— Вполне возможно, — искренне ответил Кадфаэль. — Всякое благое деяние должно быть вознаграждено.
Уорин распростился с монахом и направился в город, не иначе как по своим торговым делам. Спина его сгибалась под весом здоровенного тюка, однако же шагал он чрезвычайно бодро и целеустремленно.
Однако по-настоящему удивил брата Кадфаэля и даже заставил его несколько насторожиться другой человек, также проявивший живой интерес к мастеру Риду. То был брат Евтропий. В отличие от прочих, он появился не утром, а ближе к полудню, как раз когда брат Кадфаэль вернулся в лазарет, малость вздремнув после бессонной ночи. В помещение Евтропий вошел не спрашивая разрешения, а войдя, неподвижно замер в ногах у постели больного, вперив в того взгляд. Глаза Евтропия глубоко запали, лицо походило на каменную маску. На находившегося здесь же брата Кадфаэля Евтропий не обратил никакого внимания — возможно, он даже не заметил его присутствия. Смотрел этот странный посетитель только на управителя.
Между тем мастер Рид, вернувшийся к жизни чуть ли не с того света, забылся глубоким сном, причем вид у него, несмотря на забинтованную голову, был спокойный и безмятежный.
Минута тянулась за минутой, но Евтропий, словно на него столбняк напал, оставался на месте. Лишь губы его шевелились, беззвучно проговаривая молитвы. Затем неожиданно по телу его пробежала дрожь. Он огляделся по сторонам с таким видом, словно воспрял из забытья, размашисто перекрестился и, так и не проронив ни слова, вышел вон.
И весь облик и необычное поведение брата Евтропия не могли не озадачить Кадфаэля. Он заинтересовался настолько, что решил выяснить, куда пойдет и что будет делать этот угрюмый и нелюдимый монах. Выскользнув из лазарета, Кадфаэль незаметно, держась на почтительном расстоянии, последовал за братом Евтропием, который, как выяснилось, направлялся в церковь.
Войдя в храм, брат Евтропий преклонил колени перед высоким алтарем. Лицо его было бледным, как мрамор, руки не просто сложены, а судорожно сжаты. Опущенные веки прикрывали глаза, но длинные темные ресницы дрожали. Не приходилось сомневаться в том, что этот видный, рослый и широкоплечий мужчина лет тридцати испытывал тяжкие муки, но муки не телесные, а духовные. То ли его терзала тайная страсть, то ли не давала покоя нечистая совесть.
Молился Евтропий тихо, почти безмолвно, но в свете алтарных свечей было видно, как шевелились его губы, вновь и вновь повторяя покаянную молитву:
— Я виновен… Вина моя велика…
Кадфаэлю очень хотелось шагнуть вперед, заговорить с этим человеком, попытаться растопить лед отчуждения между ним и другими братьями, однако же он решил, что время для такого шага еще не приспело. Так же тихо, как и пришел, Кадфаэль покинул церковь, оставив Евтропия наедине с самим собой и Господом Богом. Что бы ни вызвало к жизни этот порыв, в каких бы прегрешениях ни каялся Евтропий столь самозабвенно и пылко, ясно было одно — панцирь его одиночества, доселе непроницаемый, дал трещину и таким, как прежде, ему уже не быть.
Перед вечерней Кадфаэль отправился в город, намереваясь заглянуть к миссис Рид да порадовать женщину последними новостями о состоянии здоровья и видах на поправку ее супруга. На перекрестке ему случайно повстречался сержант, посетовавший на то, что злодея покуда обнаружить не удалось, и рассказавший, как ведутся поиски.
Первым делом, как это обычно бывает в подобных случаях, шериф приказал задержать и допросить всех, чей образ жизни мог внушать подозрения. Впрочем, сделано это было скорее для очистки совести — в городе всякий человек на виду, а ежели кто пьяница или игрок, это еще не значит, что он способен и на грабеж. Так или иначе, самые беспутные горожане отчитались за то, где и как провели прошлый вечер, сообщили, кто может это подтвердить, и были отпущены с миром. Приятели Эдди, как и следовало ожидать, охотно, слово в слово повторили его рассказ: дескать, повстречались они на стрельбище, что под городской стеной, побились об заклад, кто окажется самым метким, и на сей раз повезло молодому Риду. Но все эти парни были закадычными дружками Эдди, и проверить, говорят они правду или стараются во что бы то ни стало выгородить товарища, не представлялось возможным.
Правда, усилия сержанта все равно не пропали впустую, ибо ему удалось сделать немаловажную находку. В узком проходе возле водных ворот замка была подобрана полоска кожи — ремешок, отрезанный от сумы мастера Уильяма. Вор обронил его в спешке, скорее всего даже не заметив этого. Теперь место, где аббатский управитель подвергся нападению, было установлено точно.
— И знаешь, где это было, брат? Прямо перед тележным двором сукновала. Проходец там узкий, тесный, а высота стен футов десять, не меньше. Хоть бы откуда этот проклятый проулок просматривался — так ведь нет. Заборы глухие, стены без окон. Боюсь, очевидцев случившегося мы не найдем. Ничего не скажешь, местечко этот ворюга выбрал с умом.
— Вот, значит, где это случилось, — пробормотал Кадфаэль, и тут неожиданно его осенило. — Постой-ка! Сдается мне, что очевидец все же мог быть. Во всяком случае, я знаю место, откуда весь этот проулок виден очень даже неплохо. На том самом дворе есть амбар, а над амбаром — сеновал. Амбар изнутри притулился к самому забору, и сеновал малость повыше стены, а чердачное окошко выходит как раз на этот проулок. А должен тебе сказать, что Роджер-сукновал по доброте душевной разрешает ночевать на своем сеновале одному нищему — Родри Фихану. Старик этот родом валлиец, просит милостыню в городе, у церкви Святой Марии. Конечно, в то время он мог еще не вернуться, а мог уже завалиться спать, но кто знает… Вечерок был тихий, славный, вдруг старику вздумалось посидеть у чердачного окошка. Я бы на твоем месте проверил такую возможность…
Сержант, как не без основания полагал Кадфаэль, был исправным служакой, дело свое старался делать исправно, однако на службе он состоял недавно, а потому и город, и горожан знал еще плоховато. Уж ежели он до вчерашнего дня слышать не слышал про Мадога, Ловца Утопленников, то, конечно же, ничего не знал и о почтенном нищем Родри Фихане.
Расследовать ограбление аббатского управителя этому новичку доверили по чистой случайности, но поразмыслив Кадфаэль решил, что это пожалуй и к лучшему.
— Слушай, — неожиданно предложил монах, — у меня тут одна мысль появилась. Не то, чтобы я позволил старику идти на какой-либо риск, но этого, надеюсь, и не потребуется. Мы можем устроить для нашего грабителя западню с приманкой. Глядишь, этак и докопаемся до истины. Ты не против? Если повезет мы сможем схватить злодея, ну а нет — что поделаешь… Хуже-то все равно не будет, никто ничего не потеряет. Но главное держать все в секрете, , чтобы про нашу затею ни одна живая душа не проведала. И вот что — все, что касается нашей ловушки предоставь мне. Ежели наша рыбешка угодит на крючок, это будет только твоей заслугой — я ведь монах, мне такая слава ни к чему. Подумай. От тебя только и потребуется, что покараулить ночку, а выгадать можешь немало. Ну как, согласен?
Сержант навострил уши. Конечно же, ему очень хотелось заслужить похвалу начальства, а то и повышение по службе.
Хотя он и сомневался в способности монаха придумать что-нибудь толковое, но, в конце концов, почему не попробовать?
— Скажи толком, что ты задумал?
— Надобно, чтобы ты распустил слух о найденной тобой вещице — той, которую ты подобрал в проулке между глухими стенами. Пусть все знают, теперь тебе точно известно где произошло нападение. Мало того, ты проведал, что неподалеку оттуда на сеновале ночует один старик. А коли так, то он, ежели находился в то время на сеновале, вполне мог оказаться очевидцем происшедшего. Правда, допросить старца ты еще не успел. Сегодня у тебя других дел по горло, но уж завтра непременно…
— Брат, — промолвил сержант, я согласен. Все будет сделано, как ты говоришь.
Теперь Кадфаэлю осталось позаботиться о том, чтобы ловушка, буде она сработает, не причинила вреда никому, кроме, разумеется, самого виновного. Он пока не решил, следует ли ему испросить разрешения на ночную отлучку или покинуть свою келью без дозволения, что по правде сказать, ему случалось делать не раз. Конечно, подобное самовольство со стороны принесшего обет послушания монаха заслуживало сурового порицания, да и вообще орденскому брату едва ли пристало совать нос в мирские дела. Однако сам Кадфаэль полагал, что во имя справедливости порою можно и поступиться правилами, а аббат Радульфус, похоже, был в этом с ним согласен. Кадфаэль испытывал к настоятелю глубокое уважение, отец же Радульфус, со своей стороны, ценил необычного бенедиктинца и время от времени закрывал глаза на некоторые его вольности.
Так или иначе, первым делом Кадфаэль отправился к церкви Святой Марии, где на церковном дворе без труда отыскал почтенного нищего. Тот, как обычно, сидел возле западной двери. Просить подаяние на этом месте было давней привилегией Фихана, на которую никто другой не посягал.
Заслышав шаги, Родри-младший — ибо отца его тоже звали Родри, и он тоже был весьма почтенным и уважаемым городским нищим, и место у церкви Святой Марии досталось нынешнему его владельцу по наследству — обернулся. На его выдубленном ветрами и солнцем, щербатом от оспин, морщинистом лице появилась приветливая улыбка.
— Брат Кадфаэль, вот так встреча! Рад, очень рад. Давненько ты сюда не заглядывал. Присядь да расскажи, что новенького в обители.
Кадфаэль устроился рядом с Родри на церковном крыльце и завел разговор издалека.
— Родри, ты ведь наверняка слышал, какая скверная история приключилась вчера вечером с мастером Уильямом? А тебя случаем в это время на сеновале не было?
— Нет, — отвечал старик, задумчиво почесывая седую макушку, — пожалуй, я тогда еще домой не вернулся. Вечерок вчера выдался погожий, вот я и припозднился здесь, возле церкви, — благо было не зябко, да и подавали добрые люди щедро. Я ушел отсюда только после вечерни, когда уже все прихожане разошлись.
— Ну и ладно, — сказал Кадфаэль, — это, в конце концов, не так уж важно. Я с другим пришел — у меня к тебе просьба. Могу я на сегодняшний вечер занять твое гнездышко на Роджеровом сеновале? Само собой, ты будешь устроен на ночь в другом месте, об этом я позабочусь. Ну как, согласен ты мне помочь?
— Ясно дело, — с готовностью отозвался старик, — для тебя, брат, все, что угодно. Чтобы валлиец, да не помог валлийцу! Но зачем, скажи на милость, понадобилась тебе моя конура?
Кадфаэлю пришлось растолковать нищему свой замысел. Тот внимательно выслушал монаха, после чего решительно покачал головой.
— Ты, брат, приходи, располагайся, делай что угодно, но мне-то зачем перебираться в другое место? Там, на чердаке, есть особая клетушка, маленькая такая, с толстыми стенами. В ней теплее, и в зимнюю стужу я порой перебираюсь туда. Зароюсь в солому — и тепло, и мягко. Почему бы мне и на сей раз не посидеть там? Чердак у Роджера большой, там не только мне да тебе места хватит. А из той каморки на большой сеновал ведет дверь, так что я буду рядом и все услышу.
Честно скажу, уж больно мне хочется, чтобы этот лиходей, чуть не убивший мастера Уильяма, получил по заслугам.
Тут он прервался, ибо из церкви, помолившись Господу, вышла с виду весьма благочестивая и, судя по добротному платью, довольно зажиточная женщина. Родри подхватил свою чашку для подаяния и, постукивая ею по крыльцу, привлек к себе внимание. Почтенный Фихан считал, что разговоры разговорами, а дело прежде всего. Недаром он занимал место, которому завидовали все нищие Шрусбери. Получив монетку, Родри призвал Божье благословение на голову щедрой и сердобольной прихожанки. Кадфаэль поднялся и собрался было идти, однако нищий удержал его за рукав рясы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23