Машина задолго до поста свернула на проселочную дорогу, а куда она вела, мне известно не было. Мне, как вскоре выяснилось, ничего не было известно о жизни вообще, поэтому с проселками и перелесками я могла не дергаться.
Чем дальше в лес, тем сильнее трясло. Автомобиль скакал по корням и выбоинам, словно в нем никто и не крутил баранку. Кроны деревьев образовали бесконечную арку, похожую на те, что видятся во сне перед смертью. Здесь, в противоположной от аэропорта стороне, ночью, кажется, ливмя лил дождь: сырость беспардонно лезла во всякую щель. Голова Бориса мертво моталась, и это было невыносимо. Я достала из кармана платок и попыталась вытереть его окровавленный лоб.
— Убери ручонки, — велел тип, сидящий с моей стороны.
— Пусть попрощается со своим мудаком, — позволил то ли более сентиментальный, то ли более жестокий сосед Бориса. — Сейчас мы его выгрузим, а с кралей еще покатаемся. Немного.
Я бы предпочла, чтобы меня выгрузили вместе с Юрьевым, но пожелания здесь явно не учитывались.
— Скоро, что ли? — спросил любитель похоронных финалов.
— За поворотом овражек, — впервые подал голос водитель.
И это был самый обычный мужской голос. Я вроде гладила руки Юрьева, а сама искала, искала сосуд, обязанный пульсировать у живого человека. И я его нашла. Как медики такой пульс называют? Нитевидным? Так вот, это была самая тонкая ниточка, какую только можно нащупать. Интересно, если доказать, что он уже умер, они выйдут его добивать? Нонсенс, ерунда, не должны. Боря, Боря, и с чего мы с тобой столько грызлись. «Давай, своя собственная лучшая подруга, — подстегнула я себя, — подыхать, так с музыкой. Спой-ка им самую душераздирающую мелодию, на какую ты способна». Я вдохнула отвратительного влажного воздуха и завелась:
— Сволочи, вы его убили! А-а-а… Миленький, как же так? Ой, да ты совсем холодный, ты остыл…
Я приникла к груди Юрьева, и жуткая фантазия: «Видел бы он это», — чуть не погубила дело, сбив мой тон.
— Он давно не дышит, убийцы, — продолжала орать я. — Выпустите меня отсюда, я боюсь с мертвецом близко…
Придуриваться больше нужды не было: начавшиеся у меня корчи потрясли бы натуральностью любого невропатолога.
— Заткни ее, — крикнул парень с переднего сиденья.
Не на ту нарвались, свиньи. Я начала отодвигаться от Бориса, голося, как взбесившийся громкоговоритель.
— Подержи эту шизуху покрепче на коленях, — рявкнул ударивший Юрьева бандюга.
— Сам подержи!
Теперь в машине вопили все, причем матом. Но я позиций не сдавала: брыкалась, кусалась, а, главное, продолжала рвать свои голосовые связки. Парень, расправившийся с Юрьевым, перелез через него, вероятно, удовлетворился тактильной экспертизой, заключил: «Падаль!», распахнул дверь и вытолкнул безвольное тело. Борис упал неудачно, ударившись о толстый ствол дерева. Стало гораздо свободнее. Я побушевала еще немного и сочла за благо постепенно затихнуть. Потому что скот слева вытащил пистолет и утомленно мне им погрозил:
— Ему не пригодился, в тебя разряжу.
А я уже и не против была. У Юрьева остался шанс. На него могли наткнуться грибники, автомобилисты, дачники. Кого-то рок да выведет на эту дорогу. Но что со мной будет? Виктор Николаевич Измайлов лично займется расследованием моего убийства? Или надо говорить: убийства меня? В живых они свидетельницу не оставят, нечего себя обманывать. Вик, родной, где ты? Зачем я связалась с тобой, с Юрьевым, с Балковым? Хотя при чем тут они? Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Бедный мой Севушка, сыночек, малыш. Бабушка тебя вырастит. А почему не я? Я сама хочу… И тут со мной что-то случилось. Либо я искала способ более легкой и быстрой смерти, раз уж так сложилось. Либо стала прозревать. Эти мерзавцы в сущности прикончили Бориса, не сказав ему ни слова. Разве такое возможно? Но тогда получается, что свидетелем был он. Свидетелем чего? Моего похищения? Или похищения меня? Боже, втемяшилось же в башку, — мое, меня, стилистка хренова. Какая разница? Нет, разница всегда есть, разница между всем есть. И я просипела:
— Разряди, рискни здоровьем.
— Перебьешься пока, — отказал он мне в последней просьбе.
— Куда едем, сволочи? — чуть осмелела я.
Мне хором объяснили, каждый на свой лад. Ну и извращенцы! В этакие дали ездить — это даже не порнуха, это вообще уму непостижимо. Я с такими дяденьками не общаюсь.
Я поняла, что надо ждать. Экономить энергию. Посопеть: вдох на четыре счета, выдох на шестнадцать. И ни в коем случае не гадать, что им от меня нужно. Замечательно, если бы было нужно. Вот ошиблись они, перепутали меня с кем-нибудь… Нельзя об этом тоже. Господи, спаси Бориса, сохрани, помилуй. Я никогда себе не прощу его гибели.
В машине заметно посветлело. Еще минут десять тряски, и она замерла.
— Выметайся, — приказали мне.
Я выбралась следом за ними и ошалело заработала шеей. Мы стояли на опушке леса, клином врезавшейся в поле, раскисшее под обильным дождем. По-моему, его и не засевали. Но самое поразительное — от крайних худосочных осинок до шоссе было совсем близко. Я силилась сообразить, где мы находимся, и не могла. Шофер остался на рабочем месте, остальные трое приблизились ко мне вплотную. Гнусные ухмылки, потные подмышки и нескрываемая потребность поиздеваться. Мне стало страшно. Страх смерти как клиническое проявление сердечного приступа или психоза — это не обычное, регулярно испытываемое каждым: «Ой, боюсь». Страх смерти есть осознание последнего мига перед ее приходом, последнего шага в ее лапищи. Страх смерти есть неожиданная безысходность. Не смей унижаться, Полина. Никого не спасло. А душу погубишь. Она ведь не может блевать от омерзения.
Глава 3
Я уставилась себе под ноги, чтобы не видеть их подлых рож. Впрочем, я и внизу ничего не видела, так слезились глаза. Ну, если совсем честно, я снова ревела в три ручья. Хоть бы они делали что-нибудь, потому что это противо-, это кругостояние доканывало. И один из них сделал. Глупость. Он дернул за волосы на затылке:
— Смотри сюда, сука.
Я не верю в мертвящую жуть заговоров, наговоров и даже приговоров. Если бы с человеком так легко можно было справиться словом, не понадобились бы костры инквизиции и оружие армий. Проклял и жди, пока враг загнется. А вот в физическом воздействии, прямо скажем, что-то есть. До меня, например, чужим рукам лучше не дотрагиваться. Даже прикосновений портных, маникюрш, педикюрш и парикмахеров я не выношу. Особенно парикмахеров. Терплю, конечно, по необходимости, чтобы не стать примером самопала и самосада. А без нужды по волосам меня и гладить не рекомендуется. Наверное, волосы на голове — самое интимное и личное во мне. Поэтому, как только подонок от моей светло-русой драгоценности отцепился, я рванулась и бросилась бежать. Они опешили. По стандарту я должна была умолять растолковать, что происходит, просить милости, как-то контактировать с ними. Но в моем мутном, вероятно, питающем корни волос подсознании сработали все инстинкты разом, и в долю секунды победил один — нестись к шоссе, лететь к нему, если получится.
Да, лететь было бы удобнее. Потому что скользкие комья полевой глины — это не спецпокрытие легкоатлетического стадиона. Каблуки сразу сделали выбор между ногами и землей. Оказавшись босиком, я сморщилась от боли, но развила неплохую скорость. Я скакала по вольному простору и чувствовала себя дикой лошадью в степи: грязь из-под неподкованных копыт во все стороны, ветер в грудь и бока мокрые. Иго-го… Попробуйте, заарканьте…
Иго-го… Играть в лошадку в такой ситуации? Только в такой и играть в лошадку. Они, очухавшись, кинулись за мной прытко, но я сразу поняла — на бегу не догонят. Вот если я останусь истерзанной женщиной, то поскользнусь, растянусь, лишусь преимущества и вместе с ним жизни. Иго-го… Во-первых, я каждое утро начинаю с пробежки, а они, верно, ставили на тренажеры. Во-вторых, бегать — не морды чистить. В беге основное — поймать кураж, офонареть от того, что воздух пропускает твое тело сквозь длинные мягкие пальцы и земля любой жесткости пружинит, как матрас, на котором прыгала ребенком, хохоча и воображая близость неба. На кураже можно посрамить погоню.
Но я все-таки свалилась, когда начала карабкаться по крутому склону к шоссе. На такой скорости проехалась вниз, что тормозить пришлось лицом. Вскакивать времени не было, я выбралась на асфальт ползком. Таких блестящих на солнце мулаточек здесь еще никто не встречал. Во всяком случае, мужик в «девятке» — с перепугу я даже марку распознала, — медленно поспешавшей в сторону города. А может, он о существовании обезьян в средней полосе России не догадывался? Я же была не просто коричневой, но еще и металась посреди дороги, размахивая руками и, кажется, молотя себя в грудь. Машина остановилась, и только тогда я осмелилась оглянуться. Мои преследователи споро возвращались к своей иномарке. Сейчас они поедут назад, а там Юрьев… Но их водитель выбрал другой путь и повел свой почти вездеход вдоль опушки, потом наискосок через поле, потом… Черт, наглые твари, по маячившему впереди пологому откосу они выбрались на шоссе и газанули.
Разочарованный тем фактом, что я не мулатка и не обезьяна, а нашенская, только скотски перепачканная бабенка, мужик настойчиво требовал разъяснений. И тут возникла проблема проблем. Голос я сорвала, спасая Бориса, поэтому мои хрип, сип и шип не могли удовлетворить его закономерного, законченного и законного любопытства. Помучившись со мной еще несколько минут, он сделал пренебрежительный жест довольно холеной кистью и пошел к своей тачке. Мимо уже прошуршали несколько машин, однако, кроме «хи-хи» на ходу их водители ничего не предпринимали. И мне предстояло в моем безобразном обличье добираться до города пешком? Но каменные ростки цивилизации в виде высоток казались миражами в серой дымке смога. Тут с отчаяния я познала, что такое «прорезался голосок». Два-три судорожных глотательных движения, и меня, будто острым по горлу, полоснуло собственным писком:
— Погодите, ради Бога, не бросайте меня.
Не представляю, чем именно мужик ко мне проникся, но он кинул на заднее сиденье какую-то замусоленную тряпку из багажника и пригласил садиться. Со мной много чего было, но до сих пор под меня не подстилали ветошь. А, не до жиру, быть бы живу. Я забралась в машину, ловя кайф от самостоятельности. Как хорошо, когда никто не пинается. Он оказался истинным христианином. Извлек термос и принялся вливать в меня теплый горький кофе. Я ненавижу насилие и предпочла бы, чтобы мне предложили призванного бодрить напитка. Если женщина давно не отмокала в ванне, значит, она не человек, так, что ли?
— Куда везти? — спросил он наконец, выполнив свою спасательную программу.
— В город, пожалуйста.
И как я это из себя выдавила? Мне ведь нужно было сахарку повыспрашивать. Сколько ложек кофе он кладет в чашку кипятка? Двадцать?
— Поехали, девушка, а то вы меня сильно задержали.
— Простите, — всхлипнула я, сообразив, что сладкого не будет.
— Как не простить в наше время, когда выходишь из дома и не предполагаешь, что за этим последует.
Накатаюсь я сегодня в легковушках и никогда больше к ним не приближусь. Троллейбусом, автобусом, трамваем всегда и всюду.
Я продрала глаза и употребила про себя нецензурное выражение. Это означало крайнюю степень растерянности и удрученности. «Из огня да в полымя, из огня да в полымя», — зажарило остывший было до способности к выполнению координирующих функций мозг. Начисто отмытая, облаченная в мужские джинсы и футболку, я мяла дорогое покрывало в зашторенной гостевой комнате чьего-то коттеджа. Справа донесся шорох. Я покосилась туда и увидела женщину лет пятидесяти, выполнившую себя в стиле всеобщих представлений о добрейшей нянюшке. Она держала в пухлых руках мой отстиранный до потери первоначального цвета джемпер и сокрушенно шептала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Чем дальше в лес, тем сильнее трясло. Автомобиль скакал по корням и выбоинам, словно в нем никто и не крутил баранку. Кроны деревьев образовали бесконечную арку, похожую на те, что видятся во сне перед смертью. Здесь, в противоположной от аэропорта стороне, ночью, кажется, ливмя лил дождь: сырость беспардонно лезла во всякую щель. Голова Бориса мертво моталась, и это было невыносимо. Я достала из кармана платок и попыталась вытереть его окровавленный лоб.
— Убери ручонки, — велел тип, сидящий с моей стороны.
— Пусть попрощается со своим мудаком, — позволил то ли более сентиментальный, то ли более жестокий сосед Бориса. — Сейчас мы его выгрузим, а с кралей еще покатаемся. Немного.
Я бы предпочла, чтобы меня выгрузили вместе с Юрьевым, но пожелания здесь явно не учитывались.
— Скоро, что ли? — спросил любитель похоронных финалов.
— За поворотом овражек, — впервые подал голос водитель.
И это был самый обычный мужской голос. Я вроде гладила руки Юрьева, а сама искала, искала сосуд, обязанный пульсировать у живого человека. И я его нашла. Как медики такой пульс называют? Нитевидным? Так вот, это была самая тонкая ниточка, какую только можно нащупать. Интересно, если доказать, что он уже умер, они выйдут его добивать? Нонсенс, ерунда, не должны. Боря, Боря, и с чего мы с тобой столько грызлись. «Давай, своя собственная лучшая подруга, — подстегнула я себя, — подыхать, так с музыкой. Спой-ка им самую душераздирающую мелодию, на какую ты способна». Я вдохнула отвратительного влажного воздуха и завелась:
— Сволочи, вы его убили! А-а-а… Миленький, как же так? Ой, да ты совсем холодный, ты остыл…
Я приникла к груди Юрьева, и жуткая фантазия: «Видел бы он это», — чуть не погубила дело, сбив мой тон.
— Он давно не дышит, убийцы, — продолжала орать я. — Выпустите меня отсюда, я боюсь с мертвецом близко…
Придуриваться больше нужды не было: начавшиеся у меня корчи потрясли бы натуральностью любого невропатолога.
— Заткни ее, — крикнул парень с переднего сиденья.
Не на ту нарвались, свиньи. Я начала отодвигаться от Бориса, голося, как взбесившийся громкоговоритель.
— Подержи эту шизуху покрепче на коленях, — рявкнул ударивший Юрьева бандюга.
— Сам подержи!
Теперь в машине вопили все, причем матом. Но я позиций не сдавала: брыкалась, кусалась, а, главное, продолжала рвать свои голосовые связки. Парень, расправившийся с Юрьевым, перелез через него, вероятно, удовлетворился тактильной экспертизой, заключил: «Падаль!», распахнул дверь и вытолкнул безвольное тело. Борис упал неудачно, ударившись о толстый ствол дерева. Стало гораздо свободнее. Я побушевала еще немного и сочла за благо постепенно затихнуть. Потому что скот слева вытащил пистолет и утомленно мне им погрозил:
— Ему не пригодился, в тебя разряжу.
А я уже и не против была. У Юрьева остался шанс. На него могли наткнуться грибники, автомобилисты, дачники. Кого-то рок да выведет на эту дорогу. Но что со мной будет? Виктор Николаевич Измайлов лично займется расследованием моего убийства? Или надо говорить: убийства меня? В живых они свидетельницу не оставят, нечего себя обманывать. Вик, родной, где ты? Зачем я связалась с тобой, с Юрьевым, с Балковым? Хотя при чем тут они? Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Бедный мой Севушка, сыночек, малыш. Бабушка тебя вырастит. А почему не я? Я сама хочу… И тут со мной что-то случилось. Либо я искала способ более легкой и быстрой смерти, раз уж так сложилось. Либо стала прозревать. Эти мерзавцы в сущности прикончили Бориса, не сказав ему ни слова. Разве такое возможно? Но тогда получается, что свидетелем был он. Свидетелем чего? Моего похищения? Или похищения меня? Боже, втемяшилось же в башку, — мое, меня, стилистка хренова. Какая разница? Нет, разница всегда есть, разница между всем есть. И я просипела:
— Разряди, рискни здоровьем.
— Перебьешься пока, — отказал он мне в последней просьбе.
— Куда едем, сволочи? — чуть осмелела я.
Мне хором объяснили, каждый на свой лад. Ну и извращенцы! В этакие дали ездить — это даже не порнуха, это вообще уму непостижимо. Я с такими дяденьками не общаюсь.
Я поняла, что надо ждать. Экономить энергию. Посопеть: вдох на четыре счета, выдох на шестнадцать. И ни в коем случае не гадать, что им от меня нужно. Замечательно, если бы было нужно. Вот ошиблись они, перепутали меня с кем-нибудь… Нельзя об этом тоже. Господи, спаси Бориса, сохрани, помилуй. Я никогда себе не прощу его гибели.
В машине заметно посветлело. Еще минут десять тряски, и она замерла.
— Выметайся, — приказали мне.
Я выбралась следом за ними и ошалело заработала шеей. Мы стояли на опушке леса, клином врезавшейся в поле, раскисшее под обильным дождем. По-моему, его и не засевали. Но самое поразительное — от крайних худосочных осинок до шоссе было совсем близко. Я силилась сообразить, где мы находимся, и не могла. Шофер остался на рабочем месте, остальные трое приблизились ко мне вплотную. Гнусные ухмылки, потные подмышки и нескрываемая потребность поиздеваться. Мне стало страшно. Страх смерти как клиническое проявление сердечного приступа или психоза — это не обычное, регулярно испытываемое каждым: «Ой, боюсь». Страх смерти есть осознание последнего мига перед ее приходом, последнего шага в ее лапищи. Страх смерти есть неожиданная безысходность. Не смей унижаться, Полина. Никого не спасло. А душу погубишь. Она ведь не может блевать от омерзения.
Глава 3
Я уставилась себе под ноги, чтобы не видеть их подлых рож. Впрочем, я и внизу ничего не видела, так слезились глаза. Ну, если совсем честно, я снова ревела в три ручья. Хоть бы они делали что-нибудь, потому что это противо-, это кругостояние доканывало. И один из них сделал. Глупость. Он дернул за волосы на затылке:
— Смотри сюда, сука.
Я не верю в мертвящую жуть заговоров, наговоров и даже приговоров. Если бы с человеком так легко можно было справиться словом, не понадобились бы костры инквизиции и оружие армий. Проклял и жди, пока враг загнется. А вот в физическом воздействии, прямо скажем, что-то есть. До меня, например, чужим рукам лучше не дотрагиваться. Даже прикосновений портных, маникюрш, педикюрш и парикмахеров я не выношу. Особенно парикмахеров. Терплю, конечно, по необходимости, чтобы не стать примером самопала и самосада. А без нужды по волосам меня и гладить не рекомендуется. Наверное, волосы на голове — самое интимное и личное во мне. Поэтому, как только подонок от моей светло-русой драгоценности отцепился, я рванулась и бросилась бежать. Они опешили. По стандарту я должна была умолять растолковать, что происходит, просить милости, как-то контактировать с ними. Но в моем мутном, вероятно, питающем корни волос подсознании сработали все инстинкты разом, и в долю секунды победил один — нестись к шоссе, лететь к нему, если получится.
Да, лететь было бы удобнее. Потому что скользкие комья полевой глины — это не спецпокрытие легкоатлетического стадиона. Каблуки сразу сделали выбор между ногами и землей. Оказавшись босиком, я сморщилась от боли, но развила неплохую скорость. Я скакала по вольному простору и чувствовала себя дикой лошадью в степи: грязь из-под неподкованных копыт во все стороны, ветер в грудь и бока мокрые. Иго-го… Попробуйте, заарканьте…
Иго-го… Играть в лошадку в такой ситуации? Только в такой и играть в лошадку. Они, очухавшись, кинулись за мной прытко, но я сразу поняла — на бегу не догонят. Вот если я останусь истерзанной женщиной, то поскользнусь, растянусь, лишусь преимущества и вместе с ним жизни. Иго-го… Во-первых, я каждое утро начинаю с пробежки, а они, верно, ставили на тренажеры. Во-вторых, бегать — не морды чистить. В беге основное — поймать кураж, офонареть от того, что воздух пропускает твое тело сквозь длинные мягкие пальцы и земля любой жесткости пружинит, как матрас, на котором прыгала ребенком, хохоча и воображая близость неба. На кураже можно посрамить погоню.
Но я все-таки свалилась, когда начала карабкаться по крутому склону к шоссе. На такой скорости проехалась вниз, что тормозить пришлось лицом. Вскакивать времени не было, я выбралась на асфальт ползком. Таких блестящих на солнце мулаточек здесь еще никто не встречал. Во всяком случае, мужик в «девятке» — с перепугу я даже марку распознала, — медленно поспешавшей в сторону города. А может, он о существовании обезьян в средней полосе России не догадывался? Я же была не просто коричневой, но еще и металась посреди дороги, размахивая руками и, кажется, молотя себя в грудь. Машина остановилась, и только тогда я осмелилась оглянуться. Мои преследователи споро возвращались к своей иномарке. Сейчас они поедут назад, а там Юрьев… Но их водитель выбрал другой путь и повел свой почти вездеход вдоль опушки, потом наискосок через поле, потом… Черт, наглые твари, по маячившему впереди пологому откосу они выбрались на шоссе и газанули.
Разочарованный тем фактом, что я не мулатка и не обезьяна, а нашенская, только скотски перепачканная бабенка, мужик настойчиво требовал разъяснений. И тут возникла проблема проблем. Голос я сорвала, спасая Бориса, поэтому мои хрип, сип и шип не могли удовлетворить его закономерного, законченного и законного любопытства. Помучившись со мной еще несколько минут, он сделал пренебрежительный жест довольно холеной кистью и пошел к своей тачке. Мимо уже прошуршали несколько машин, однако, кроме «хи-хи» на ходу их водители ничего не предпринимали. И мне предстояло в моем безобразном обличье добираться до города пешком? Но каменные ростки цивилизации в виде высоток казались миражами в серой дымке смога. Тут с отчаяния я познала, что такое «прорезался голосок». Два-три судорожных глотательных движения, и меня, будто острым по горлу, полоснуло собственным писком:
— Погодите, ради Бога, не бросайте меня.
Не представляю, чем именно мужик ко мне проникся, но он кинул на заднее сиденье какую-то замусоленную тряпку из багажника и пригласил садиться. Со мной много чего было, но до сих пор под меня не подстилали ветошь. А, не до жиру, быть бы живу. Я забралась в машину, ловя кайф от самостоятельности. Как хорошо, когда никто не пинается. Он оказался истинным христианином. Извлек термос и принялся вливать в меня теплый горький кофе. Я ненавижу насилие и предпочла бы, чтобы мне предложили призванного бодрить напитка. Если женщина давно не отмокала в ванне, значит, она не человек, так, что ли?
— Куда везти? — спросил он наконец, выполнив свою спасательную программу.
— В город, пожалуйста.
И как я это из себя выдавила? Мне ведь нужно было сахарку повыспрашивать. Сколько ложек кофе он кладет в чашку кипятка? Двадцать?
— Поехали, девушка, а то вы меня сильно задержали.
— Простите, — всхлипнула я, сообразив, что сладкого не будет.
— Как не простить в наше время, когда выходишь из дома и не предполагаешь, что за этим последует.
Накатаюсь я сегодня в легковушках и никогда больше к ним не приближусь. Троллейбусом, автобусом, трамваем всегда и всюду.
Я продрала глаза и употребила про себя нецензурное выражение. Это означало крайнюю степень растерянности и удрученности. «Из огня да в полымя, из огня да в полымя», — зажарило остывший было до способности к выполнению координирующих функций мозг. Начисто отмытая, облаченная в мужские джинсы и футболку, я мяла дорогое покрывало в зашторенной гостевой комнате чьего-то коттеджа. Справа донесся шорох. Я покосилась туда и увидела женщину лет пятидесяти, выполнившую себя в стиле всеобщих представлений о добрейшей нянюшке. Она держала в пухлых руках мой отстиранный до потери первоначального цвета джемпер и сокрушенно шептала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36