Я поставил все, что у меня было, и, слава Богу, сделал удачный выстрел. И выиграл половину той суммы, какая с меня причитается.
— Ага… — протянул сержант, с подозрением прищурив глаза. — Выходит, ты в пух и прах рассорился со своим отцом. А после этого ты, мастер Уильям, — он обратился к управителю, — спустя недолгое время вышел из дому со всеми аббатскими деньгами, и тут на тебя напали. Проломили голову, деньги забрали, а самого столкнули в реку, думая, что ты уже мертв. А ты, — сержант снова обернулся к молодому человеку, — вдруг раздобыл целую кучу денег. Половину той суммы, какая требуется тебе, чтобы не угодить в темноту.
Приглядываясь к отцу и сыну, Кадфаэль чувствовал, что до сих пор Эдди и в голову не приходило, какое страшное подозрение может на него пасть, да и сам мастер Уильям даже не задумывался о подобной возможности. Сержанту, возможно, и казалось, что все подозрительно складывается одно к одному, управитель же ворчал на сына больше по привычке. К тому же голова у него отчаянно трещала, что не добавляло настроения.
— Коли ты так печешься о матушке, так и сидел бы лучше дома, а то там ты не частый гость, — сердито буркнул отец.
— Так я и сделаю. Теперь-то я вижу, что ты брюзжишь, как всегда, а стало быть, пошел на поправку. Что же до матушки, то она под приглядом — кузина Элис от нее не отходит. Конечно, она вся извелась из-за тебя, но ничего, я ее успокою. Скажу, что ты как был занудным старым ворчуном, так им и остался, а значит, хоть тебя и треснули по макушке, в голове от этого ничего не сдвинулось. Так что, скоре всего, ты будешь докучать нам еще лет двадцать, никак не меньше. Я пойду к матушке, как только меня отпустят. Но, по моему разумению, вот он, — Эдди указал на сержанта, — хочет сначала услышать твой рассказ. До того он ни тебя, ни меня в покое не оставит. Так что лучше выкладывай сразу все, что знаешь.
Мастер Уильям устало кивнул и сдвинул кустистые брови, силясь припомнить все, даже мельчайшие подробности.
— Ну, вышел я, значит, из дому и пошел… Помню, я проходил мимо двора дубильщика кож, и вроде бы калитка в его стене была приоткрыта… да, точно была. Но шагов позади я не слышал. А потом на меня словно стена обрушилась. И все — больше ничего не помню. Только холодно очень стало. Смертельно холодно, как в могиле… Ну а потом я очнулся здесь — лежу себе в постели. А как я сюда попал, кто меня уложил — понятия не имею.
Слушая рассказ о том, как его выловили из реки и доставили в лазарет, управитель лишь тяжело вздыхал и беспомощно качал головой — ничего этого он, разумеется, не помнил.
— Так ты, мастер Рид, полагаешь, что негодяй прятался за калиткой? Подстерег тебя возле мастерской дубильщика?
— Похоже, так оно и было.
— Неужто ты так ничего и не заметил? Даже головы повернуть не успел? Может, углядел что-нибудь хоть краешком глаза, а? Постарайся припомнить — любая мелочь может помочь нам напасть на его след. Какого он был роста? Толстый или худой? Молодой или старый?
Ни на один из этих вопросов Уильям Рид ответить не мог. В то время уже сгущались сумерки. Управитель шел по спускавшемуся к реке проулку, в котором, насколько он помнил, не было больше ни души. И слышал он лишь звуки собственных шагов. По обе стороны проулка высились глухие заборы, за которыми находились сады, огороды или хозяйственные дворы. Мало ли кто мог там затаиться. Так или иначе, он никого не видел, ничего не слышал. Тишина, сумерки, пустынная улица — а затем неожиданный удар, холод и мрак. Сколько управитель ни силился, добавить ему было нечего. Кроме того, хотя сознание его оставалось ясным, мастер Уильям начинал уставать. Язык его ворочался с трудом.
Но тут, как раз вовремя, подошел брат Эдмунд. Присмотревшись к больному, он обернулся к посетителям и молчаливым, но многозначительным кивком дал понять, что им пора уходить, поскольку мастеру Риду необходим покой. Эдди склонился и приложился к свисавшей с постели руке отца, однако же так быстро и резко, словно не поцеловал ее, а клюнул. Затем он повернулся, вышел за дверь и, щурясь на солнце, стал дожидаться сержанта. Вид у молодого человека был мрачный и вызывающий.
— Так вот, — промолвил Эдди, когда шерифский служака тоже покинул лазарет, — как уже было сказано, с батюшкой мы побранились, из дому я убежал и решил попытать счастья в стрельбе из лука. Заложил что было, все поставил на кон, и удача мне улыбнулась. Один славный выстрел — и денежки мои. Если хочешь, я могу назвать имена тех, с кем состязался, — они подтвердят, что так все и было. Однако, несмотря на такое везение, мне все равно не хватает половины суммы для уплаты штрафа, а где ее взять — ума не приложу. А о том, что стряслось с отцом, я узнал, лишь когда вернулся домой — уже после того, как о случившемся известили матушку. Ну а сейчас могу я идти? Если понадоблюсь, то я дома, у матушки.
— Ступай, ступай, — ответил сержант столь неохотно, что не оставалось ни малейшего сомнения: за молодым человеком установят слежку и каждый его шаг будет взят на заметку. — И оставайся дома, потому как, думаю, нам еще предстоит разговор. Расскажешь мне обо всех, с кем встречался в тот вечер, а уж я непременно переговорю с ними. Но сначала мне надо опросить монастырских работников, тех, что вчера допоздна трудились на Гайе и помогли валлийскому лодочнику отнести твоего отца в лазарет. Но они едва ли задержат меня надолго. Скорее всего, я буду в городе вскоре после тебя.
Работники уже собирались во дворе, с тем чтобы разойтись и приступить к своим дневным трудам. Сержант зашагал в их сторону, торопясь не упустить тех, кто был ему нужен. Эдди остался на месте и проводил стража закона пристальным, не слишком ласковым взглядом. Кадфаэль с интересом следил за тем, как на смуглом лице молодого человека явственно отражались все его раздумья и сомнения. Парень он вроде бы ладный, можно сказать, даже симпатичный, хотя кислая физиономия его не больно-то красит. Правда, с другой стороны, ему сейчас явно не до веселья.
— Он и вправду скоро поправится? — неожиданно спросил Эдди, переводя свой насупленный взгляд с сержанта на монаха.
— Вне всякого сомнения. Будет таким же здоровым, как прежде.
— Надеюсь, вы тут о нем позаботитесь как следует.
— Само собой, — заверил его Кадфаэль и с невинным видом добавил: — Хоть он и старый ворчун, и брюзга надоедливый, но уход за ним будет налажен отменный, можешь не сомневаться.
— Да что это ты такое говоришь, брат? — неожиданно вспылил молодой Рид. — По какому праву ты поносишь достойного и честного человека? Ишь чего удумал — моего батюшку обозвать надоедливым брюзгой! Он столько лет верой и правдой служил вашему аббатству, так неужто за все это время и доброго слова не заслужил?
Эдди сердито махнул рукой, резко повернулся и зашагал прочь. Проводив возмущенного юношу долгим, задумчивым взглядом, брат Кадфаэль едва заметно улыбнулся.
Однако же перед возвращением в лазарет, к постели больного, монах счел за благо избавиться от этой улыбки, справедливо опасаясь того, что мастер Рид мог бы, не приведи Господи, истолковать ее превратно. К своим неприятностям, семейным размолвкам и выходкам непутевого отпрыска он и раньше-то относился более чем серьезно, а в нынешнем положении ему и подавно не до шуток. Лежа в постели, он хмуро таращился в потолок и, едва завидел Кадфаэля, принялся сетовать на судьбу, хотя и говорил с трудом, кривясь от боли.
— Видишь, брат, каково мне приходится? Добрые люди знают, что уж где-где, а дома-то их всегда ждут поддержка и утешение — а у меня что? Послал Бог сынка — в голове ветер, язык без костей, старших не слушает. Ты ему слово скажешь — а он в ответ десять.
— Вижу, вижу, приятель, — поддакнул Кадфаэль с напускным негодованием. — Теперь-то я убедился — ты прав. Оно и не мудрено, что тебе захотелось проучить этого лоботряса. Правильно ты решил — пусть-ка посидит в темнице на хлебе и воде. Там он, глядишь, ума-разума наберется.
Мастер Уильям смерил Кадфаэля угрюмым взглядом и резко возразил:
— Что за чушь? Неужто ты и вправду думаешь, что я позволю упрятать родное дитя в темницу? Кому это и когда оковы да подземелья добавляли ума-разума? И нечего называть его лоботрясом, ежели и есть у него дурь в голове, так это по молодости. Припомни, разве мы с тобой в его годы не были шалопаями? Мой Эдди — парень как парень, ничуть не хуже других, а серьезность и рассудительность придут с годами.
Несчастье, постигшее мастера Уильяма, никого не оставило равнодушным. И братья, и служки, и гости обители только об этом и говорили. Все сочувствовали управителю и наперебой строили догадки насчет того, кто мог совершить злодейское нападение и куда подевались монастырские деньги.
Джэйкоб, похоже, так и не оправился от потрясения. С самого рассвета он, вместо того чтобы заниматься делами, отирался возле дверей лазарета. А дел между тем у него было невпроворот, потому как обязанности больного управителя теперь тоже легли на плечи молодого писца.
В конце концов Кадфаэль решил успокоить преданного служителя, заверив его в том, что худшее позади.
— Можешь не беспокоиться, приятель. Ступай да займись лучше своей работой. Мастер Уильям поправляется, ему уже лучше.
— Ты правду говоришь, брат? Стало быть, он пришел в себя. А говорить он может? Память к нему вернулась?
Кадфаэль вновь терпеливо повторил сказанное ранее, но Джэйкоб не унимался:
— Но какое злодейство! И у кого только рука поднялась? Скажи, брат, сумел он хоть чем-нибудь помочь людям шерифа? Разглядел он того негодяя? Смог его описать? А может, и имя назвал?
— Увы, об этом он ничего рассказать не смог, потому как никого не видел. Ударили-то его сзади, да так сильно, что он и обернуться не успел — сразу лишился чувств. Очнулся он только сегодня утром здесь, в лазарете. Сержант, понятное дело, обо всем его расспрашивал, но, боюсь, мало чего добился. Мастер Уильям и рад бы помочь в поисках грабителя, да не может. Злодей, скорее всего, на то и рассчитывал.
— Ну а мастер Рид? Он совсем поправится? Будет здоровым и крепким, как прежде?
— Непременно. Поправится полностью, и довольно скоро. Ждать тебе долго не придется.
— Благодарение Богу, брат, — с пылом воскликнул Джэйкоб, закатывая глаза к небу.
Похоже, на сей раз Кадфаэлю удалось убедить молодого писца в том, что ему незачем торчать возле лазарета. Успокоенный добрыми вестями, Джэйкоб смог наконец вернуться к своим счетам. С пропажей арендной платы за целый год обитель понесла немалый урон, и тем важнее было не оставлять в небрежении текущие дела.
Вскоре выяснилось, что состояние пострадавшего управителя волновало не только его писца — в чем не было ничего удивительного, — но и совершенно посторонних людей. Например, Уорина Герфута. Гостивший в обители бродячий торговец остановил брата Кадфаэля на дворе и чрезвычайно почтительно справился о здоровье управителя. В отличие от Джэйкоба, он вовсе не пытался изобразить глубокое волнение, ибо управителя толком и не знал, но выказал возмущение злодейским преступлением против церковной собственности и аббатского служителя, подобающее доброму христианину и гостю обители. Конечно же, он, как человек добропорядочный и законопослушный, выразил твердую уверенность в том, что справедливость непременно восторжествует, а лиходей рано или поздно будет изобличен и понесет заслуженную кару.
— Так, значит, его честь пришел в себя? А смог ли он рассказать, как же случилось это несчастье? Видел ли он злодея?.. Нет! Ах, какая жалость. Но ничего, отчаиваться не стоит. Господь не попустит, чтобы такое преступление осталось безнаказанным. И, уж конечно, грабителю не удастся воспользоваться похищенными деньгами. Ведь они принадлежат аббатству, а стало быть, самой Святой Церкви.. И вот что хотелось бы знать — ежели какой-нибудь человек, добропорядочный и честный, найдет пропавшую суму и вернет деньги обители, положена ли ему будет за это награда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
— Ага… — протянул сержант, с подозрением прищурив глаза. — Выходит, ты в пух и прах рассорился со своим отцом. А после этого ты, мастер Уильям, — он обратился к управителю, — спустя недолгое время вышел из дому со всеми аббатскими деньгами, и тут на тебя напали. Проломили голову, деньги забрали, а самого столкнули в реку, думая, что ты уже мертв. А ты, — сержант снова обернулся к молодому человеку, — вдруг раздобыл целую кучу денег. Половину той суммы, какая требуется тебе, чтобы не угодить в темноту.
Приглядываясь к отцу и сыну, Кадфаэль чувствовал, что до сих пор Эдди и в голову не приходило, какое страшное подозрение может на него пасть, да и сам мастер Уильям даже не задумывался о подобной возможности. Сержанту, возможно, и казалось, что все подозрительно складывается одно к одному, управитель же ворчал на сына больше по привычке. К тому же голова у него отчаянно трещала, что не добавляло настроения.
— Коли ты так печешься о матушке, так и сидел бы лучше дома, а то там ты не частый гость, — сердито буркнул отец.
— Так я и сделаю. Теперь-то я вижу, что ты брюзжишь, как всегда, а стало быть, пошел на поправку. Что же до матушки, то она под приглядом — кузина Элис от нее не отходит. Конечно, она вся извелась из-за тебя, но ничего, я ее успокою. Скажу, что ты как был занудным старым ворчуном, так им и остался, а значит, хоть тебя и треснули по макушке, в голове от этого ничего не сдвинулось. Так что, скоре всего, ты будешь докучать нам еще лет двадцать, никак не меньше. Я пойду к матушке, как только меня отпустят. Но, по моему разумению, вот он, — Эдди указал на сержанта, — хочет сначала услышать твой рассказ. До того он ни тебя, ни меня в покое не оставит. Так что лучше выкладывай сразу все, что знаешь.
Мастер Уильям устало кивнул и сдвинул кустистые брови, силясь припомнить все, даже мельчайшие подробности.
— Ну, вышел я, значит, из дому и пошел… Помню, я проходил мимо двора дубильщика кож, и вроде бы калитка в его стене была приоткрыта… да, точно была. Но шагов позади я не слышал. А потом на меня словно стена обрушилась. И все — больше ничего не помню. Только холодно очень стало. Смертельно холодно, как в могиле… Ну а потом я очнулся здесь — лежу себе в постели. А как я сюда попал, кто меня уложил — понятия не имею.
Слушая рассказ о том, как его выловили из реки и доставили в лазарет, управитель лишь тяжело вздыхал и беспомощно качал головой — ничего этого он, разумеется, не помнил.
— Так ты, мастер Рид, полагаешь, что негодяй прятался за калиткой? Подстерег тебя возле мастерской дубильщика?
— Похоже, так оно и было.
— Неужто ты так ничего и не заметил? Даже головы повернуть не успел? Может, углядел что-нибудь хоть краешком глаза, а? Постарайся припомнить — любая мелочь может помочь нам напасть на его след. Какого он был роста? Толстый или худой? Молодой или старый?
Ни на один из этих вопросов Уильям Рид ответить не мог. В то время уже сгущались сумерки. Управитель шел по спускавшемуся к реке проулку, в котором, насколько он помнил, не было больше ни души. И слышал он лишь звуки собственных шагов. По обе стороны проулка высились глухие заборы, за которыми находились сады, огороды или хозяйственные дворы. Мало ли кто мог там затаиться. Так или иначе, он никого не видел, ничего не слышал. Тишина, сумерки, пустынная улица — а затем неожиданный удар, холод и мрак. Сколько управитель ни силился, добавить ему было нечего. Кроме того, хотя сознание его оставалось ясным, мастер Уильям начинал уставать. Язык его ворочался с трудом.
Но тут, как раз вовремя, подошел брат Эдмунд. Присмотревшись к больному, он обернулся к посетителям и молчаливым, но многозначительным кивком дал понять, что им пора уходить, поскольку мастеру Риду необходим покой. Эдди склонился и приложился к свисавшей с постели руке отца, однако же так быстро и резко, словно не поцеловал ее, а клюнул. Затем он повернулся, вышел за дверь и, щурясь на солнце, стал дожидаться сержанта. Вид у молодого человека был мрачный и вызывающий.
— Так вот, — промолвил Эдди, когда шерифский служака тоже покинул лазарет, — как уже было сказано, с батюшкой мы побранились, из дому я убежал и решил попытать счастья в стрельбе из лука. Заложил что было, все поставил на кон, и удача мне улыбнулась. Один славный выстрел — и денежки мои. Если хочешь, я могу назвать имена тех, с кем состязался, — они подтвердят, что так все и было. Однако, несмотря на такое везение, мне все равно не хватает половины суммы для уплаты штрафа, а где ее взять — ума не приложу. А о том, что стряслось с отцом, я узнал, лишь когда вернулся домой — уже после того, как о случившемся известили матушку. Ну а сейчас могу я идти? Если понадоблюсь, то я дома, у матушки.
— Ступай, ступай, — ответил сержант столь неохотно, что не оставалось ни малейшего сомнения: за молодым человеком установят слежку и каждый его шаг будет взят на заметку. — И оставайся дома, потому как, думаю, нам еще предстоит разговор. Расскажешь мне обо всех, с кем встречался в тот вечер, а уж я непременно переговорю с ними. Но сначала мне надо опросить монастырских работников, тех, что вчера допоздна трудились на Гайе и помогли валлийскому лодочнику отнести твоего отца в лазарет. Но они едва ли задержат меня надолго. Скорее всего, я буду в городе вскоре после тебя.
Работники уже собирались во дворе, с тем чтобы разойтись и приступить к своим дневным трудам. Сержант зашагал в их сторону, торопясь не упустить тех, кто был ему нужен. Эдди остался на месте и проводил стража закона пристальным, не слишком ласковым взглядом. Кадфаэль с интересом следил за тем, как на смуглом лице молодого человека явственно отражались все его раздумья и сомнения. Парень он вроде бы ладный, можно сказать, даже симпатичный, хотя кислая физиономия его не больно-то красит. Правда, с другой стороны, ему сейчас явно не до веселья.
— Он и вправду скоро поправится? — неожиданно спросил Эдди, переводя свой насупленный взгляд с сержанта на монаха.
— Вне всякого сомнения. Будет таким же здоровым, как прежде.
— Надеюсь, вы тут о нем позаботитесь как следует.
— Само собой, — заверил его Кадфаэль и с невинным видом добавил: — Хоть он и старый ворчун, и брюзга надоедливый, но уход за ним будет налажен отменный, можешь не сомневаться.
— Да что это ты такое говоришь, брат? — неожиданно вспылил молодой Рид. — По какому праву ты поносишь достойного и честного человека? Ишь чего удумал — моего батюшку обозвать надоедливым брюзгой! Он столько лет верой и правдой служил вашему аббатству, так неужто за все это время и доброго слова не заслужил?
Эдди сердито махнул рукой, резко повернулся и зашагал прочь. Проводив возмущенного юношу долгим, задумчивым взглядом, брат Кадфаэль едва заметно улыбнулся.
Однако же перед возвращением в лазарет, к постели больного, монах счел за благо избавиться от этой улыбки, справедливо опасаясь того, что мастер Рид мог бы, не приведи Господи, истолковать ее превратно. К своим неприятностям, семейным размолвкам и выходкам непутевого отпрыска он и раньше-то относился более чем серьезно, а в нынешнем положении ему и подавно не до шуток. Лежа в постели, он хмуро таращился в потолок и, едва завидел Кадфаэля, принялся сетовать на судьбу, хотя и говорил с трудом, кривясь от боли.
— Видишь, брат, каково мне приходится? Добрые люди знают, что уж где-где, а дома-то их всегда ждут поддержка и утешение — а у меня что? Послал Бог сынка — в голове ветер, язык без костей, старших не слушает. Ты ему слово скажешь — а он в ответ десять.
— Вижу, вижу, приятель, — поддакнул Кадфаэль с напускным негодованием. — Теперь-то я убедился — ты прав. Оно и не мудрено, что тебе захотелось проучить этого лоботряса. Правильно ты решил — пусть-ка посидит в темнице на хлебе и воде. Там он, глядишь, ума-разума наберется.
Мастер Уильям смерил Кадфаэля угрюмым взглядом и резко возразил:
— Что за чушь? Неужто ты и вправду думаешь, что я позволю упрятать родное дитя в темницу? Кому это и когда оковы да подземелья добавляли ума-разума? И нечего называть его лоботрясом, ежели и есть у него дурь в голове, так это по молодости. Припомни, разве мы с тобой в его годы не были шалопаями? Мой Эдди — парень как парень, ничуть не хуже других, а серьезность и рассудительность придут с годами.
Несчастье, постигшее мастера Уильяма, никого не оставило равнодушным. И братья, и служки, и гости обители только об этом и говорили. Все сочувствовали управителю и наперебой строили догадки насчет того, кто мог совершить злодейское нападение и куда подевались монастырские деньги.
Джэйкоб, похоже, так и не оправился от потрясения. С самого рассвета он, вместо того чтобы заниматься делами, отирался возле дверей лазарета. А дел между тем у него было невпроворот, потому как обязанности больного управителя теперь тоже легли на плечи молодого писца.
В конце концов Кадфаэль решил успокоить преданного служителя, заверив его в том, что худшее позади.
— Можешь не беспокоиться, приятель. Ступай да займись лучше своей работой. Мастер Уильям поправляется, ему уже лучше.
— Ты правду говоришь, брат? Стало быть, он пришел в себя. А говорить он может? Память к нему вернулась?
Кадфаэль вновь терпеливо повторил сказанное ранее, но Джэйкоб не унимался:
— Но какое злодейство! И у кого только рука поднялась? Скажи, брат, сумел он хоть чем-нибудь помочь людям шерифа? Разглядел он того негодяя? Смог его описать? А может, и имя назвал?
— Увы, об этом он ничего рассказать не смог, потому как никого не видел. Ударили-то его сзади, да так сильно, что он и обернуться не успел — сразу лишился чувств. Очнулся он только сегодня утром здесь, в лазарете. Сержант, понятное дело, обо всем его расспрашивал, но, боюсь, мало чего добился. Мастер Уильям и рад бы помочь в поисках грабителя, да не может. Злодей, скорее всего, на то и рассчитывал.
— Ну а мастер Рид? Он совсем поправится? Будет здоровым и крепким, как прежде?
— Непременно. Поправится полностью, и довольно скоро. Ждать тебе долго не придется.
— Благодарение Богу, брат, — с пылом воскликнул Джэйкоб, закатывая глаза к небу.
Похоже, на сей раз Кадфаэлю удалось убедить молодого писца в том, что ему незачем торчать возле лазарета. Успокоенный добрыми вестями, Джэйкоб смог наконец вернуться к своим счетам. С пропажей арендной платы за целый год обитель понесла немалый урон, и тем важнее было не оставлять в небрежении текущие дела.
Вскоре выяснилось, что состояние пострадавшего управителя волновало не только его писца — в чем не было ничего удивительного, — но и совершенно посторонних людей. Например, Уорина Герфута. Гостивший в обители бродячий торговец остановил брата Кадфаэля на дворе и чрезвычайно почтительно справился о здоровье управителя. В отличие от Джэйкоба, он вовсе не пытался изобразить глубокое волнение, ибо управителя толком и не знал, но выказал возмущение злодейским преступлением против церковной собственности и аббатского служителя, подобающее доброму христианину и гостю обители. Конечно же, он, как человек добропорядочный и законопослушный, выразил твердую уверенность в том, что справедливость непременно восторжествует, а лиходей рано или поздно будет изобличен и понесет заслуженную кару.
— Так, значит, его честь пришел в себя? А смог ли он рассказать, как же случилось это несчастье? Видел ли он злодея?.. Нет! Ах, какая жалость. Но ничего, отчаиваться не стоит. Господь не попустит, чтобы такое преступление осталось безнаказанным. И, уж конечно, грабителю не удастся воспользоваться похищенными деньгами. Ведь они принадлежат аббатству, а стало быть, самой Святой Церкви.. И вот что хотелось бы знать — ежели какой-нибудь человек, добропорядочный и честный, найдет пропавшую суму и вернет деньги обители, положена ли ему будет за это награда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23