады наизусть. Это не составляло труда — подобные стычки повторялись часто. С него хватит: он не двинется с места, просидит всю ночь, сколько угодно. Вырыть бы себе кроличью норку и никогда не высовываться наружу!
Нашел его Адмирал, пришедший вместе с работником Франсуа взглянуть на убитую лошадь.
— Что ты здесь делаешь, один? — тихо спросил старик, становясь на колени, чтобы оказаться на одном уровне с внуком. — Плакал? Не стоит — это была злобная, наглая скотина, из-за нее папа чуть не сломал себе шею. Она получила то, что ей причиталось.
Ни слова не проронил мальчик, хотя ему очень хотелось возразить: неправда, лошадь не перепрыгнула через высокую ограду потому, что испугалась, а отец все-таки заставил ее это сделать, просто из желания покрасоваться перед папашей Горжю.
— И все же, — послышался за спиной старика голос Франсуа, — угробить такую дорогую лошадь!
— Заткнись! — рявкнул Адмирал. — Не из твоего кошелька плачено. А хочешь возместить расходы, жрите ее всем семейством — не возбраняется! Неплохая мысль — кормить вас мясом клячи, пока от нее не останутся одни кости, а то на вас еды не напасешься!
Мгновенно укрощенный, работник замолчал. Старческая, покрытая мозолями рука сомкнулась назапястье мальчика, извлекая его из укрытия.
— Пошли, — проворчал дед, — прятаться вот так — недостойно мужчины. Эка важность — скотину забили! Увидишь пару раз, как это делается, и привыкнешь. А будешь мокрой курицей, так я велю тебе самому на Рождество прирезать поросенка. Вот что происходит, если слишком долго держаться за материнскую юбку! Кобыла его, видите ли, обмочила, а он и ударился в панику!
Жюльен проснулся, почувствовав, что задыхается, его лицо и шея взмокли от пота. В первую секунду он не мог сообразить, где находится. В дортуаре пансиона? Но почему он спит сидя? Рядом беспокойно зашевелилась Клер, голова ее беспомощно свесилась набок — наверное, мать тоже сморил сон. Жюльен плохо видел ее в полутьме вагона, освещенного лишь слабенькой синеватой лампочкой ночника. Рядом, обхватив животы, дружно храпели крестьянин и толстая женщина. Мальчику захотелось достать носовой платок и вытереться — в вагоне было по-прежнему жарко. Вспомнив недавний кошмар, он весь напрягся. Как можно было забыть историю с лошадью? За прошедшие пять лет он ни разу о ней не вспомнил, казалось, она полностью стерлась из его памяти, и вот после встречи с матерью…
Лошадь звали Бурей. Нет, она вовсе не была наглой — просто немного норовистой, а отец не сумел внушить ей доверия.
— Она тебя боится, — нередко замечала Клер. — Впрочем, как и все в округе. Не знаю, отдаешь ли ты себе в этом отчет?
— Замолчи! — гремел в ответ отцовский голос. — Терпеть не могу пустых разговоров. Ты горожанка, а вам лишь бы поболтать — ничего другого не умеете. Пора бы тебе научиться держать язык за зубами, как все женщины в наших краях. Слово — все равно что охотничье ружье: только мужчина имеет право им пользоваться!
Пытаясь переменить позу, Жюльен заворочался в темноте. Вдруг мозг его пронзила мысль, от которой в груди глухо застучало сердце. Не из-за случая ли с кобылой он почти не отреагировал на смерть отца? Не из-за мертвой ли лошади, залившей его мочой, возле которой он весь день пролежал в кустах?
Закрыв глаза, он постарался сосредоточиться и все вспомнить. Ему тогда едва исполнилось семь лет… Жюльен вновь увидел ту сцену во всех подробностях. Когда пришли рабочие, он играл в оловянных солдатиков под столом в гостиной. Не вылезая оттуда, он смотрел на большие, покрытые илом сапоги, оставлявшие буро-зеленые следы на натертом до блеска паркете.
— Двухмачтовик рухнул… — пробормотал один из мужчин. — Лег на бок в считанные секунды… а месье Матиас как раз находился внизу. Должно быть, ветром сдвинуло опору. Все тросы полопались. Видит Бог, ничего сделать было нельзя…
Жюльен замер. Он понял, что пытался объяснить мастер — отец не раз брал его с собой на верфь, показывая огромные корпуса строящихся кораблей. Суда возводились на суше, на берегу моря, поддерживаемые мощными опорами. Люди, находившиеся на уровне киля большого корабля, казались совсем крошечными.
— Смотри, — обращался к нему отец, — вот эта часть будет под водой. Сейчас ты видишь то, что доступно только рыбам. — Жюльен хотел было засмеяться, но не смог: деревянная громада вызывала у него ужас. Когда мальчик запрокидывал голову, рассматривая форштевень, ему представлялось, что он улитка, над которой навис каблук прохожего. Отец, догадываясь об ощущениях сына, с силой ударял кулаком по борту, чтобы еще больше его напугать. Ни в коем случае нельзя было обнаруживать своего страха перед Матиасом — он тут же спешил этим воспользоваться.
— Не стучи, не нужно! — умолял он отца, хватая за полу куртки.
— Мокрая курица! — бранился тот. — Боишься, что судно обвалится? Вот глупец! Да на свете нет ничего прочнее. Запомни: все, что делает твой отец, — надежно и прочно!
Но мальчика его слова не убеждали, у него перехватывало дыхание, он вырывался и убегал, словно одна лишь тень судна могла его раздавить. Ему казалось, будто он слышит, как внутри корабля уже что-то хрустит, ломается, неумолимо надвигается на него… Обычно бегство Жюльена сопровождалось злобным смешком Матиаса:
— Вот подрастешь немного, мы выйдем в море, вдвоем. Я привяжу тебя к бушприту, как носовую фигуру. Тогда можешь хныкать сколько угодно, хоть выплачь все глаза — не поможет. Пора, пора заняться твоим воспитанием, пока мать еще не отдала тебя в ученики к парикмахеру!
Тогда, сидя под столом в гостиной и уставившись на маленьких альпийских стрелков из раскрашенного олова, Жюльен с необычайной яркостью представил эту картину. Двухмачтовик… лег на бок в считанные секунды… Одна из опор упала, и недостроенный парусник обрушился на отца. Матиасу едва хватило времени, чтобы поднять глаза и увидеть, как с чудовищным скрипом приближается к его голове деревянный борт. Инстинктивно он попытался пригнуться, но корабль навалился на него всей своей страшной массой, вдавив его в землю, и треск ломающегося киля заглушил предсмертный вопль.
— Вытащили его?! — взревел дед, молотя палкой об пол. — Возможно, он только ранен. Песок сухой, он мог в него провалиться, ничего себе не повредив! Песок под ним просел, и это его защитило, слышите вы, банда идиотов!
— Но, месье Шарль, — запротестовал мастер, — завалившийся на бок корпус не так то легко выпрямить. Когда я уходил, парни пытались приподнять его с помощью лебедки, да неизвестно еще, выдержат ли канаты.
— Необходимо достать его, чего бы это ни стоило! — вновь закричал Адмирал. — Никто из Леурланов не заслужил такой смерти! Уверен — его спас песок.
Однако он ошибся: в тот день песок не был настолько сух, чтобы отец мог уйти на глубину. Позже Жюльену приходилось не раз слышать, как слуги судачили о произошедшей на верфи аварии — достаточно было подойти к буфетной и навострить уши. И непременно хоть один из них да произносил:
— Боже праведный! Когда хозяина придавило, даже в забегаловке «Грота-рей» было слышно, как захрустели его ребра! Ну, скажу я вам, у нас волосы встали дыбом. Когда корабль выпрямили, то на месте практически ничего не нашли. Тела в общем-то и не было, так, кучка внутренностей вперемешку с перемолотыми костями. Песок впитал всю кровь. Никто не смог бы его опознать, в нем уже не было ничего человеческого, это могли быть останки кого угодно — освежеванного зверька, например. Его собирали совковой лопатой, в полном смысле слова, — этим все сказано!
Чудовищный натурализм рассказа вызывал недоверие у служанок, и мужчины, забавы ради, добавляли к нему все новые детали, сопровождая их грубыми смешками. Как ни странно, Жюльен не испытывал от этого боли. Что-то вроде головокружения, растерянности — пожалуй, но душевной боли — никогда. Если уж быть искренним до конца, то на самом деле он почувствовал облегчение, словно внезапно исчезла грозящая ему страшная опасность. Должен ли он был этого стыдиться, мучиться угрызениями совести — как знать? Он всегда, сколько себя помнил, боялся отца. С раннего детства в нем укоренилось убеждение, что с годами взаимоотношения с отцом будут все больше и больше осложняться, пока не станут и вовсе не переносимыми.
Нет, чувства горя в тот день он не испытал. Он помнит, как бродил по дому, опустевшему после отъезда деда, и звал мать. Клер нигде не было. Наверняка она тоже уехала, присоединившись к остальным, в суматохе забыв о сыне. Впрочем, в доме оставалась прислуга, и в буфетной он отыскал кухарку Розину, которая предложила нажарить ему лепешек. Мальчик тотчас же согласился при условии, что она разрешит нарезать ему из теста человечков, звездочки и полумесяцы.
Остаток пути Жюльен провел в полузабытьи, время от времени, резко, как от толчка, пробуждаясь. В коридоре мужчины вполголоса обсуждали неизбежную высадку союзников, не называя источника информации. Никто не знал, чем объяснялось перемещение немецких войск. Говорили о появлении американцев на юге, в районе Ниццы. Да, оттуда начнется наступление… Жюльена убаюкивала негромко льющаяся речь, не имевшая к нему прямого отношения. Война казалась ему делом взрослых, одним из тех нелепых занятий, в которых детям разобраться невозможно, — таких, например, как политика, выборы, биржа…
В конце концов он забылся, и ему приснились смутные, как в тумане, картины боя; американцы, высаживающиеся в Марселе прямо посреди косяков сардин; карнавальное шествие в Ницце с огромными картонными чучелами, которые вдруг вспыхивали, распространяя черный дым… Разбудил его громкий паровозный гудок — поезд прибыл на морфонский вокзал. Жюльен вздрогнул и резко выпрямил спину. Мать, проснувшаяся чуть раньше, тронула его за плечо:
— Приехали!
Внизу, на перроне, Жюльена поразил солоноватый вкус морского воздуха. В лицо ударил пьянящий запах йода и водорослей. И в миг, когда раздались резкие, полные отчаяния крики чаек, от которых у него чуть не полопались барабанные перепонки, его вдруг пронзила мысль, что он просто все забыл, забыл, не отдавая себе в этом отчета, словно на пять лет лишился памяти, а теперь она снова к нему вернулась вместе с утраченными ощущениями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51